в, - отвечал ему голова.
   - Что же он... вероятно, в помешательстве?
   - Никак нет: просто всегда _такой_.
   - Так зачем же держать _такого_ на службе?
   - Он по службе хорош.
   - Дерзок.
   - Самый смирный: на шею ему старший сядь, -  рассудит:  "поэтому  везть
надо" - и повезет, но только он много в  Библии  начитавшись  и  через  то
расстроен.
   - Вы говорите несообразное: Библия книга божественная.
   - Это точно так, только ее не всякому честь пристойно: в  иночестве  от
нее страсть мечется, а у мирских людей ум мешается.
   - Какие пустяки! - возразил Ланской и продолжал расспрашивать:
   - А как он насчет взяток: умерен ли?
   - Помилуйте, - говорит голова, - он совсем ничего не берет...
   Губернатор еще больше не поверил.
   - Этому, - говорит, - я уже ни за что не поверю.
   - Нет; действительно не берет.
   - А как же, - говорит, - он какими средствами живет?
   - Живет на жалованье.
   - Вы вздор мне рассказываете: такого человека во всей России нет.
   - Точно, - отвечает, - нет; но у нас такой объявился.
   - А сколько ему жалованья положено?
   - В месяц десять рублей.
   - Ведь на это, - говорит, - овцу прокормить нельзя.
   - Действительно, - говорит, - мудрено жить - только он живет.
   - Отчего же так всем нельзя, а он обходится?
   - Библии начитался.
   - Хорошо, "Библии начитался", а что же он ест?
   - Хлеб да воду.
   И тут голова и рассказал о Рыжове, каков он во всех делах своих.
   - Так это совсем удивительный человек! -  воскликнул  Ланской  и  велел
позвать к себе Рыжова.
   Александр Афанасьевич явился и стал у притолки, иже по подчинению.
   - Откуда вы родом? - спросил его Ланской.
   - Здесь, на Нижней улице родился, - отвечал Рыжов.
   - А где воспитывались?
   - Не имел воспитания... у матери рос, а матушка пироги пекла.
   - Учились где-нибудь?
   - У дьячка.
   - Исповедания какого?
   - Христианин.
   - У вас очень странные поступки.
   - Не замечаю: всякому то кажется странно, что самому не свойственно.
   Ланской подумал, что это вызывающий, дерзкий намек, и, строго  взглянув
на Рыжова, резко спросил:
   - Не держитесь ли вы какой-нибудь секты?
   - Здесь нет секты: я в собор хожу.
   - Исповедуетесь?
   - Богу при протопопе каюсь.
   - Семья у вас есть?
   - Есть жена с сыном.
   - Жалованье малое получаете?
   Никогда не смеявшийся Рыжов улыбнулся.
   - Беру, - говорит, - в месяц десять рублей, а не знаю: как это -  много
или мало.
   - Это не много.
   - Доложите государю, что для лукавого раба это мало.
   - А для верного?
   - Достаточно.
   - Вы, говорят, никакими статьями не пользуетесь?
   Рыжов посмотрел и промолчал.
   - Скажите по совести: быть ли это может так?
   - А отчего же не может быть?
   - Очень малые средства.
   - Если иметь великое обуздание,  то  и  с  малыми  средствами  обойтись
можно.
   - Но зачем вы не проситесь на другую должность?
   - А кто же эту занимать станет?
   - Кто-нибудь другой.
   - Разве он лучше меня справит?
   Теперь Ланской  улыбнулся:  квартальный  совсем  заинтересовал  его  не
чуждую теплоты душу.
   - Послушайте, - сказал он, - вы чудак; я вас прошу сесть.
   Рыжов сел vis-a-vis [напротив (франц.)] с "надменным".
   - Вы, говорят, знаток Библии?
   - Читаю, сколько время позволяет, и вам советую.
   - Хорошо; но... могу ли я вас уверить, что вы можете со  мною  говорить
совсем откровенно и по справедливости?
   - Ложь заповедью запрещена - я лгать не стану.
   - Хорошо. Уважаете ли вы власти?
   - Не уважаю.
   - За что?
