и.  Едина  жена
держит святую Анну под плещи; Иоаким зрит в верхние  палаты;  баба  святую
богородицу омывает в купели до пояса: посторонь девица льет из сосуда воду
в купель. Палаты все разведены по циркулю,  верхняя  призелень,  а  нижняя
бокан (*73), и в этой нижней палате сидит Иоаким и  Анна  на  престоле,  и
Анна держит пресвятую богородицу, а вокруг между  палат  столбы  каменные,
запоны червленые, а ограда бела и вохряна... (*74) Дивно,  дивно  все  это
Севастьян изобразил, и в премельчайшем каждом личике  все  богозрительство
выразил, и надписал образ "Доброчадие", и принес англичанам.  Те  глянули,
стали разбирать, да и руки врозь:  никогда,  говорят,  такой  фантазии  не
ожидали и такой тонкости мелкоскопического письма  не  слыхивали,  даже  в
мелкоскоп смотрят, и то никакой ошибки не находят, и дали  они  Севастьяну
за икону двести рублей и говорят:
   "Можешь ли ты еще мельче выразить?"
   Севастьян отвечает:
   "Могу".
   "Так скопируй мне, - говорит, - в перстень женин портрет".
   Но Севастьян говорит:
   "Нет, вот уж этого я не могу".
   "А почему?"
   "А потому, - говорит, - что, во-первых, я этого искусства не  пробовал,
а повторительно, я не  могу  для  него  своего  художества  унизить,  дабы
отеческому осуждению не подпасть".
   "Что за вздор такой!"
   "Никак нет, - отвечает,  -  это  не  вздор,  а  у  нас  есть  отеческое
постановление от благих времен, и  в  патриаршей  грамоте  подтверждается:
"аще убо кто  на  таковое  святое  дело,  еже  есть  иконное  воображение,
сподобится, то тому изрядного жительства  изографу  ничего,  кроме  святых
икон, не писать!"
   Яков Яковлевич говорит:
   "А если я тебе пятьсот рублей дам за это?"
   "Хоть и пятьсот тысяч обещайте, все равно при вас они останутся".
   Англичанин просиял и шутя говорит жене:
   "Как это тебе нравится, что он твое лицо писать  считает  для  себя  за
унижение?"
   А сам ей по-аглицки прибавляет: "Ох,  мол,  гут  карахтер".  Но  только
молвил в конце:
   "Смотрите же, братцы, теперь мы беремся все дело шабашить, а у  вас,  я
вижу, на все  свои  правила,  так  чтобы  не  было  упущено  или  позабыто
чего-нибудь такого, что всему помешать может".
   Мы отвечаем, что ничего такого не предвидим.
   "Ну так смотрите, - говорит, - я начинаю", - и он поехал ко  владыке  с
просьбою, что хочет-де он поусердствовать, на  запечатленном  ангеле  ризу
позолотить и  венец  украсить.  Владыко  на  это  ему  ни  то  ни  се:  ни
отказывает, ни приказывает; а Яков Яковлевич не отстает и домогает;  а  мы
уже ждем, что порох огня.



13

   - При сем позвольте вам, господа, напомнить, что с  тех  пор,  как  это
дело началось, время прошло немало, и на дворе стояло  Спасово  рождество.
Но вы не числите тамошнее рождество наравне со здешним: там время бывает с
капризцем, и один раз справляет этот праздник по-зимнему, а в  другой  раз
невесть по какому: дождит, мокнет; один день слегка морозцем  постянет,  а
на другой опять растворит; реку то ледком  засалит,  то  вспучит  и  несет
крыги, как будто в весеннюю половодь... Одним словом,  самое  непостоянное
время, и как по тамошнему месту зовется уже не  погода,  а  просто  халепа
(*75), так оно ей и пристало халепой быть.
   В тот год, к коему рассказ мой клонит,  непостоянство  это  было  самое
досадительное. Пока я вернулся с изографом, я не могу вам  и  перечислить,
какое число раз наши то на зимнем, то на летнем положении себя поставляли.
А время было, по работе глядя, самое горячее, потому что  уже  у  нас  все
семь быков были готовы и с одного  берега  на  другой  цепи  переносились.
Хозяевам, разумеется, как можно скорее хотелось эти цепи соединить,  чтобы
на них к  половодью  хоть  какой-нибудь  временный  мостик  подвесить  для
доставки материала, но это не удалось:  только  цепи  перетянули,  жамкнул
такой морозище, что мостить нельзя. Так и осталось;  цепи  одни  висят,  а
моста нет. Зато создал бог другой  мост:  река  стала,  и  наш  англичанин
поехал по льду за Днепр хлопотать о нашей иконе, и оттуда  возвращается  и
говорит мне с Лукою:
   "Завтра, - говорит, - ребята, ждите, я вам ваше сокровище привезу".
