о  и
тогда еще солнце сияло, но уже несколько тише, а потом оно взяло да и  пошло
отпочить в зори, и от того стало как будто еще лучше  -  и  на  небе,  и  на
земли, тихо-тихесенько по ночи.
     Тут меня председатель перебил и говорит:
     - Вы, кажется, отвлекаетесь! А я ему отвечаю:
     - Никак нет-с!
     - Вы о деле говорите, как лошади украдены.
     - Я о сем и говорю.
     - Ну, продолжайте.
     - Я, - говорю, - покушал на ночь грибки в сметане, и позанялся срочными
делами, и потом прочел вечерние молитвы, и начал укладываться спать по ночи,
аж вдруг чувствую себе, что мне так что-сь нехорошо, як бы отравление...
     Какой-то член перебил меня вопросом:
     - Верно, у вас живот заболел от грибов?
     - Не знаю отчего, но вот это самое место на  животе  и  холод  во  весь
подвенечный столб, даже до хрящика... Я и схопился и спать не можу...
     В залi всi захохотали.
     - А какая была ночь: темная или светлая? - вопросил член. Отвечаю:
     - Ночь була не темная и не светлая, а такая млявая, вот в какие русалки
любят подниматься со дна гулять и шукать хлопцов по очеретам.
     - Значит, месяца не было?
     - Нет, а впрочем - позвольте: сдается, что, может быть, месяц и был, но
только он был какой-то такой, необстоятельный, а блудник, то выходил,  а  то
знов упадал за прелестными тучками. Выскочит, подивится  на  землю  и  знову
спрячется в облаки. И я як вернулся знову до себя  в  постель,  то  лег  под
одеяло и враз же ощутил в себе такое благоволение опочить,  что  уже  думал,
будто теперь даже всi ангелы  божий  легли  опочивать  на  облачках,  як  на
подушечках, а притомленные сельские люди, наработавшись, по всему  селу  так
храпят, що аж земля стогнет, и тут я сам поклал голову на подушку и заплющил
очи...
     И я вижу, что все слушатели слушают меня очень с большим удовольствием,
и кто-сь-то даже  заплакал,  но  председатель  знову  до  меня  цепляется  и
перебивает:
     - Говорите о том: как были украдены лошади?
     - Ну, я же к этому все и веду. Вдруг спавшие люди сквозь  сон  почуяли,
где-сь-то что-то  скребе.  Враз  одни  подумали,  що  то  скребутся  коты...
влюбленные коты, понимаете! А другие думали, що то були не коты, а собаки; а
то не были и не коты и не собаки, а были вот эти самые бабины сыны злодiи...
- Но тут председатель на меня закричал...
     - Прошу вас не дозволять себе обидных выражений! А я отвечаю:
     - Помилуйте, да в чем же тут обида! ведь  и  все  люди  на  свiти  суть
бабины дети, как и я и вы, ваше превосходительство.
     В публике прошел смех, а председатель говорит мне:
     - Довольно!
     А я чую, что публика по мне поборает, и говорю:
     - Точно так-с! Если бы я  сказал,  девкины  дети,  то  было  бы  яко-сь
невовко, а бабины...
     Но он меня опять перебивает и говорит:
     - Довольно-с уже этих ваших рассуждений, довольно!
     А заметно, ему и самому смiшно и публике тоже,  и  он  говорит  мне:  -
Продолжайте кратко и без лишнего, а то я лишу вас слова.
     Я говорю:
     - Слушаю-с, и теперь все мое слово только в том и осталось, що то  были
вот сии, - як вы не позволяете их называть бабины  сыны,  то  лучше  сказать
злодиюки, которых вы посадили вот тут на сем диване за жандармы, тогда як их
место прямо в Сибиру!..
     Но тут председатель аж пiдскочил и говорит:
     - Вы не можете делать указаний, кого куда надо сажать и  ссылать!  А  я
говорю:
     - Нет-с, я это могу, ибо мои кони были превосходные, и сии  сучьи  дети
их украли, и як вы их сейчас в Сибирь не засудите, то они еще больше  красти
станут... и может быть, даст бог, прямо у вас же у первого коней и  украдут.
Чего и дай боже!