   - Ленивы, алчны и пред престолом криводушны, - отвечал Рыжов.
   - Да, вы откровенны. Благодарю. Вы тоже пророчествуете?
   - Нет; а по Библии вывожу, что ясно следует.
   - Можете ли вы мне показать хоть один ваш вывод?
   Рыжов отвечал, что может, - и сейчас же принес целый оберток  бумаги  с
надписью "Однодум".
   - Что тут есть  пророчественного  о  прошлом  и  сбывшемся?  -  спросил
Ланской.
   Квартальный перемахнул знакомые  страницы  и  прочитал:  "Государыня  в
переписке с Вольтером назвала его вторым Златоустом. За  сие  несообразное
сравнение жизнь нашей монархини не будет иметь спокойного конца".
   На отлинеенном поле  против  этого  места  отмечено:  "Исполнилось  при
огорчительном сватовстве Павла Петровича" (*21).
   - Покажите еще что-нибудь.
   Рыжов  опять  заметал  страницы  и  указал  новое  место,  которое  все
заключалось в следующем: "Издан указ о попенном сборе (*22).  Отныне  хлад
бедных хижин усилится. Надо ожидать особенного наказания". И на поле опять
отметка: "Исполнилось, - зри страницу такую-то", а на той странице  запись
о кончине юной дочери  императора  Александра  Первого  с  отметкою:  "Сие
последовало за назначение налога на лес".
   - Но позвольте, однако, -  спросил  Ланской,  -  ведь  леса  составляют
собственность?
   - Да; а греть воздух в жилье составляет потребность.
   - Вы против собственности?
   - Нет; я только чтобы всем тепло было в стужу.  Не  надо  давать  лесов
тем, кому и без того тепло.
   - А как вы судите о податях: следует ли облагать людей податью?
   - Надо наложить, и  еще  прибавить  на  всякую  вещь  роскошную,  чтобы
богатый платил казне за бедного.
   - Гм, гм! вы ниоткуда это учение не почерпаете?
   - Из Священного писания и моей совести.
   - Не руководят ли вас к сему иные источники нового времени?
   - Все другие источники не чисты и полны суемудрия.
   - Теперь скажите в последнее: как вы не боитесь ни того, что пишете, ни
того, что со мною в церкви сделали?
   - Что пишу, то про себя пишу, а что  в  храме  сделал,  то  должен  был
учинить, цареву власть оберегаючи.
   - Почему цареву?
   - Дабы видели все его слуг к вере народной почтительными.
   - Но ведь я мог с вами обойтись совсем не так, как обхожусь.
   Рыжов посмотрел на него "_с сожалением_" и отвечал:
   - А какое же зло можно сделать тому, кто на десять рублей в месяц умеет
с семьей жить?
   - Я мог велеть вас арестовать.
   - В остроге сытей едят.
   - Вас сослали бы за эту дерзость.
   - Куда меня можно сослать, где бы мне  было  хуже  и  где  бы  бог  мой
оставил меня? Он везде со мною, а кроме его, никого не страшно.
   Надменная шея склонилась, и левая рука Ланского простерлась к Рыжову.
   - Характер ваш почтенен, - сказал он и велел ему выйти.
   Но, по-видимому, он еще не совсем доверял этому библейскому  социалисту
и спросил о нем лично сам несколько простолюдинов.
   Те, покрутя рукой в воздухе, в одно слово отвечали:
   - Он у нас такой-некий-этакой.
   Более положительного из них о нем никто не знал.
   Прощаясь, Ланской сказал Рыжову:
   - Я о вас не забуду и совет ваш исполню - прочту Библию.
   - Да только этого мало, а вы и на десять рублей в месяц жить поучитесь,
- добавил Рыжов.
   Но этого совета Ланской уже не обещал исполнить,  а  только  засмеялся,
опять подал ему руку и сказал:
   - Чудак, чудак!
   Сергей Степанович уехал, а Рыжов унес к себе домой своего "Однодума"  и
продолжал писать в нем, что изливали его  наблюдательность  и  пророческое
вдохновение.