   Господи, что только мы в эту пору почувствовали!  Хотели  было  сначала
таинствовать и одному изографу сказать, но утерпеть  ли  сердцу  человечу!
Вместо соблюдения тайности обегли мы всех своих, во все окна  постучали  и
все друг к другу шепчем, да не знать чего бегаем от  избы  к  избе,  благо
ночь светлая, превосходная, мороз по снегу самоцветным камнем сыпет,  а  в
чистом небе Еспер-звезда (*76) горит.
   Проведя в такой радостной беготне ночь, день  мы  встретили  в  том  же
восхищенном ожидании и с утра уже от  своего  изографа  не  отходим  и  не
знаем, куда за ним его сапоги понести, потому что пришел  час,  когда  все
зависит от его художества. Что только он скажет подать или принести, мы во
всякий след вдесятером летим и так усердствуем, что  один  другого  с  ног
валим. Даже дед Марой до той поры бегал, что, зацепившись, каблук оторвал.
Один только сам изограф спокоен, потому что  ему  эти  дела  было  уже  не
впервые делать, и потому он несуетно себе все  приготовлял:  яйцо  кваском
развел, олифу осмотрел, приготовил левкасный холстик, старенькие досточки,
какие подхожие к величине иконы,  разложил,  настроил  острую  пилку,  как
струну, в излучине из крепкого обода  и  сидит  под  окошечком,  да  какие
предвидит нужными вапы пальцами в долони перетирает. А мы все  вымылись  в
печи, понадевали чистые рубашки  и  стоим  на  бережку,  смотрим  на  град
убежища, откуда должен к нам светоносный гость пожаловать; а сердца так то
затрепещут, то падают...
   Ах, какие были мгновения, и длились они с ранней зари даже до вечера, и
вдруг видим мы, что по льду от города англичаниновы сани несутся, и  прямо
к нам... По всем трепет прошел, шапку все под ноги бросили и молимся:
   "Боже отец духовом и ангелом: пощади рабы твои!"
   И с этим моленьем упали ниц на снег и вперед жадно руки  простираем,  и
вдруг слышим над собою англичанинов голос:
   "Эй, вы! Староверы!  Вот  вам  привез!"  -  и  подает  узелок  в  белом
платочке.
   Лука  принял  узелок  и  замер:  чувствует,  что  это  что-то  малое  и
легковесное! Раскрыл уголок платочка и  видит:  это  одна  басма  (*77)  с
нашего ангела сорвана, а самой иконы нет.
   Кинулись мы к англичанину и говорим ему с плачем:
   - "Обманули вашу милость, тут иконы нет, а одна басма серебряная с  нее
прислана".
   Но англичанин уже не тот,  что  был  к  нам  до  сего  времени:  верно,
досадило ему это долгое дело, и он крикнул на нас:
   "Да что же вы все путаете! Вы же  сами  мне  говорили,  что  надо  ризу
выпросить, я ее и выпросил; а вы, верно, просто не знаете, что вам нужно!"
   Мы  ему,  видя,  что  он  восклокотал,  с  осторожностью  было   начали
объяснять, что нам икона нужна, чтобы подделок сделать, но он не стал  нас
более слушать, выгнал вон и одну милость показал,  что  велел  изографа  к
нему послать. Пошел к нему изограф Севастьян, а он точно таким же  манером
и на него с клокотанием.
   "Твои, - говорит, - мужики сами не знают, чего хотят: то просили  ризу,
говорили, что тебе только надо размеры да абрис снять, а теперь ревут, что
это им ни к чему не нужно; по я более вам ничего сделать не  могу,  потому
что архиерей образа не дает. Подделывай скорее образ, обложим его ризой  и
отдадим, а старый мне секретарь выкрадет".
   Но Севастьян-изограф, как  человек  рассудительный,  обаял  его  мягкою
речью и ответствует:
   "Нет, - говорит, - ваша милость; наши мужички свое дело  знают,  и  нам
действительно подлинная икона вперед нужна. Это, -  говорит,  -  только  в
обиду нам выдумано, что мы будто по переводам точно по трафаретам пишем. А
у нас в подлиннике постановлен закон, но исполнение  его  дано  свободному
художеству. По подлиннику, например, поведено писать  святого  Зосиму  или
Герасима со львом, а не стеснена фантазия изографа, как при них того  льва
изобразить?  Святого  Неофита  указано  с  птицею-голубем  писать;  Конона
Градаря с цветком, Тимофея с ковчежцем (*78), Георгия и Савву Стратилата с
копьями, Фотия с корнавкой (*79), а Кондрата с  облаками,  ибо  он  облака
воспитывал, но всякий изограф волен это изобразить как  ему  фантазия  его
художества позволит, и потому опять не могу я знать, как тот ангел  писан,
которого надо подменить".
