ородном  виде".  Главная  особенность   гримировального   туше   этого
художника состояла в идейности, благодаря которой он мог  придавать  лицам
самые тонкие и разнообразные выражения.
   - Призовут его, бывало, -  говорила  Любовь  Онисимовна,  -  и  скажут:
"Надо, чтобы в лице было такое-то и такое воображение".  Аркадий  отойдет,
велит актеру или актрисе перед собою стоять или сидеть, а сам сложит  руки
на груди и думает. И в это время сам всякого красавца  краше,  потому  что
ростом он был  умеренный,  но  стройный,  как  сказать  невозможно,  носик
тоненький  и  гордый,  а  глаза  ангельские,  добрые,  и  густой   хохолок
прекрасиво с головы на глаза свешивался, - так что глядит он, бывало,  как
из-за туманного облака.
   Словом, тупейный художник был красавец и "_всем_ нравился". "Сам  граф"
его тоже любил и "от всех отличал, одевал прелестно, но содержал  в  самой
большой строгости". Ни за что не хотел, чтобы Аркадий еще кого, кроме его,
остриг, обрил и причесал,  и  для  того  _всегда_  держал  его  при  своей
уборной, и, кроме как в театр, Аркадий никуда не имел выхода.
   Даже в церковь для исповеди или причастия его не  пускали,  потому  что
граф сам в бога не верил, а духовных терпеть не мог и один  раз  на  пасхе
борисоглебских священников  со  крестом  борзыми  затравил.  [Рассказанный
случай был известен в Орле очень многим. Я слыхал об этом от моей  бабушки
Алферьевой  (*6)  и  от  известного  своею  непогрешительною  правдивостью
старика, купца Ивана Ив.Андросова, который сам видел, "как псы духовенство
рвали", а спасся от графа только тем, что "взял греха на душу". Когда граф
его велел привести и спросил: "Тебе жаль их?" - Андросов  отвечал:  "Никак
нет, ваше сиятельство, так им и  надо:  пусть  не  шляются".  За  это  его
Каменский помиловал. (Прим.авт.)]
   Граф же, по словам Любови Онисимовны, был так  страшно  нехорош,  через
свое всегдашнее зленье, что на всех зверей сразу  походил.  Но  Аркадий  и
этому зверообразиго умел дать, хотя на время, такое воображение, что когда
граф вечером в ложе сидел, то показывался даже многих важнее.
   А в натуре-то графа, к большой его досаде, именно и  недоставало  всего
более важности и "военного воображения".
   И  вот,  чтобы   никто   не   мог   воспользоваться   услугами   такого
неподражаемого артиста, как Аркадий, - он сидел "весь свой век без выпуска
и денег не видал в руках отроду". А было ему тогда  уже  лет  за  двадцать
пять,  а  Любови  Онисимовне  девятнадцатый  год.  Они,  разумеется,  были
знакомы, и у них образовалось то, что в таковые годы  случается,  то  есть
они друг друга полюбили. Но говорить они о своей любви не могли иначе, как
далекими намеками при всех, во время гримировки.
   Свидания с глаза на глаз были совершенно невозможны и даже немыслимы...
   - Нас, актрис, - говорила Любовь Онисимовна, - берегли в таком же роде,
как у знатных господ берегут _кормилиц_; при нас были приставлены  пожилые
женщины, у которых есть дети, и если, помилуй бог, с которою-нибудь из нас
что бы  случилось,  то  у  тех  женщин  все  дети  поступали  на  страшное
тиранство.
   Завет целомудрия мог нарушать только "сам", - тот, кто его уставил.