13

   Со  времени  проезда  Ланского  прошло  довольно  времени,  и  события,
сопровождавшие этот проезд через Солигалич, уже значительно  позабылись  и
затерлись ежедневною сутолокою, как вдруг  нежданно-негаданно,  на  дивное
диво не только Солигаличу, а всей просвещенной  России,  в  обревизованный
город пришло известие совершенно невероятное и  даже  в  стройном  порядке
правления невозможное: квартальному Рыжову был прислан дарующий дворянство
владимирский крест - первый владимирский крест, пожалованный квартальному.
   Самый орден приехал вместе с предписанием возложить  его  и  носить  по
установлению. И крест и грамота были  вручены  Александру  Афанасьевичу  с
объявлением, что удостоен он сея чести и сего пожалования по представлению
Сергея Степановича Ланского.
   Рыжов принял орден, посмотрел на него и проговорил вслух:
   - Чудак, чудак! - А в "Однодуме" против имени Ланского  отметил:  "Быть
ему графом", - что, как известно, и исполнилось. Носить же  ордена  Рыжову
было _не на чем_.
   Кавалер Рыжов жил почти девяносто лет, аккуратно и своеобразно  отмечая
все в своем  "Однодуме",  который,  вероятно,  издержан  при  какой-нибудь
уездной реставрации на оклейку стен. Умер он,  исполнив  все  христианские
требы по установлению православной церкви, хотя православие его, по  общим
замечаниям,   было   "сомнительно".   Рыжов   и   в   вере   был   человек
такой-некий-этакой, но при всем том,  мне  кажется,  в  нем  можно  видеть
кое-что кроме "одной дряни", - чем и да будет он помянут  в  самом  начале
розыска о "трех праведниках".

   1879



ПРИМЕЧАНИЯ

   В первой половине 1879 года  Лесков  писал  издателю  "Нового  времени"
Суворину:
   "Вы меня просили выискать что-нибудь недорогое, интересное и тягучее, с
непрерывающимся интересом для "Недельного Нового времени".  Вот  я  Вам  и
прилагаю программу, что можно составить и что будет  от  начала  до  конца
живо, интересно, весело и часто смешно, а в то же время нетенденциозно, но
язвительнее самой злой брани... Напишу я это с любовью, выбрав материал из
редкостного антика, давно скупленного и уничтоженного... Я буду  поспевать
к каждому N" (т. 10, с. 458).
   Рассказ  предварялся  подзаголовком  (впоследствии  снятым):   "Русские
антики (Из рассказов о трех праведниках)".

   1. Имеется в виду "Всеобщий географический и статистический словарь кн.
С.П.Гагарина". М., 1843.
   2. Из поэмы  Н.А.Некрасова  "Мороз  Красный  нос"  (ч.  I,  гл.  IV.  У
Некрасова: "в горящую избу войдет").
   3. Ночвы - лотки.
   4. Бернс Роберт (1759-1796) - великий шотландский поэт.
   5. Пророк Исайя - библейский пророк, выступавший с критикой  богачей  и
правителей.
   6. Катехизис (греч. - наставление) - изложение христианского вероучения
в вопросах и ответах.
   7. Не совсем точная цитата из Книги пророка Исайи (I гл.).
   8. Иезекииль - библейский пророк, который якобы видел ожившие  по  воле
бога "сухие кости".
   9.  Теократия  (греч.)  -  форма  правления,  при  которой  духовенству
принадлежит политическая власть.
   10. Сретали (старослав.) - встречали.
   11. Неточно приведенные слова городничего из "Ревизора"  Н.В.Гоголя.  У
Гоголя: "и вольтериянцы напрасно против этого говорят" (д. I, явл. I).
   12. Сорокоуст - сорокодневная молитва в церкви по умершим.
   13. Великий пост - шесть недель поста перед пасхой.
   14. То есть ссылали.
   15. Ланской Сергей Степанович (1787-1862) -  костромской  губернатор  в
первой половине 30-х годов, с 1855 по 1861 год -  министр  внутренних  дел
России.
   16. Зерцало - трехгранная призма с тремя указами Петра I,  стоявшая  на
столе во всех учреждениях.
   17. Маншкурт - короткие рукава.
   18.  Оффенбах  Жак  (1819-1880)  -  французский  композитор,  один   из
основоположников  классической   оперетты,   автор   "Прекрасной   Елены",
"Периколы", "Сказок Гофмана" и др.
   19. Апликовый - из металла, покрытого накладным серебром.
   20. Солея - возвышение перед царскими вратами в церкви.
   21. Имеется в виду брак Павла  I  с  принцессой  Вильгельминой,  вскоре
умершей.
   22. Попенный сбор - налог за срубленные деревья (с пня).