   Англичанин все это выслушал и выгнал Севастьяна, как и нас,  и  нет  от
него никакого дальше решения, и сидим мы, милостивые государи, над  рекою,
яко враны на нырище, и не  знаем,  вполне  ли  отчаиваться  или  еще  чего
ожидать, но идти к англичанину уже не смеем, а к тому же  и  погода  стала
опять единохарактерна нам: спустилась ужасная оттепель,  и  засеял  дождь,
небо  среди  дня  все  яко  дым  коптильный,  а   ночи   темнеющие,   даже
Еспер-звезда, которая в декабре с тверди небесной не сходит, и та скрылась
и ни разу не выглянет... Тюрьма душевная, да и только! И таково  наступило
Спасово рождество, а в самый сочельник (*80) ударил гром, полил ливень,  и
льет, и льет без уставу два дни и три  дни:  снег  весь  смыло  и  в  реку
снесло,  а  на  реке  лед  начал  синеть  да  пучиться,  и  вдруг  его   в
предпоследний день года всперло и понесло... Мчит  его  сверху  и  швыряет
крыга на крыгу по мутной волне, у наших построек всю реку  затерло:  горой
содит льдина на льдину, и прядают они и сами звенят, прости господи, точно
демоны... Как стоят постройки и этакое несподиванное теснение терпят, даже
удивительно. Страшные миллионы могло разрушить, но нам не до того;  потому
что у нас изограф Севастьян, видя, что дела ему никакого нет, вскромолился
- складает пожитки и хочет в иные страны идти, и  никак  его  удержать  не
можем.
   Да не до того было и англичанину, потому что  с  ним  за  эту  непогодь
что-то такое поделалось, что он мало с ума не сошел: все,  говорят,  ходил
да у всех спрашивал: "Куда деться? Куда деваться?" И потом вдруг преодолел
себя как-то, призывает Луку и говорит:
   "Знаешь что, мужик: пойдем вашего ангела красть?"
   Лука отвечает:
   "Согласен".
   По Луки замечанию было так, что англичанин точно будто жаждал  испытать
опасных деяний и положил так, что поедет он завтра в монастырь к епископу,
возьмет с собою изографа под видом злотаря и  попросит  ему  икону  ангела
показать, дабы он мог с нее обстоятельный перевод снять будто для ризы;  а
между тем как можно лучше в нее вглядится и дома напишет с  нее  подделок.
Затем, когда у настоящего злотаря риза будет готова, ее привезут к нам  за
реку, а Яков Яковлевич поедет  опять  в  монастырь  и  скажет,  что  хочет
архиерейское праздничное служение видеть, и войдет в алтарь,  и  станет  в
шинели в темном алтаре у жертвенника, где наша икона на окне бережется,  и
скрадет ее под полу, и, отдав человеку шинель, якобы  от  жары,  велит  ее
вынесть. А на дворе за церковью наш человек чтобы  сейчас  из  той  шинели
икону взял и летел с нею сюда, на  сей  бок,  и  здесь  изограф  должен  в
продолжение времени, пока идет всенощная, старую  икону  со  старой  доски
снять, а подделок вставить, ризой одеть и назад прислать,  таким  манером,
чтобы Яков Яковлевич мог ее опять на окно поставить, как будто  ничего  не
бывало.
   "Что же-с? Мы, - говорим, - на все согласны!"
   "Только смотрите же, - говорит, - помните, что я стану на месте вора  и
хочу вам верить, что вы меня не выдадите".
   Лука Кирилов отвечает:
   "Мы, Яков Яковлевич, не того духа люди, чтоб обманывать благодетелей. Я
возьму икону и вам обе назад принесу, и настоящую и подделок".
   "Ну а если тебе что-нибудь помешает?"
   - "Что же такое мне может помешать?"
   "Ну, вдруг ты умрешь или утонешь".
   Лука думает: отчего бы, кажется, быть такому  препятствию,  а  впрочем,
соображает,  что  действительно  трафляется  иногда  и  кладязь  копающему
обретать сокровище, а идущему на торг встречать пса беснуема, и отвечает:
   "На такой случай я, сударь, при вас  такого  своего  человека  оставлю,
который, в случае моей  неустойки,  всю  вину  на  себя  примет  и  смерть
претерпит, а не выдаст вас".
