имой,
1892 года,  когда  народные  страдания  были  облегчаемы  дружными  усилиями
разумных: и добрых людей, тот получил бы очень неверное понятие о  том,  как
страдал народ при тех  порядках  беспомощия,  о  которых  вспомянул  генерал
Мальцев. Таких забот, какие прилагались теперь частными лицами, чтобы помочь
голодающим крестьянам по одному  человеколюбию  и  состраданию,  тогда  и  в
помине ни у кого не было, да никакое оказательство  в  смысле  общей  помощи
было и невозможно; а само правительство,  разумеется,  не  могло  прокормить
всех голодных. "Казенным" или так  называемым  "государственным  крестьянам"
тогда дали что-то из "запасных магазинов" на  "обсеменение  полей";  но  это
была помощь слабая и ничтожная: "казенные" люди из  названной  категории  на
этот "заимобраз" тоже не могли прокормиться. Но о том, чтобы кормить  их  до
сытости, и не считал и, нужным заботиться: рассказывали, будто граф  Киселев
сказал кому-то, что "крестьяне не солдаты" и что "до новины они  могут  одну
зиму  как-нибудь  перебиться",  и  это  будто   бы   послужило   достаточным
успокоением  чьей-то  душевной  тревоги.  А  казенные  или   государственные
крестьяне в то время считались за  "любимых  детей"  правительства.  Что  же
касалось людей других сословий, то с этими было еще меньше хлопот: о мещанах
нечего, было и говорить, так как они земли не пашут и хлеба не сеют -  стало
быть, у них неурожая и не было, и притом о них давно было оказано,  что  они
"все воры", и, как воры, они, стало быть, могут достать  себе  все,  что  им
нужно; а помещичьи "крепостные" люди были  в  таком  положении,  что  о  них
нечего было и беспокоиться,  -  они  со  дня  рождения  своего  навеки  были
предоставлены "попечению владельцев", и  те  о  них  пеклись...  Злополучные
крепостные люди были всех других несчастнее:  они  не  только  страдали  без
всякой помощи, но еще с связанными руками и с тряпицей во рту. Они  даже  не
имели права отлучиться, и нередко их жалобы и стоны принимали  за  грубость,
за которую наказывали.  Лучшие  исключения  были  там,  где  помещики  скоро
ужаснулись раскрывшегося перед ними деревенского положения и, побросав  свои
деревни, сбежали зимовать куда-нибудь в города и  городишки,  -  "все  равно
куда, лишь бы избавиться от своих мужичонков" (то есть чтобы не  слыхать  их
просьб о хлебе). Без господ крестьянам по крайней мере  открывалась  свобода
брести куда глаза глядят и просить милостыню под чужими окнами.  Впрочем,  в
некоторых больших экономиях "своим крестьянам" давали хлеба  и  картофеля  в
долг или со скидкой против цены, за которую отпускали "чужим  людям",  но  и
это все было недостаточно, так как и по удешевленной цене покупать  было  не
на что.
     Разумеется, я говорю только  о  той  местности,  где  я  тогда  жил,  в
Орловской губернии. Может быть, что в других местах было и иначе.
     Я говорю только о том, что сам видел  или  о  чем  слышал  в  тогдашнее
время. Самым ужасным тогда казалось, что люди в  нашем  месте  были  связаны
крепостною неволею: через это они не могли никуда отлучиться и  ничего  себе
промыслить. Среди мелкопоместных владельцев в Курской и в  некоторых  уездах
Орловской губерний по местам происходило так, что дети и старики  "ходили  в
побор", а взрослые работали на барщине, и работали работы неспешные, как-то:
секли про запас хворост или  рыли  канавы,  -  с  чем  со  всем  можно  было
подождать, а ели "сборное", то есть то, что старики или ребятишки где-нибудь
"напросят Христа ради". В больших экономиях крестьянам было  гораздо  лучше,
уже по тому одному, что там по крайней мере  не  стесняли  людей,  и  мужики
поползли "с топорами" (то есть плотничать) в Киев, в: Харьков и в Нежин и "с
лошадем" подряжались везти "лагуны" (с салом)  или  "бунты"  (с  пенькою)  в
Таганрог и в Одест. И в первом и во втором отходе  заработок  их  был  самый
ничтожнейший, или, лучше сказать, - никакого. Работали они больше только "из
одного прокорма", и то считалось еще хорошо,  если  работник  прокормится  и
назад домой вернется "с лошадем", а не с одним "кнутиком". А  то  случалось,
что он придет да обрадует домашних,  что  "кобылу"  или  "мерина  ободрал  в
ухабе". Крестьяне, которые "нашли ряду" и успели уехать ранее,  пока  лошади
их еще не обессилели от изнурительной бескормицы, кое-как справлялись  и  на
дороге, в  самом  пути,  отъедались  сами  и  откармливали  лошадей:  эти  и
возвращались благополучно; но которые не  нашли  рано  работы,  а  тронулись
тогда, когда  давно  уже  стал  санный  путь  и  лошади  давно  заморены  на
бескормице, - у этих все "рушилось": лошади  у  них  запрокидывались  кверху
ногами в первом раскате и "падали". Как бесподрезные сани пойдут в раскат  и
ударят клячу по исхудалым булдыжкам, - она тотчас же и упадет, и  лежит.  Ее
"поднимают" мужики, кто за  хвост,  кто  за  плечи.  Поднимут,  установят  и
поддерживают, а потом тронут: "ну, матушка!" Но она пройдет несколько  шагов
и опять хлопнется, ноги вверх задерет и  даже  не  бьется.  Чуть  только  не
просит, чтобы ее уж и не трогали - что "мне-де уже все  равно  как  околеть;
лишь бы только поскорее".