    Николай Лесков.
    Несмертельный Голован

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн. "Н.Лесков. Повести. Рассказы".
   М., "Художественная литература", 1973.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 19 January 2001
   -----------------------------------------------------------------------

   Из рассказов о трех праведниках


                                        Совершенная любовь изгоняет страх.
                                                                     Иоанн


1

   Он сам почти миф, а история его - легенда. Чтобы повествовать о  нем  -
надо быть французом, потому что одним людям этой нации  удается  объяснить
другим то, чего они сами не понимают. Я говорю все это с тою целию,  чтобы
вперед испросить себе  у  моего  читателя  снисхождения  ко  всестороннему
несовершенству моего рассказа о лице, воспроизведение которого  стоило  бы
трудов гораздо лучшего мастера, чем я. Но Голован может быть скоро  совсем
позабыт, а это была бы утрата. Голован стоит внимания, и хотя я  его  знаю
не настолько, чтобы мог начертать полное его изображение, однако я подберу
и представлю некоторые черты этого не высокого ранга  смертного  человека,
который сумел прослыть "_несмертельным_".
   Прозвище "несмертельного", данное Головану, не выражало собою  насмешки
и отнюдь не было пустым, бессмысленным звуком - его прозвали несмертельным
вследствие сильного убеждения, что Голован - человек  особенный;  человек,
который не боится смерти. Как могло сложиться о  нем  такое  мнение  среди
людей, ходящих под богом и всегда помнящих о своей смертности? Была ли  на
это достаточная причина, развившаяся в последовательной условности, или же
такую кличку ему дала простота, которая сродни глупости?
   Мне казалось, что последнее было вероятнее, но как судили о том  другие
- этого я не знаю, потому что в детстве моем об этом не думал, а  когда  я
подрос и мог понимать вещи - "несмертельного"  Голована  уже  не  было  на
свете. Он умер, и притом не самым опрятным образом: он погиб во время  так
называемого в г.Орле "большого пожара", утонув в кипящей ямине, куда упал,
спасая чью-то жизнь или чье-то добро. Однако "часть его большая, от  тлена
убежав, продолжала жить в благодарной памяти" (*1), и я  хочу  попробовать
занести на бумагу то, что я о нем знал и слышал, дабы  таким  образом  еще
продлилась на свете его достойная внимания память.