   "А кто это такой человек, на которого ты так полагаешься?"
   "Ковач Марой", - отвечает Лука.
   "Это старик?"
   "Да, он не молод".
   "Но он, кажется, глуп?"
   "Нам, мол, его ум не надобен, но зато сей человек достойный дух имеет".
   "Какой же, - говорит, - может быть дух у глупого человека?"
   "Дух, сударь, - ответствует Лука, - бывает не по  разуму:  дух  иде  же
хощет дышит, и все равно что волос растет у одного долгий и роскошный, а у
другого скудный".
   Англичанин подумал и говорит:
   "Хорошо, хорошо: это все интересные ощущения. Ну,  а  как  же  он  меня
выручит, если я попадусь?"
   "А вот как, - отвечает Лука, - вы будете в  церкви  у  окна  стоять,  а
Марой станет под окном снаружи, и если я  к  концу  службы  с  иконами  не
явлюсь, то он стекло разобьет, и  в  окно  полезет  и  всю  вину  на  себя
примет".
   Это англичанину очень понравилось.
   "Любопытно, - говорит, - любопытно! А  почему  я  должен  этому  вашему
глупому человеку с духом верить, что он сам не убежит?"
   "Ну уж это, мол, дело взаимоверия".
   "Взаимоверия, - повторяет. - Гм, гм, взаимоверия! Я за глупого мужика в
каторгу, или он за меня под кнут? Гм, гм! Если  он  сдержит  слово...  под
кнут... Это интересно".
   Послали за Мароем и объяснили ему, в чем дело, а он и говорит:
   "Ну так что же?"
   "А ты не убежишь?" - говорит англичанин.
   А Марой отвечает:
   "Зачем?"
   "А чтобы тебя плетьми не били да в Сибирь не сослали".
   А Марой говорит:
   "Экося!" - да больше и разговаривать не стал.
   Англичанин так и радуется: весь ожил.
   "Прелесть, - говорит, - как интересно".



14

   - Сейчас же за этим переговором началась и акция. Навеслили  мы  наутро
большой хозяйский баркас и перевезли англичанина на  городской  берег:  он
там сел с изографом Севастьяном в коляску и покатил в монастырь,  а  через
час с небольшим, смотрим, бежит наш изограф, и в руках  у  него  листок  с
переводом иконы.
   Спрашиваем:
   "Видел ли, родной наш, и можешь ли теперь подделок потрафить?"
   "Видел, - отвечает, - и потрафлю, только разве как бы малость чем живее
не сделал, но это не беда, когда икона сюда придет, я тогда в одну  минуту
яркость цвета усмирю".
   "Батюшка, - молим его, - порадей!"
   "Ничего, - отвечает, - порадею!"
   И как мы его привезли, он сейчас сел за работу, и к сумеркам у него  на
холстике поспел ангел,  две  капли  воды  как  наш  запечатленный,  только
красками как будто немножко свежее.
   К вечеру и злотарь новый оклад прислал, потому он  еще  прежде  был  по
басме заказан.
   Наступал самый опасный час нашего воровства.
   Мы, разумеется, во всем изготовились и пред вечером помолились  и  ждем
должного мгновения, и только что  на  том  берегу  в  монастыре  в  первый
колокол ко всенощной ударили, мы сели три человека в небольшую  ладью:  я,
дед Марой да дядя Лука. Дед Марой захватил с собою топор,  долото,  лом  и
веревку, чтобы больше на вора походить, и поплыли прямо  под  монастырскую
ограду.
   А сумерки в эту пору, разумеется, ранние, и ночь, несмотря на вселуние,
стояла претемная, настоящая воровская.
   Переехавши, Марой и Лука оставили меня под бережком  в  лодке,  а  сами
покрались в монастырь. Я же весла в лодку забрал,  а  сам  концом  веревки
зацепился и нетерпеливо жду, чтобы чуть Лука ногой в лодку ступит,  сейчас
плыть. Время мне ужасно долго казалось от томления: как все это  выйдет  и
успеем ли мы все свое воровство покрыть, пока вечерняя и всенощна пройдет?
И кажется мне, что уже времени  и  невесть  сколь  много  ушло;  а  темень
страшная, ветер рвет, и вместо дождя мокрый снег повалил, и  лодку  ветром
стадо  поколыхивать,  и  я,  лукавый  раб,  все  мало-помалу  угреваясь  в
свитенке, начал  дремать.  Только  вдруг  в  лодку  толк,  и  закачало.  Я
встрепенулся и вижу, в ней стоит  дядя  Лука  и  не  своим,  передавленным
голосом говорит:
   "Греби!"