     Иногда, бывало, видишь, что как только лошадь поднимут, так она тут  же
сию минуту опять и падает.
     Мужики, даже самые жестокие, тут плакали, как дети, и жалели лошадей  -
не  били  их,  а  все,  бывало,  уговаривают  лошадку:  "ну,  матушка!   ну,
кормилица!", - да сами во всю дорогу то у одной, то у другой оглобли  пыхтят
и подсобляют, а сами все плачут.
     Страшное это представляло зрелище, как они, бывало, плетутся по дорогам
длинными вереницами, и сами взъерошенные, истощенные и ободранные, а  лошади
уже совсем одни скелеты, обтянутые кожей...
     И не разберешь даже - кто кого жалче.
     Во всяком случае известная художественная группа  Репина,  изображающая
поволжских бурлаков, представляет  гораздо  более  легкое  зрелище,  чем  те
мужичьи обозы, которые я видел в голодный год во время моего детства.
     В глубоких ухабах или под раскатами столбовых дорог то и дело,  бывало,
валяются  ободранные  "падла",  и  над  ними  стаями  веются  черные  птицы,
высматривающие как бы им ухватить что-нибудь из  того,  что  может  остаться
после зубов страшно освирепевших от голода собак. Собаки тогда рыскали очень
далеко от домов и дичали совершенно как волки, Крестьяне, как известно, и  в
"довольное время" не любят кормить своих сторожевых собак  и  держатся  того
взгляда, что "пес сам о себе промыслитель", а в голодный год собак  и  нечем
было кормить. На их собачье счастье лошадей околевало множество и трупы, их,
или, по-мужичьи, "коневое падло", валялись без перевода и  по,  полям  и  по
задворкам. Псам только, надо было иметь чутье да ноги, чтобы не  пропасть  с
голода. Но удивительно  было,  как  они  далеко  узнавали  о  каждой  павшей
скотине! Бывало, где ни выволокут, падло, собаки уж знают, и  через  час-два
собачьи следы так и наплетут через все поля сеть по снегу. Люди  удивлялись,
этому  и  предполагали,  что  у  собак  непременно  есть  какое-то  свое  им
свойственное средство сообщать друг другу новости о событиях,  совершающихся
за пределами их слуха, зрения и обоняния. В самом деле, чутье едва ли  могло
достигать на такие  далекие  расстояния,  откуда  сбегались  собаки  терзать
падаль! Приходилось видеть знаемых деревенских собак, прибегавших  верст  за
двенадцать и за пятнадцать. В начале зимы, когда лошадей дохло много, собаки
так хорошо отъелись, что волки их боялись, и  они  не  подпускали  волков  к
пиру; но потом, когда все лошади переколели,  голод  собак  стал  ужасен,  и
волки пошли рвать их. Впрочем, псам все-таки  было  лучше,  чем  травоядным.
Коров своих крестьяне  "до  последнего  берегли"  и  "воспитывали  крышами".