5

   Любовь Онисимовна в то время была не только в цвете  своей  девственной
красы, но и в самом интересном  моменте  развития  своего  многостороннего
таланта: она "пела в хорах подпури", танцевала  "первые  па  в  "Китайской
огороднице"  и,  чувствуя  призвание   к   трагизму,   "знала   все   роли
_наглядкою_".
   В каких именно было годах - точно не знаю, но случилось, что через Орел
проезжал  государь  (не  могу  сказать,  Александр  Павлович  или  Николай
Павлович) и в Орле ночевал, а вечером ожидали, что он  будет  в  театре  у
графа Каменского.
   Граф тогда всю знать к себе  в  театр  пригласил  (мест  за  деньги  не
продавали), и спектакль поставили самый лучший. Любовь  Онисимовна  должна
была и петь в "подпури", и танцевать "Китайскую огородницу", а  тут  вдруг
еще во время самой  последней  репетиции  упала  кулиса  и  пришибла  ногу
актрисе, которой следовало играть в пьесе "герцогиню де Бурблян".
   Никогда и нигде я  не  встречал  роли  этого  наименования,  но  Любовь
Онисимовна произносила ее именно так.
   Плотников, уронивших кулису, послали на конюшню наказывать,  а  больную
отнесли в ее каморку, но роли герцогини де Бурблян играть было некому.
   - Тут, - говорила Любовь Онисимовна, - я и вызвалась,  потому  что  мне
очень нравилось, как герцогиня де Бурблян у отцовых ног прощенья просит  и
с распущенными волосами умирает. А у меня у самой волосы были  удивительно
какие большие и русые, и Аркадий их убирал - заглядение.
   Граф был очень обрадован неожиданным вызовом девушки исполнить роль  и,
получив от режиссера удостоверение, что "Люба роли не испортит", ответил:
   - За порчу мне твоя спина ответит, а  ей  отнеси  от  меня  камариновые
серьги.
   "Камариновые же серьги" у них был подарок и лестный  и  противный.  Это
был первый знак особенной чести быть возведенною на краткий миг в одалиски
владыки. За этим вскоре, а  иногда  и  сейчас  же,  отдавалось  приказание
Аркадию убрать обреченную девушку после театра  "в  невинном  виде  святою
Цецилией", и во всем в белом, в венке и с лилией в руках символизированную
innocence [невинность (франц.)] доставляли на графскую половину.
   - Это, - говорила няня, - по твоему возрасту  непонятно,  но  было  это
самое ужасное, особенно для меня, потому что я об  Аркадии  мечтала.  Я  и
начала плакать. Серьги бросила  на  стол,  а  сама  плачу  и  как  вечером
представлять буду, того уже и подумать не могу.



6

   А в эти самые роковые часы другое - тоже роковое и  искусительное  дело
подкралось и к Аркадию.
   Приехал представиться государю из своей деревни брат графа, который был
еще собой хуже, и давно в деревне жил, и формы не надевал,  и  не  брился,
потому что "все лицо у него в буграх заросло". Тут же, при таком особенном
случае, надо было примундириться и всего себя самого привести в порядок  и
"в военное воображение", какое требовалось по форме.
   А требовалось много.
   - Теперь этого и не понимают, как тогда было строго, - говорила няня. -
Тогда во всем форменность наблюдалась и было положение для  важных  господ
как в лицах, так и в причесании головы, а иному это ужасно не шло, и  если
его причесать по форме, с хохлом стоймя и с височками, то все лицо  выйдет
совершенно точно мужицкая балалайка без струн. Важные господа  ужасно  как
этого боялись. В этом и много значило мастерство в бритье и в прическе,  -
как на лице между  бакенбард  и  усов  дорожки  пробрить,  и  как  завитки
положить, и как вычесать, - от этого от самой от малости в  лице  выходила
совсем другая фантазия. Штатским господам, по  словам  няни,  легче  было,
потому что на них внимательного призрения не  обращали  -  от  них  только
требовался вид посмирнее, а от военных больше требовалось  -  чтобы  перед
старшим  воображалась  смирность,  а  на  всех  прочих  отвага   безмерная
хорохорилась.
   Это-то вот и умел придавать некрасивому и ничтожному лицу  графа  своим
удивительным искусством Аркадий.