     Тут в  публике  все  мне  захлопали,  як  бы  я  был  самый  Щепкин,  а
председатель велел публику выгонять, и меня вывели, и как  я  только  всеред
людей вышел, то со всех сторон услыхал обо мне очень разное: одни  говорили:
"Вот сей болван и подлец!" И в тот же  день  я  стал  вдруг  на  весь  город
известный, и даже когда пришел на конный базар, то уже и там  меня  знали  и
друг дружке сказывали: "Вот сей подлец", а другие в гостинице за столом меня
поздравляли и желали за мое здоровье пить, и я  так  непристойно  напился  с
неизвестными людьми, що бог знае в какое место попал и даже стал танцевать с
дiвчатами. А когда утром прокинулся, то думаю: "Господи! до  чего  я  уронил
свое звание, и як имею теперь отсюда выйти?" А в голове у меня,  вообразите,
ясно голос отвечает:
     - Теперь уже порядок известный: спеши скорее с банщиками первый  пар  в
бани спаривать; а потом беги к церкви, отстой и помолись за раннею, и потом,
наконец, иди опять куда хочешь.
     А меж тем те мои  незнакомцы  все  меня  спрашивают:  видал  ли  я  сам
когда-нибудь потрясователей?
     Я разъясняю, что настоящих потрясователей я еще не  видал  и  раз  даже
ошибся на одной стрижке, но что  я  надеюсь  оных  открыть  и  словить,  ибо
приметы их знаю до совершенства.
     А те еще меня вопрошают:
     - А есть ли тiм подходящим людям что-нибудь у вас в Перегудах делать? А
я отвечаю:
     - Боже мой! Как же им не есть что у нас делать, когда у нас хотя  люди,
с одной стороны, и смирные, но с другой, знаете, и они тоже порою, знаете, о
чем-то молчат. Вот! и задумаются, и молчат, и пойдут в лес, да  и  Зилизняка
или Гонту кличат - а инии и песню поют:

     Колы-сь було на Вкраини
     Добре було житы!

     И дошли уже до такого сопротивления власти,  что  ни  один  человек  не
хочет ко мне как к должностному лицу в кучера идти.
     - Может ли это быть?
     - Уверяю вас!
     - Отчего же это?
     - Могу думать, что единственно оттого, что хотят лишить меня  успеха  в
получении отличия за поимку потрясователя, но я, между прочим, с тем сюда  и
ехал, чтобы принести ответ суду, кстати нанять себе здесь  же  и  кучера  из
неизвестных людей, да такого, у которого  бы  не  было  знакомых,  и  притом
самого жесточайшего русского, из Резанской губернии, чтобы на тройке свистал
и обожал бы все одно русское, а хохлам бы не давал ни в чем спуску.
     Мне отвечают:
     - Так и будет!
     И тут уж  я  при  сильном  напряжении  сил  увидал,  что  это  со  мною
разговаривает какой-то мой вчерашний угощатель, и он повел меня  в  баню,  а
потом послал на раннюю, "а как ты, - говорит, - домой придешь, у тебя уже  и
кучер будет... Да  еще  какой!  Настоящий  орловский  Теренька.  Многого  не
запросит, а уж дела наделает!"
     И действительно, как  я  всхожу  домой,  а  ко  мне  навстречу  идет  с
самоваром в руках отличнейший парень с серьгой в ухе и говорит:
     - Богу молясь и с легким паром вас! Я спрашиваю:
     - А тебя как зовут?
     - Теренька Налетов, - говорит, -  по  прозванью  Дар-валдай,  Орловской
губернии.
     - Что же, - говорю, - я тебе очень рад: я хотел из резанских,  но  и  в
Орловской губернии тоже, известно, народ самый такой, что не дай господи! Но
мне нужно, чтобы ты мне помогал все знать и видеть и людей ловить,
     - Это нам все равно что плюнуть стоит.
     - Ну, мне такой и нужен. Я его и нанял.

XXII

     Отлично у нас дело пошло! Теренька ни  с  кем  из  хохлов  компании  не
водил, а всех знал и не пошел в избу, а один, миляга,  с  конями  в  конюшне
жил. Кому зима - студено, а ему нипочем: едет и  поет,  как  "мчится  тройка
удалая на подорожке столбовой", даже, знаете, за сердце хопательно...  Я  не
знал, как и радоваться, что такого человека достал. Теперь уж я был  уверен,
что мы выищем потрясователя и не упустим его, но  только,  вообразите  себе,
вдруг пошли помимо  меня  доносы,  что  будто  у  нас  среди  крестьян  есть
недовольные своею жизнью, и от меня требуют, чтобы я  разузнал,  кто  в  сем
виновен? Я сам, знаете, больше всех думал на Дмитрия  Афанасьевича,  который
очень трусился, как бы его паробки за дiвчат не отлупцевали, - и  вот  я,  в
дороге едучи, говорю своему Тереньке:
     - Послушай, миляга, як ты себе думаешь, не он  ли  это  разные  капасти
пишет? А Теренька прямо отвечает:
     - Нет, не он.