Сгребут, бывало, с крыш давно почерневшую солому  и  иногда  "попарят  ее  в
корчажке"  -  вот  и  корм.  Солить  было  нечем:  тогда   соль   составляла
"правительственную регалию" и была так дорога, что  плоховатые  мужики  и  в
"ровные" - то года часто ели сныть несоленую. (У  Тургенева  мужик  говорит,
что надобно осиротелую девчонку  взять.  Баба  отвечает:  "Нам  самим  сныть
посолить нечем". А мужик говорит: "А мы ее несоленую!" - и девчонку  взяли).
Коров "ходячих" не резали. Станет она "падать" или "заваливаться", идучи  на
водопой, - ее все еще поднимают и ведут  до  дому,  "поддерживают"  и  опять
"крышей воспитывают". И так водятся с ней до тех пор,  пока  у  нее  "титьки
высохнут". Тут уже, значит, ждать от нее больше  нечего  -  "воспитание"  ее
кончено, и  остается  ей  "нож  воткнуть".  Зарезанную  полуиздохшую  корову
поскорее "требушили" и потом волокли "в копоть", то есть разнимут ее труп на
частички и повесят эти рассеченные части "над дымом", чтобы их "прокурило" н
"дух отшибло", потому что у этого мяса даже до  посмертного  разложения  был
какой-то  особенный,   вероятно   болезненный,   запах,   которого   "утроба
человеческая не принимала". А потом, когда дым все это  "прокурит",  -  вонь
несколько изменяла свой характер, и мясо  воняло  иначе  -  менее  противно:
тогда его, бывало, варят - и едят.
     Но все это еще было сравнительно благополучное время,  когда  было  что
"дымить", а впереди ждало положение гораздо более тяжкое.
     Здесь, однако, мне припоминается,  какое  горе  бывало  в  крестьянском
дворе, когда делалась очевидною: неминуемая  надобность  немедленно  предать
смерти "кормилицу".
     Как, бывало, доходит последний корм, так "бескормной корове" от мужиков
выходит решение, что ее  надо  "приколоть"...  Тогда  все  бабы  принимаются
"выть", а на  них  глядя,  завоют  все  дети,  и  все  стараются  "коровушку
покрыть"; то есть уверяют мужиков, будто она еще может жить; но мужики этому
не внемлют, и как заметят, что  подойник  пуст,  так  сейчас  же  и  берутся
исполнять свое решение.
     Это ужасные минуты в крестьянской избе, которых нет средств описать,  а
их надо видеть.
     После ссоры и спора из-за коровы между бабами и мужиками - в избе вдруг
пропадает хлебный нож!..
     Нет его, да и только! Бабы говорят: "ребята затащили", -  мужики  дерут
ребят за  виски;  ребята  говорят:  "мамка  скрала",  -  мужики  мнут  мамке
потылицу... Всем дела много, а нож все-таки не отыскивается.
     Идут занимать нож к соседу, но и у соседа нож пропал! Бабы  режут  хлеб
какими попало ножевыми "аскретками", а настоящие хлебные ножи все "пропали".
Их ищут-ищут и не находят. Мужики понимают,  что  это  значит,  и  долго  не
разговаривают, а идут за ножом на другой  конец  деревни  и  там  где-нибудь
пригодный нож находят. Тут же делают и уговор еще о живой корове: как делить
ее  "тушу",  кому  перед,  кому  зад,  кому  нутро  или  студни.   Об   этом
уговариваются, чтобы не пропадала "убоина",  и  за  раз  несколько  коров  в
деревне не режут. Сегодня режет один сосед, а другой  поджидает,  если  есть
чем издыхающую "воспитывать".
     Когда мужик добудет нож и возвращается в избу, он молча начинает водить
нож по железистому кирпичу на загнетке. Вид у него  тогда  мрачный,  и  бабы
начинают его бояться и уже не воют, а тихо плачут; но мужика и  это  выводит
из терпения. К тому же мать или другая старуха, которая не боится  тукманки,
где-нибудь за углом причитает. Мужик спешит точить нож  и,  пощупав  его  на
ладони, уходит звать на помощь соседа. С  "уборкой"  буренки  надо  опешить,
потому что она того и гляди околеет, и тогда выйдет не "убоина", а "падло".
     Потом настает в избе жуткая тишина... Со двора все слышно,  как  мужики
путают корову вожжами и потом бьют ее долбней по голове. Без этого они убить
большую скотину не умеют. А потом, когда этот ужасный стук долбни по  черепу
прекратится, - мужик перекрестится и всунет корове  нож  в  горло...  И  все
стоят вокруг в тишине и смотрят, как кровь бьет  и  зарезанная  еще  дрыгает
связанными ногами и  смотрит.  Потом  тишина  кончена,  и  закричат:  "давай
ночвы!"  Тут  всему  делу  развязка:  бабы  уже  работают  спокойно;   носят
разрубленные части своей буренки по избам и вешают их на деревянных  крючьях
и на лыковых веревках под потолками и над дверями черных изб (где дым идет).