7

   Деревенский же брат графа был еще некрасивее городского  и  вдобавок  в
деревне совсем "заволохател" и "напустил в лицо такую грубость", что  даже
сам это чувствовал, а убирать его было некому,  потому  что  он  ко  всему
очень скуп был и своего парикмахера в Москву по оброку отпустил, да и лицо
у этого второго графа было все в больших буграх, так что его брить нельзя,
чтобы всего не изрезать.
   Приезжает он в Орел, позвал к себе городских цирульников и говорит:
   - Кто из вас может сделать меня наподобие брата моего графа Каменского,
тому я два золотых даю, а на того, кто обрежет, вот два пистолета на  стол
кладу. Хорошо сделаешь - бери золото и уходи, а если обрежешь один  прыщик
или на волосок бакенбарды не так проведешь, - то сейчас убью.
   А все это пугал, потому что пистолеты были с пустым выстрелом.
   В Орле тогда городских цирульников мало было, да и те больше  по  баням
только с тазиками ходили -  рожки  да  пиявки  ставить,  а  ни  вкуса,  ни
фантазии не имели. Они сами это понимали и  все  отказались  "преображать"
Каменского. "Бог с тобою, - думают, - и с твоим золотом".
   - Мы, - говорят, - этого не можем, что вам угодно,  потому  что  мы  за
такую особу и притронуться недостойны, да у нас и бритов таких нет, потому
что у нас бритвы простые, русские, а на ваше лицо нужно  бритвы  аглицкие.
Это один графский Аркадий может.
   Граф велел выгнать городских цирульников по шеям, а они и рады, что  на
волю вырвались, а сам приезжает к старшему брату и говорит:
   - Так и так, брат, я к тебе с большой моей просьбой: отпусти мне  перед
вечером твоего Аркашку, чтобы он меня  как  следует  в  хорошее  положение
привел. Я давно не брился, а здешние цирульники не умеют.
   Граф отвечает брату:
   - Здешние цирульники, разумеется, гадость. Я  даже  не  знал,  что  они
здесь и есть, потому что у меня и собак  свои  стригут.  А  что  до  твоей
просьбы, то ты просишь у меня невозможности, потому что я клятву дал,  что
Аркашка, пока я жив, никого, кроме меня, убирать не будет. Как ты  думаешь
- разве я могу мое же слово перед моим рабом переменить?
   Тот говорит:
   - А почему нет: ты постановил, ты и отменишь.
   А граф-хозяин отвечает, что для него этакое суждение даже странно.
   - После того, - говорит, - если я сам так поступать начну, то что же  я
от людей могу требовать? Аркашке сказано, что я так  положил,  и  все  это
знают, и за то ему содержанье всех лучше, а если он  когда  дерзнет  и  до
кого-нибудь, кроме меня, с своим искусством тронется, - я его запорю  и  в
солдаты отдам.
   Брат и говорит:
   - Что-нибудь одно: или запорешь, или в солдаты отдашь,  а  водвою  (*7)
вместе это не сделаешь.
   - Хорошо, - говорит граф, - пусть по-твоему: не запорю до смерти, то до
полусмерти, а потом сдам.
   - И это, - говорит, - последнее твое слово, брат?
   - Да, последнее.
   - И в этом только все дело?
   - Да, в этом.
   - Ну, в таком разе и прекрасно, а  то  я  думал,  что  тебе  свой  брат
дешевле крепостного холопа. Так ты слова  своего  и  не  меняй,  а  пришли
Аркашку ко мне моего _пуделя остричь_. А там уже мое дело, что он сделает.
   Графу неловко было от этого отказаться.
   - Хорошо, - говорит, - пуделя остричь я его пришлю.
   - Ну, мне только и надо.
   Пожал графу руку и уехал.



8

   - А было  это  время  перед  вечером,  в  сумерки,  зимою,  когда  огни
зажигают.
   Граф призвал Аркадия и говорит:
   "Ступай к моему брату в его дом и остриги у него его пуделя".
   Аркадий спрашивает:
   "Только ли будет всего приказания?"
   "Ничего больше, -  говорит  граф,  -  но  поскорей  возвращайся  актрис
убирать. Люба нынче в трех положениях должна быть убрана, а  после  театра
представь мне ее святой Цецилией".
   Аркадий Ильич пошатнулся.
   Граф говорит:
   "Что это с тобой?"
   А Аркадий отвечает:
   "Виноват, на ковре оступился".
   Граф намекнул:
   "Смотри, к добру ли это?"
   А у Аркадия на душе такое сделалось, что ему все равно, быть добру  или
худу.
   Услыхал, что меня велено Цецилией убирать, и, словно ничего не  видя  и
не слыша, взял свой прибор в кожаной шкатулке и пошел.



9

   - Приходит к графову брату, а у того уже  у  зеркала  свечи  зажжены  и
опять два пистолета рядом, да тут же уже  не  два  золотых,  а  десять,  и
пистолеты набиты не пустым выстрелом, а черкесскими пулями.
   Графов брат говорит:
   "Пуделя у меня никакого нет, а вот иве что нужно: сделай мне  туалет  в
самой отважной мине и получай десять золотых, а если обрежешь - убью".
   Аркадий посмотрел, посмотрел и вдруг, - господь его знает,  что  с  ним
сделалось, - стал графова брата и стричь и брить. В одну минуту сделал все
в лучшем виде, золото в карман ссыпал и говорит:
   "Прощайте".
   Тот отвечает:
   "Иди, но только я хотел бы знать: отчего такая отчаянная  твоя  голова,
что ты на это решился?"
   А Аркадий говорит:
   "Отчего я решился - это знает только моя грудь да подоплека" (*8).
   "Или, может быть, ты от пули заговорен, что и пистолетов не боишься?"
   "Пистолеты - это пустяки, - отвечает Аркадий, - об них я и не думал".
   "Как же так? Неужели ты смел думать,  что  твоего  графа  слово  тверже
моего и я в тебя за порез не выстрелю? Если на тебе заговора  нет,  ты  бы
жизнь кончил".
   Аркадий, как ему графа напомянули, опять вздрогнул и точно  в  полуснях
проговорил:
   "Заговора на мне нет, а есть во мне смысл от бога: пока бы  ты  руку  с
пистолетом стал поднимать, чтобы в  меня  выстрелить,  я  бы  прежде  тебе
бритвою все горло перерезал".
   И с тем бросился вон и пришел в театр как раз в свое время и стал  меня
убирать, а сам весь трясется. И как завьет мне  один  локон  и  пригнется,
чтобы губами отдувать, так все одно шепчет:
   "Не бойся, увезу".