     - Вон! Почему же ты этак знаешь?
     А он, миляга, тонкого ума был и отвечает:
     - Потому, что где ж ему с его понятием можно правду знать!
     - А это же разве правда?
     - Разумеется, правда.
     - Вот те и раз! Так рассказывай!
     Он и рассказывает мне, что крестьяне в самом деле стали часто говорить,
что всем жить стало худо, и это через то именно, что все люди живут будто не
так, как надо, - не по-божьему.
     - Ишь ты, - говорю, - какие шельмы! И откуда они могут  это  знать,  як
жить по-божьи? " Ходят, - говорит, - такие тасканцы и евангелие  в  карманах
носят и людям по овинам в ямах читают.
     Видите, якие зловредные твари берутся! И Теренька, миляга, это знает, а
я власть, и ничего не знаю! И Теренька говорит:
     - Да это и не ваше дело: это часть попова, пусть он сам за свою кубышку
и обороняется.
     "Исправди, - думаю, - що мне такое!"
     Только у Христи спросил, что она, часом, не ходила ли с сими тасканцами
в ямы читанье слухать, но она, дура, не поняла и разобиделась:
     - Хиба-де я уже така поганка, что с тасканцем в яму гиду!
     - Провались ты!
     - Сами валитесь, и с богом.
     - А що тебя пiп про все пытае?
     - А вже ж пытае.
     - А ты ж ему неужли ж так про все и каешься?
     - Ну, вот еще що взгадали! Чи я дура!
     - Отлично, - говорю, - отлично! И других многих так же спросил,  и  все
другие так же ответили, а я им всем тожде слово рек:
     - Отлично!
     Потому что: для чего же ему в самом деле все  узнавать,  когда  он  уже
один орден имеет? Аж смотрю, на меня новое доношение, что я  будто  подаю  в
разговорах с простонародием штундовые советы! Боже мой милостивый! Да что  ж
значится штунда? Я же этого еще постичь не могу, а тут уже новая задача:  чи
я кого-то ловлю, чи меня кто-то ловит. И вот дух мой упал, и очи потухлы,  и
зубы обнаженны... А туча все сгущевается, и  скоро  же  в  корчме  нашли,  -
представьте себе,  -  печатную  грамотку,а  в  ней  самые  возмутительные  и
неподобные словеса, що мы живем-де глупо и бессовестно, и "Bci, кто  в  бога
вipye и себя жалуе, научайтеся грамоте, да не слухайте того, що говорят  вам
попы толстопузые". Так-таки и отляпано: "толстопузые"!..  Господи!..  И  все
грамотеи это прочитали и потом взяли да  грамотку  на  цигарках  спалили,  а
потом еще нашли иную грамотку и в сей уже то и се против дворян таких-сяких,
неумех бiлоруких, а потом кстати  и  про  "всеобирающую  полицию"  и  разные
советы, как жить, щоб не подражать дворянам  и  не  входить  в  дочинения  с
полицией, а все меж собой ладить по-божьему. Просто  ужасть!  И  кто  ж  сию
пакость к нам завозит и в люди кидает? Я говорю:
     - Теренька! Вот ты, миляга, обещал мне во всем помогать, - помогай  же!
Я если открою и орден получу, - ей-богу, тебе три рубля дам!
     А он мне опять отвечает, что ему наверно ничего не известно, но что ему
удивительно, какие это пиликаны приехали в гости к попу Назарию и все ночами
на скрипке пиликают, а днем около крестьян ходят, а как ночь, они  опять  на
скрипках пиликают, так что по всему селу и коты мяучат и собаки лают.
     Аж меня, знаете, всего ожгло это известие!
     "Господи боже мой! - думаю, - да ведь это же, может быть,  они  и  есть
потрясователи!"
     - Терентьюшка, миляга мой, ты их наблюдай: это они!
     - И я думаю, - говорит, -  что  они,  но  все-таки  вы,  ваша  милость,
встаньте сами о полуночи, и услышите, как они пиликают.
     Я так и сделал: завел будильную  трещотку  на  самый  полночный  час  и
аккурат пробудился, и сейчас открыл окно в сад и сразу почувствовал свежесть
воздуха, и пиликан действительно что-то ужасно пиликает, и от того или  нет,
но по всему селу коты кидаются, и даже до того, что  два  кота  прямо  перед
моими окнами с крыши сбросились и тут же друг друга по морде лущат.
     Ну что это!