2

   Несмертельный Голован был простой  человек.  Лицо  его,  с  чрезвычайно
крупными чертами, врезалось в моей памяти с ранних дней и осталось  в  ней
навсегда. Я его встретил в таком возрасте, когда, говорят, будто  бы  дети
еще не могут получать прочных впечатлений и износить из  них  воспоминаний
на всю жизнь, но, однако, со мною случилось  иначе.  Случай  этот  отмечен
моею бабушкою следующим образом:
   "Вчера (26 мая 1835 г.) приехала из Горохова к Машеньке (моей  матери),
Семена Дмитрича (отца моего) не застала дома, по командировке его  в  Елец
на следствие о страшном убийстве. Во всем доме были  одни  мы,  женщины  и
девичья прислуга. Кучер уехал с ним (отцом моим), только  дворник  Кондрат
оставался, а на ночь сторож в  переднюю  ночевать  приходил  из  правления
(губернское правление, где отец был  советником).  Сегодняшнего  же  числа
Машенька в двенадцатом часу пошла в сад посмотреть цветы и кануфер полить,
и взяла с собой Николушку (меня) на руках у Анны (поныне живой  старушки).
А когда они шли назад к завтраку, то едва Анна  начала  отпирать  калитку,
как на них сорвалась цепная Рябка, прямо с  цепью,  и  прямо  кинулась  на
грудцы Анне, но в ту самую минуту, как Рябка, опершись лапами, бросился на
грудь Анне, Голован схватил его за шиворот, стиснул и бросил  в  погребное
творило. Там его и пристрелили из ружья, а дитя спаслось".
   Дитя  это  был  я,  и  как  бы  точны  ни  были   доказательства,   что
полуторагодовой ребенок не  может  помнить,  что  с  ним  происходило,  я,
однако, помню это происшествие.
   Я, конечно, не помню, откуда взялась взбешенная Рябка  и  куда  ее  дел
Голован, после того как она захрипела, барахтаясь лапами и извиваясь  всем
телом в его высоко поднятой железной руке; но я  помню  момент...  _только
момент_. Это  было  как  при  блеске  молоньи  среди  темной  ночи,  когда
почему-то вдруг видишь чрезвычайное  множество  предметов  зараз:  занавес
кровати, ширму, окно,  вздрогнувшую  на  жердочке  канарейку  и  стакан  с
серебряной ложечкой, на ручке которой пятнышками осела  магнезия.  Таково,
вероятно, свойство страха, имеющего большие очи. В одном таком  моменте  я
как сейчас вижу перед собою огромную собачью морду в  мелких  пестринах  -
сухая шерсть, совершенно красные глаза и разинутая  пасть,  полная  мутной
пены в синеватом, точно напомаженном  зеве...  оскал,  который  хотел  уже
защелкнуться, но вдруг верхняя губа над ним вывернулась, разрез  потянулся
к ушам, а снизу судорожно  задвигалась,  как  голый  человеческий  локоть,
выпятившаяся горловина. Надо всем этим стояла огромная человеческая фигура
с огромною головою, и она взяла и понесла бешеного пса. Во все  это  время
лицо человека _улыбалось_.
   Описанная фигура был Голован. Я боюсь, что совсем не  сумею  нарисовать
его портрета именно потому, что очень хорошо и ясно его вижу.
   В нем было, как в Петре  Великом,  пятнадцать  вершков;  сложение  имел
широкое, сухое и мускулистое; он был смугл, круглолиц, с голубыми глазами,
очень крупным носом и толстыми губами. Волосы на  голове  и  подстриженной
бороде Голована были очень густые, цвета соли с перцем. Голова была всегда
коротко острижена, борода и усы тоже  стриженые.  Спокойная  и  счастливая
улыбка не оставляла лица Голована ни на минуту:  она  светилась  в  каждой
черте, но преимущественно играла на устах и в глазах, умных и  добрых,  но
как будто немножко насмешливых. Другого выражения у Голована как будто  не
было, по крайней мере, я иного не помню. К  дополнению  этого  неискусного
портрета Голована надо упомянуть  об  одной  странности  иди  особенности,
которая заключалась в его походке. Голован ходил очень скоро,  всегда  как
будто куда-то поспешая, но не ровно, а с подскоком. Он не  хромал,  а,  по
местному выражению, "шкандыбал", то есть на одну, на правую, ногу наступал
твердою поступью, а с левой подпрыгивал. Казалось, что эта нога у него  не
гнулась, а пружинила где-то в мускуле или в суставе.  Так  ходят  люди  на
искусственной ноге,  но  у  Голована  она  была  не  искусственная;  хотя,
впрочем, эта особенность тоже и не зависела от природы, а ее устроил  себе
он сам, и в этом была тайна, которую нельзя объяснить сразу.
   Одевался Голован мужиком - всегда, летом и зимою, в  пеклые  жары  и  в
сорокаградусные морозы, он носил длинный, нагольный овчинный  тулуп,  весь
промасленный и почерневший. Я никогда не видал его в другой одежде, и отец
мой, помню, частенько шутил над этим тулупом, называя его "вековечным".
   По тулупу Голован подпоясывался "чекменным" ремешком с  белым  сбруйным
набором, который во многих местах пожелтел, а в других - совсем осыпался и
оставил наружу дратву да дырки. Но тулуп содержался в опрятности от всяких
мелких жильцов - это я знал лучше других, потому что  я  часто  сиживал  у
Голована за пазухой, слушая его речи, и всегда чувствовал себя здесь очень
покойно.
   Широкий ворот тулупа никогда не застегивался, а, напротив,  был  широко
открыт  до  самого  пояса.  Здесь  было  "недро",   представлявшее   очень
просторное помещение для бутылок со сливками, которые Голован поставлял на
кухню Орловского дворянского собрания. Это был его промысел  с  тех  самых
пор, как он "вышел на волю" и получил на разживу "ермоловскую корову".
   Могучую  грудь  "несмертельного"  покрывала   одна   холщовая   рубашка
малороссийского покроя, то есть с прямым воротом, всегда чистая как кипень
и непременно с длинною цветною завязкою. Эта завязка  была  иногда  лента,
иногда просто кусок шерстяной материи или  даже  ситца,  но  она  сообщала
наружности Голована нечто свежее и  джентльменское,  что  ему  очень  шло,
потому что он в самом деле был джентльмен.



3

   Мы были с Голованом соседи. Наш дом в Орле был  на  Третьей  Дворянской
улице и стоял третий по счету от  берегового  обрыва  над  рекою  Орликом.
Место здесь довольно красиво. Тогда, до пожаров, это был  край  настоящего
города. Вправо за Орлик шли мелкие хибары  слободы,  которая  примыкала  к
коренной части, оканчивавшейся церковью Василия Великого. Сбоку был  очень
крутой и неудобный спуск по обрыву, а сзади, за садами, - глубокий овраг и
за ним степной выгон, на котором торчал какой-то магазин. Тут по утрам ш