10

   - Спектакль хорошо шел, потому что все мы как каменные были, приучены и
к страху и к мучительству: что на сердце ни есть, а свое исполнение делали
так, что ничего и не заметно.
   Со сцены видели и графа и его брата - оба один на  другого  похожи.  За
кулисы пришли - даже отличить трудно.  Только  наш  тихий-претихий,  будто
сдобрившись. Это у него всегда бывало перед самою большою лютостию.
   И все мы млеем и крестимся:
   "Господи! помилуй и спаси. На кого его зверство обрушится!"
   А нам про Аркашину  безумную  отчаянность,  что  он  сделал,  было  еще
неизвестно, но сам Аркадий, разумеется, понимал, что ему не быть  прощады,
и был бледный, когда графов брат взглянул на него и  что-то  тихо  на  ухо
нашему графу буркнул. А я была очень слухмена и расслыхала: он сказал:
   "Я тебе как брат советую: ты его бойся, когда он бритвой бреет".
   Наш только тихо улыбнулся.
   Кажется, что-то и сам Аркаша слышал,  потому  что  когда  стал  меня  к
последнему представлению герцогиней убирать, так - чего никогда с  ним  не
бывало  -  столько  пудры  переложил,  что  костюмер-француз   стал   меня
отряхивать и сказал:
   "Тро боку, тро боку!" [слишком много (франц.)] - и  щеточкой  лишнее  с
меня счистил.



11

   - А как  все  представление  окончилось,  тогда  сняли  с  меня  платье
герцогини де Бурблян и одели Цецилией -  одно  этакое  белое,  просто  без
рукавов, а на плечах только узелками подхвачено, - терпеть мы этого  убора
не могли. Ну, а потом идет Аркадий, чтобы мне голову причесать в  невинный
фасон, как на картинах обозначено у  святой  Цецилии,  и  тоненький  венец
обручиком закрепить, и видит Аркадий, что у дверей  моей  каморочки  стоят
шесть человек.
   Это  значит,  чтобы,  как  он  только,  убравши  меня,  назад  в  дверь
покажется, так сейчас его схватить и вести куда-нибудь на мучительства.  А
мучительства у нас были  такие,  что  лучше  сто  раз  тому,  кому  смерть
суждена.  И  дыба,  и  струна,  и  голову  крячком   скрячивали   (*9)   и
заворачивали: все это было. Казенное наказание после этого  уже  за  ничто
ставили. Под всем домом были подведены потайные погреба, где люди живые на
цепях, как медведи, сидели. Бывало, если  случится  когда  идти  мимо,  то
порою слышно, как там цепи гремят и люди в оковах стонут.  Верно,  хотели,
чтобы об них весть дошла или начальство услышало, но начальство  и  думать
не смело вступаться. И долго тут томили людей, а иных на всю  жизнь.  Один
сидел-сидел, да стих выдумал:

   Приползут, - говорит, - змеи и высосут очи,
   И зальют тебе ядом лицо скорпионы (*10).