     Я утром сказал Назарию:
     - Что это за пиликаны у вас появились? А он отвечает:
     - Как это пиликаны? - И захохотал. - Это виртуозы, они спевки  народные
на ноты укладают и пошлют в оперу! А то пиликаны! Ха-ха, "пиликаны"... Смеху
подобно, что вы понимаете... "Пиликаны"!
     Ну, я стерпел.

XXIII

     А был в той поре у нас за пять верст конский ярмарок, и я туда прибыл и
пошел меж людей, чтобы посмотреть по обязанностям службы.  И  вижу,  там  же
ходят и сии два пиликана, или виртуозы, и действительно оба с  тетраднами  и
что-то записуют. И я за ними все смотрел-смотрел, аж заморился и  ничего  не
понял, а как подхожу назад до своей брички, чтоб достать себе из  погребчика
выпить чарочку доброй горiлки и закусить, чего Христина  сунула,  как  вдруг
вижу, в бричке  белеется  грамотка...  Понимаете,  это  в  моей  собственной
бричке, в начальственном экипаже!  И  уже,  заметьте,  печатано  не  простою
речью, а скрозь строки стишок - и в нем все про то,  як  по  дворах  "подать
сбирают с утра", Я говорю:
     - Теренька! Миляга! Кто тут до моей брички прикасался?
     - Я, - говорит, - не видал: у меня сзади глаз нет.
     - Мне бумажка положена. Кто тут был или мимо проходил?
     - Проходили эти пиликаны, поповы гости, Спиря да Сема, -  я  их  только
одних и приметил.
     - А тебе наверно известно, как их звать?
     - Наверно знаю, что один  Спирюшка,  тот  все  поспиривает,  а  другой,
который Сема, этот посемывает.
     - Это они!
     - Да, надо будет, - говорит, - в дружбе им прикинуться и угостить.
     - Валяй, - говорю, - вот тебе полтина на угощение, а как только я орден
получу - сейчас тебе три рубля, как обещано.
     На другой день, вижу - Теренька действительно идет уже  от  попа,  а  в
руках дощечку несет.
     - Вот, - говорит, - стараюсь: ходил знакомство завесть.
     - Ну, рассказывай же скорее, миляга: как это было?
     - Да вот я взял эту дощечку с собой и говорю: "Это, должно быть, святой
образок, я его, глядите-ка, в  конюшне  нашел;  да  еще  его  и  ласточкиным
гнездом закрыло, прости господи! А от того или  нет,  мне  вдруг  стали  сны
сниться такие, что быть какому-то неожиданью, и вот в грозу как  раз  гнездо
неожиданно упало, а этот образок и провещился, но только теперь на  нем  уже
никакого знаку нет, потому что весь вид сошел.  Я  просил  попа:  нельзя  ли
святой водой поновить?"
     - Это ты ловко! Ну, а что же дальше?  "  -  Поп  меня  похвалил:  "Это,
говорит, тебе честь, что ты отыскал священный предмет, который  становой  до
сей поры пренебрегал без внимания".
     - Неужели он так и сказал?
     - Ей-богу, так сказал. Мне лгать нечего.
     - Ну, теперь, - говорю, - он про это непременно на меня  донесет,  а  я
возьму да еще прежде донесу на его Сему и на Спирю.
     И донес так, что явились какие-то неизвестные пиликаны Спиря и Сема,  и
нельзя разузнать, про что Спиря спирит и про что Сема семает,  а  между  тем
теперь уже повсеместно пометаются грамотки... И потому  я  представляю  это:
как угодно попреблагорассмотрительствующемуся начальству.
     Но - вообразите же - все ведь это пошло на мою же голову, ибо  в  обоих
пиликанах по обыске их и аресте ничего попреблагорассмотрительствующегося не
оказалося, и пришлось их опять выпустить. И учинился я аки  кляузник  и  аки
дурак для всех ненавистный, и в довершение всего в центре всенесомненнейшего
и необычайнейшего - наполнения грамотками всего воздуха!
     Да! если я допекал, бывало, тix злодiев, конокрадов, как вам  сказывал,
по "Чину явления истины" и если и томил их "благоухищренною виною", то  куда
же все это годится перед тем, что я теперь терпевал сам! А между тем  теперь
отыскать и поймать потрясователя сделалось уже совершенно необходимо, потому
что даже сам исправник против меня вооружился и говорит:
     - Ты всеобщий возмутитель и наипервый злодiй: мы жили тихо, и никого  у
нас, кроме конокрадов, не было; а ты сам пошел твердить про  потрясователей,
и вот все у нас замутилось. А теперь уже никто никому и верить не хочет, что
у нас нет тех, що троны колеблят. Так подавай же их! Даю тебе неделю  сроку,
и если не будет потрясователя - я тебя подам к увольнению!..