Тут это мясо коптилось, или  как  будто  бы  коптилось.  На  самом  же  деле
орловские мужики мяса коптить не умели, да и негде было им его коптить,  как
надобно; а они только добивались, чтобы от него "не дюжо смердело".
     Так приели весь рогатый скот, и ко сретенью (2 февраля) во всем селе, о
котором рассказываю, осталась  только  одна  корова  у  старосты  да  две  у
дворовых; но лошадей еще оставалось на сорок дворов штук восемь, и то  не  у
крестьян, а у однодворцев, которые  жили  в  одном  порядке  с  крепостными.
Однако все эти лошади содержались на одной соломе и ни для какой  работы  не
годились. Их даже нельзя было гонять на водопой к колодцу,  потому  что  они
завязали в сугробах и падали, и люди должны были  их  вытаскивать  и  волочь
домой - что было очень трудно.
     Но не будем более говорить о  скотах,  а  посмотрим,  что  случалося  с
самими сынами человеческими, отбывавшими здесь же  беспомощно  и  безропотно
все выпавшие на их долю злоключения "голодного года".

VI

     Изобразить в общих чертах состояние духа деревенских людей за все время
ужасной зимы сорокового года - я не умею. Была и  унылость,  и  отчаяние,  и
стоны, и неимоверное мужество... все это  "человеком"  и  "часом",  то  есть
каждый человек переносил свое мучение сообразно своему  характеру  и  не  во
всякую минуту одинаково. С виду даже,  пожалуй,  незаметно  было,  что  люди
переживают особенное страдание: жизнь в  крестьянских  избах  плелась  почти
такая же безотрадная, как и всегда. Те же стоны  и  кряхтенье  стариков,  не
слезающих с остылых печей; тот же дым и вонь, а часто и снег, пролезающий по
углам с наружной стороны изб во внутреннюю; те же слабые писки голых  и  еле
живых ребят со вспухшими животами и красными  от  дыма  глазами;  но  зимняя
картина в орловской деревне никогда и не была другою... Я  ее  всегда  видел
именно этакою. Мне гораздо легче вспомнить и удобнее,  -  кажется,  передать
некоторые особенные случаи, которые уцелели в памяти и которые я изложу один
от другого в отдельности.
     Прежде всего вспоминается  мне  хилая  девочка  Васенка,  которую  "бог
взял", и я с этого начну моя рапсодии, но  так  как  мать  Васенки  жила  на
дворовом положении, то прежде я скажу коротко о  положении  людей  дворовых,
которое  отличалось  от  крестьянского.  Дворовым   людям,   -   которые   в
обыкновенное время почитали себя несчастнее крестьян, в  голодовку  выходило
лучше, чем крестьянам, - потому что дворовых, не имевших земли и  состоявших
на работе при помещичьих дворах, помещики должны  были  кормить,  и  кое-как
кормили. В обыкновенное время им отпускали на мужчину 1 п. 30 ф. в месяц,  а
на женщину 1 п. 20 ф. и на детей (с пяти до пятнадцати лет) по 20 ф.  ржаной
муки. Более не давали ничего: приварок и соль они должны были припасти  себе
сами, и где-то - они этим действительно раздобывались.  В  голодный  год  во
многих местах этим людям сделали страшную обиду: "сняли их с мучной месячины
на печеный отвес", то есть стали давать им по 3 ф. хлеба в день на мужчину и
по 2 ф. на женщину, а мальчикам и девочкам по  полтора  фунта.  Притом  если
варили щи или кашу, то в эти дни: хлебный отвес уменьшался наполовину.  Этим
уже дворовые люди были страшно недовольны, потому, что они  своим  "отвесным
хлебом" делились со своими родственниками, голодавшими  на  деревне,  и  это
составляло их священное право "помогать на деревню".
     Дворовым и комнатной прислуге с Введения (21 ноября) месячину  и  отвес
тоже стали выдавать не "чистым хлебом", а с примесью, но  с  примесью  очень
съедобною, по преимуществу  с  картофелем,  и  только  в  случае  недостатка
картофеля - с конопляным жмыхом, который если свеж и не горек, то вкус хлеба
не очень портит. Во всем хозяйстве теперь только нам к столу подавали чистый
и притом "обрушенный" ситный хлеб, муку для которого  содержали  в  кади,  в
кладовой под замком, и отпускали ее, в кухню для выпечки.