   Я беру весла, да никак со страха в уключины не попаду. Насилу справился
и отвалил от берега да и спрашиваю:
   "Добыли, дядя, ангела?"
   "Со мной он, греби мощней!"
   "Расскажи же, - пытаю, - как вы его достали?"
   "Непорушно достали, как было сказано".
   "А успеем ли назад взворотить?"
   "Должны успеть: еще только великий прокимен вскричали. Греби!  Куда  ты
гребешь?"
   Я оглянулся: ах ты господи! и точно, я не туда гребу: все, кажись,  как
надлежит, впоперек течения держу, а нашей слободы нет, -  это  потому  что
снег и ветер такой, что страх, и в глаза лепит, и вокруг ревет и качает, а
сверху реки точно как льдом дышит.
   Ну, однако, милостью божиею мы доставились; соскочили  оба  с  лодки  и
бегом побежали. Изограф уже готов: действует хладнокровно, но твердо: взял
прежде икону в руки, и как  народ  пред  нею  упал  и  поклонился,  то  он
подпустил всех познаменоваться с запечатленным ликом, а сам смотрит  и  на
нее и на свою подделку и говорит:
   "Хороша! только надо ее маленько грязной с шафраном (*81) усмирить!"  А
потом взял икону с ребер в тиски и налячил свою  пилку,  что  приправил  в
крутой обруч, и... пошла эта пилка порхать. Мы все стоим и того и смотрим,
что повредит! Страсть-с! Можете себе вообразить, что ведь спиливал  он  ее
этими своими махинными ручищами с доски тониною не толще как листок  самой
тонкой писчей бумаги... Долго ли тут  до  греха:  то  есть  вот  на  волос
покриви пила, так лик и раздерет и насквозь выскочит! Но изограф Севастьян
всю эту акцию совершал с такой холодностью и  искусством,  что,  глядя  на
него, с каждой минутой  делалось  мирней  на  душе.  И  точно,  спилил  он
изображение на тончайшем самом слое, потом в одну минуту  этот  спилок  из
краев вырезал, а края опять на ту  же  доску  наклеил,  а  сам  взял  свою
подделку скомкал, скомкал ее в кулаке и ну ее  трепать  об  край  стола  и
терхать в долонях, как будто рвал и погубить ее хотел, и, наконец,  глянул
сквозь холст на свет, а весь этот новенький списочек как сито  сделался  в
трещинках... Тут Севастьян сейчас взял его и  вклеил  на  старую  доску  в
средину краев, а на долонь  набрал  какой  знал  темной  красочной  грязи,
замесил ее пальцами со старою олифою и шафраном вроде замазки и ну все это
долонью в тот потерханный списочек крепко-накрепко втирать... Живо он  все
это свершал, и вновь писанная иконка стала совсем старая и как раз  такая,
как настоящая. Тут этот подделок в минуту проолифили и  другие  наши  люди
стали окладом ее одевать, а  изограф  вправил  в  приготовленную  досточку
настоящий выпилок и требует себе скорее лОхмот старой поярковой шляпы.
   Это начиналась самая трудная акция распечатления.
   Подали изографу шляпу, а он ее сейчас перервал  пополам  на  колене  и,
покрыв ею запечатленную икону, кричит:
   "Давай каленый утюг!"
   В печи, по его приказу, лежал в жару раскален тяжелый портняжий утюг.
   Михайлица зацепила его и подает на ухвате, а  Севастьян  обернул  ручку
тряпкою, поплевал на утюг, да как дернет им по шляпному обрывку!.. От разу
с этого войлока злой смрад повалил, а изограф еще раз, да еще  им  трет  и
враз отхватывает. Рука у него просто как молонья летает, и дым  от  поярка
уже столбом валит, а Севастьян знай печет:  одной  рукой  поярочек  помалу
поворачивает, а другою - утюгом действует, и все раз от разу неспешнее  да
сильнее налегает, и вдруг отбросил и утюг и поярок и поднял к свету икону,
а печати как не бывало: крепкая строгановская олифа  выдержала,  и  сургуч
весь свелся, только чуть как будто красноогненная роса осталась  на  лике,
но зато светлобожественный лик весь виден...
   Тут кто молится, кто плачет, кто руки изографу лезет целовать,  а  Лука
Кирилов своего дела не забывает и, минутою  дорожа,  подает  изографу  его
поддельную икону и говорит:
   "Ну, кончай же скорей!"
   А тот отвечает:
   "М