   Стишок этот, бывало, сам себе в уме шепчешь и страшишься.
   А другие даже с медведями были прикованы, так, что  медведь  только  на
полвершка его лапой задрать не может.
   Только с Аркадием Ильичом ничего этого не сделали, потому  что  он  как
вскочил в мою каморочку, так в то же мгновение сразу схватил стол и  вдруг
все окно вышиб, и больше я уже ничего и не помню...
   Стала я в себя приходить, оттого что моим ногам очень холодно.  Дернула
ноги и чувствую, что я завернута вся в шубе в волчьей или в  медвежьей,  а
вкруг - тьма промежная, и коней тройка лихая мчится, и  не  знаю  куда.  А
около меня два человека в кучке,  в  широких  санях  сидят,  -  один  меня
держит, это Аркадий Ильич, а другой во всю мочь лошадей  погоняет...  Снег
так и брызжет из-под копыт у коней, а сани, что секунда, то на один, то на
другой бок валятся. Если бы мы не в  самой  середине  на  полу  сидели  да
руками не держались, то никому невозможно бы уцелеть.
   И слышу у них разговор тревожный, как  всегда  в  ожидании,  -  понимаю
только: "Гонят, гонят, гони, гони!" - и больше ничего.
   Аркадий Ильич, как заметил, что я в себя прихожу, пригнулся  ко  мне  и
говорит:
   "Любушка, голубушка! за нами гонятся... согласна ли  умереть,  если  не
уйдем?"
   Я отвечала, что даже с радостью согласна.
   Надеялся он уйти в турецкий Хрущук (*11), куда тогда много наших  людей
от Каменского бежали.
   И вдруг тут мы по льду какую-то  речку  перелетели,  и  впереди  что-то
вроде жилья засерело и собаки залаяли; а  ямщик  еще  тройку  нахлестал  и
сразу на один бок саней навалился, скособочил их, и мы с Аркадием  в  снег
вывалились, а он, и сани, и лошади, все из глаз пропало.
   Аркадий говорит:
   "Ничего не бойся, это так надобно, потому что ямщик, который нас вез, я
его не знаю, а он нас не знает. Он с тем за  три  золотых  нанялся,  чтобы
тебя увезть, а ему бы свою душу спасти. Теперь над нами будь  воля  божья:
вот село Сухая Орлица - тут  смелый  священник  живет,  отчаянные  свадьбы
венчает и много наших людей проводил. Мы ему подарок подарим,  он  нас  до
вечера спрячет и перевенчает, а к вечеру ямщик опять подъедет, и мы  тогда
скроемся".



12

   - Постучали мы в дом и взошли в сени. Отворил  сам  священник,  старый,
приземковатый, одного зуба в переднем строю нет, и жена  у  него  старушка
старенькая - огонь вздула. Мы им оба в ноги кинулись.
   "Спасите, дайте обогреться и спрячьте до вечера".
   Батюшка спрашивает:
   "А что вы, светы мои, со сносом (*12) или просто беглые?"
   Аркадий говорит:
   "Ничего мы ни у кого не унесли, а бежим от лютости графа  Каменского  и
хотим уйти в турецкий Хрущук, где уже немало наших людей живет. И  нас  не
найдут, а  с  нами  есть  свои  деньги,  и  мы  вам  дадим  за  одну  ночь
переночевать золотой червонец и перевенчаться три  червонца.  Перевенчать,
если можете, а если нет, то мы там, в Хрущуке, окрутимся".
   Тот говорит:
   "Нет, отчего же не могу? я могу. Что там еще в Хрущук везть.  Давай  за
все вместе пять золотых, - я вас здесь окручу".
   И Аркадий подал ему пять золотых, а я вынула из ушей камариновые серьги
и отдала матушке.
   Священник взял и сказал:
   "Ох, светы мои, все бы это ничего - не таких, мне случалось,  кручивал,
но нехорошо, что вы графские. Хоть я и поп, а мне его лютости страшно. Ну,
да уж пускай, что бог даст, то и будет,  -  прибавьте  еще  лобанчик  хоть
обрезанный и прячьтесь".
   Аркадий дал ему шестой червонец,  полный,  а  он  тогда  своей  попадье
говорит:
   "Что же ты, старуха, стоишь? Дай беглянке хоть свою юбчонку да шушунчик
какой-нибудь, а то на нее смотреть стыдно, - она вся как голая".
   А потом хотел нас в церковь свести и там в сундук с ризами спрятать. Но
только что попадья стала меня за переборочкой одевать, как вдруг слышим, у
двери кто-то звяк в кольцо.



13

   - У нас сердца у обоих и замерли. А батюшка шепнул Аркадию:
   "Ну, свет,  в  сундук  с  ризами  вам  теперь,  видно,  не  попасть,  а
полезай-ка скорей под перину".
   А мне говорит:
   "А ты, свет, вот сюда".
   Взял да в часовой футляр меня и поставил, и запер,  и  ключ  к  себе  в
карман положил, и пошел приезжим двери открывать.  А  их,  слышно,  народу
много, и кои у дверей стоят, а два человека уже снаружи в окна смотрят.
   Вошло семь человек погони, все из графских ох