     Хлеб этот был, конечно, гораздо лучше крестьянского пирога, и мы, дети,
это знали и, евши такой  хлеб,  чувствовали,  что-то  вроде  стыда  по  тому
случаю, что мы пресыщались вкусным хлебом и даже  кормили  им  нашу  собачку
Фидельку, тогда как на деревне дети сосали жмых...
     В детских сердцах наших как будто раздавался голос бога, вопрошающего о
брате...
     Пекла наш "господский хлеб"  та  птичница  Аграфена  из  однодворок,  о
которой упоминалось выше, - та, которая видела сны и первая запророчила быть
голодному году. Она - напоминаю опять - имела право уйти от нас, но жила  на
положении крепостной, потому что у нее  были  дети,  прижитые  с  крепостным
мужем, и в числе их была та Васенка, которую "бог  взял",  о  чем  сейчас  и
будет предложено, как это случилось,
     Испеченный Аграфеною ситный хлеб опять принимали от нее по весу, требуя
на каждый  пуд  муки  определенное  по  опыту  количество  припеку,  на  что
пекарки-бабы очень жаловались  и  находили  это  требование  несправедливым,
потому что "всякая мука дает  свой  припек  неровно".  Но  им  не  верили  и
усчитывали их на золотники, точно дело шло о золоте. И "свой брат"  и  "своя
сестра", такие  же  дворовые  и  крепостные,  поддерживали  в  господах  это
недоверие,  постоянно  донося  на  пекарок,  будто  те  "отнимают  теста  от
господских хлебов своим  детям  на  лепешки".  По  таким  доносам  ключницею
делались внезапные обыски, и один раз у  птичницы  Аграфены,  которая  имела
четырехлетнюю дочь Васенку, страдавшую "кишкою", действительно нашли "шматок
теста с ладонь", спрятанный между грязными  подушками  постели,  на  которой
стонала ее больная девочка. Я помню, как об этом "довела" девочка, бывшая  в
"выносушках", по имени Агашка, и перед матушкою стояли разом эта  Агашка,  и
ключница, производившая обыск, и Аграфена, а на столе в виде  поличья  лежал
"шматок теста", которое она отняла от барских хлебов и хотела спечь из  него
лепешку Васенке. Аграфену уличали Анна и Агашка, и Аграфена не отпиралась, а
стояла гордая и "грубила". А грубость  ее  выражалась  тем,  что  она  очень
страшно кляла свою девочку Васенку. Это зашло так далеко, что матушка забыла
о деле по существу и начала сердиться на Аграфену за то, что она  проклинала
дитя. Матушка говорила ей, что она не  имеет  права  так  клясть  девочку  и
желать ее смерти! Но Аграфена этому кощунственно не верила и, скребя ногтями
свои локти, отвечала:
     - Что еще за право надо, когда я ей родительница! Возьму ее да и убью!
     - И судиться будешь.
     - Ну так и что же такое!
     - Тебя не помилуют.
     - Да и не надобно!.. И так-то уж у вас надоело!
     И проговорив это с дерзостью, Аграфена нетерпеливо повернулась и ушла.
     Ее не останавливали: ее однодворчество  было  для  нее  все  равно  что
"римское гражданство".
     Матушка сказала, чтобы ей простили шматок теста и не попрекали ее этим,
и тем дело о шматке в господском доме было окончено, но в птичной избе,  где
пекли хлебы, оно продолжалось и окончилось только накануне Николина  дня  (5
декабря), когда четырехлетняя Васенка была найдена над птичною  избой  возле
трубы, в гнездильной плетушке, и совершенно закоченевшая.  А  нашла  Васенку
опять та же Агашка, которая в этот раз была послана ключницею наверх птичной
избы обобрать в покинутых галочьих гнездах  забытые  "подкладухи"  (каменные
яички). Тут Агашка,  шаря  в  полутьме  руками  под  застрехою,  нащупала  в
заиндевевшем  хворосте  что-то  такое,  что   инстинктивно   показалось   ей
чрезвычайно страшным. Агашка вскрикнула и, не попав на приставную  лестницу,
свалилась прямо с потолка избы на пол сеней, а когда прибежала в горницу, то
заговорила, что "на птичной избе  под  застрехой  в  хворостинах,  близко  к
трубе,