     Вот  вам  и  адское  житие,  какого  я  себе  сам  заслужил   за   свою
беспокойность!
     И, ох, как я после этой беседы в нощи  одинок  у  себя  плакал!.  Дождь
льет, и молнья сверкает, а я то сижу, то хожу один по покою, а  потом  падаю
на колени и молюсь: "Господи! Даруй же ты мне его и хоть единого  сего  сына
погибельного", и опять в уме "мечты мои безумны"... И  так  много  раз  это,
просто как удар помешательства, и я, с жаром повторивши, вдруг упал лицом на
пол  и  потерял  сознание,  но  вдруг  новым  страшным  ударом  грома   меня
опрокинуло, и я увидал в окне: весь в адском сиянии  скачет  на  паре  коней
самый настоящий и форменный потрясователь весь  в  плаще  и  в  шляпе  земли
греческой, а поза рожи разбойничья!
     Можете себе вообразить, что такое со  мной  в  этот  момент  сделалось!
После толикого времени зависти, скорби и отчаянья, и вдруг вот он! - он  мне
дарован и послан по моей пламеннейшей молитве и показан, при громе и молонье
и при потоках дождя в ночи.
     Но размышлять некогда: он сейчас должен быть изловлен.

XXIV

     Я так и завопил:
     - Христя! Христя!
     Аж она, проклятая баба, спит и не откликается. Ринулся я, як зверь,  до
ее комнаты и знову кричу:  "Христя!"  и  хочу,  щоб  ее  послать  враз,  щоб
Теренька сию минуту кони подал, и скакать в погоню,  но  только,  прошу  вас
покорно, той Христины Ивановны и так уже в ее постели нема, - и я  вижу,  що
она и грому и дождя не боится, а потиху от Тереньки из  конюшни  без  плахты
идет, и всем весьма предовольная... Можете себе вообразить этакое неприятное
открытие в своем доме, и в какую минуту, что я  даже  притворился,  будто  и
внимания на это не обратил, а закричал ей:
     - Вернись, откуда идешь, преподлейшая, и скажи ему, чтоб сейчас, в одну
минуту, кони запряг! Аж Христька отвечает:
     - Теренька не буде вам теперь коней закладать.
     - Это еще що?.. Да як ты смiешь! А она отвечает:
     - А вже ж cмiю, бо що се вы себе выдумали, по ночи, когда всi християне
сплят, вам щоб в самiсенький сон кони закладать... Ни,  не  буде  сего...  -
А-а!.. "Не буде"!.. "Самiсенький сон"... "Все християнство спочивае"... А ты
же, подлая жинка, чего не спочивала, да по двору мандривала!
     - Я, - говорит, - знаю, зачем я ходила,
     - И я это знаю.
     - Я ходила слушать, як пиликан пиликае.
     - А-га! Пиликан пиликае!.. Хиба в такую грозу слышно, як пиликают!..
     - Оттуда, где я была, слышно.
     - Слышно!.. Больше ничего, как ты - самая бессовiстная жинка.
     - Ну и мне то все едино; а Теренька кони закладать не здужае.
     - Я вам дам: "не здужае". Сейчас мне коней!
     - У него зубы болят...
     Но тут уж я так закричал, что  вдруг  передо  мною  взялись  и  кони  и
Теренька, но только Теренька исправда от зубной боли весь  платком  обвязан,
но я ему говорю:
     - Ну, Теренька, теперь смотри! Бей кони во  весь  кнут,  не  уставай  и
скачи: потрясователь есть! - настигни только его, щоб в другий стан не ушел,
и прямо его сомни и затопчи... Що там с ними разговаривать!
     Теренька говорит:
     - Надо его на мосту через Гнилушу настичь - тут я  его  сейчас  в  реку
сброшу, и сцапаем.
     - Сделай милость!
     И как погнал, погнал-то так шибко, что вдруг, - представьте, -  впереди
себя вижу - опять пара коней, и на  всем  на  виду  в  тележке  сидит  самый
настоящий, форменный враг империи!
     Теренька говорит:
     - Валить с моста?
     - Вали!
     И как только потрясователь на мост взъехал, Теренька свистнул, и мы его
своею тройкою пихнули в бок и всего со всеми потрохами в Гнилушу выкинули, а
в воде, разумеется, сцапали... Знаете, молодой еще... этак среднего веку, но
поза рожи самоужаснеющая, и враз пускается на самую преотчаянную ложь:
     - Вы, - говорит, - не знаете, кто я, и что вы дел