а. И только это сказала, входят на двор эти господа, у  которых  мебель
купила. "Продана, - говорят, - точно, ей эта мебель продана". Ну, извозчик
мой говорит: садись. Думаю,  и  точно,  замест  того,  чтоб  на  живейного
тратить, сяду я в короватку детскую. Высоко они эту короватку, на самом на
верху воза над комодой утвердили, но я вскарабкалась и села. Только что  ж
бы ты думал? Не успела я со двора выехать, как слышу, низок-то  подо  мною
тресь-тресь-тресь.
   "Ах, - думаю, - батюшки, ведь это я  проваливаюсь!"  И  с  этим  словом
хотела встать на ноги, да трах - и просунулась. Так верхом, как жандар, на
одной тесемке и сижу. Срам, я тебе  говорю,  просто  насмерть!  Одежа  вся
взбилась, а ноги голые над  комодой  мотаются;  народ  дивуется;  дворники
кричат: "Закройся, квартальничиха", - а закрыться  нечем.  Вот  он  варвар
какой!
   - Это кто же, - говорю, - варвар?
   - Да извозчик-то: где же, скажи ты, пожалуй, зевает  на  лошадь,  а  на
пассажира и не посмотрит. Мало ведь чуть не всю Гороховую я так  проехала,
да уж городовой, спасибо  ему,  остановил.  "Что  это,  -  говорит,  -  за
мерзость такая? Это не позволено, что ты показываешь?" Вот как я посветила
наготой-то.



6

   - Домна Платоновна! - говорю, - а что - давно я желал  вас  спросить  -
молодою такой вы остались после супруга,  неужто  у  вас  никакого  своего
сердечного дела не было?
   - Какого это сердечного?
   - Ну, не полюбили вы кого-нибудь?
   - Полно глупости болтать!
   - Отчего ж, - говорю, - это глупости?
   -  Да  оттого,  -  отвечает,  -  глупости,  что  хорошо  этими  любвями
заниматься, у кого есть  приспешники  да  доспешники,  а  как  я  одна,  и
постоянно я отягощаюсь, и постоянно веду жизнь  прекратительную,  так  мне
это совсем даже и не на уме и некстати.
   - Даже и не на уме?
   - И ни вот столичко! - Домна Платоновна  черкнула  ногтем  по  ногтю  и
добавила: - а к тому же я тебе скажу, что вся  эта  любовь  -  вздор.  Так
напустит человек на себя шаль такую: "Ах, мол, умираю! жить без  него  или
без нее не могу!" - вот и все. По-моему, то любовь, если  человек  женщине
как следует помогает - вот это любовь, а что женщина,  она  всегда  должна
себя помнить и содержать на примечании.
   - Так, - говорю, - стало быть, ничем вы, Домна Платоновна,  богу  и  не
грешны?
   - А тебе какое дело до моих грехов? Хоша бы чем я и грешна была, то мой
грех, не твой, а ты не поп мой, чтоб меня исповедовать.
   - Нет, я говорю это, Домна Платоновна, только к  тому,  что  молоды  вы
овдовели и видно, что очень вы были хороши.
   - Хороша не хороша, - отвечает, - а в дурных не ставили.
   - То-то, - я говорю, - это и теперь видно.
   Домна Платоновна поправила бровь и глубоко задумалась.
   - Я и сама, - начала она потихоньку, - много так раз рассуждала:  скажи
мне, господи, лежит на мне один грех или нет? И ни  от  кого  добиться  не
могу. Научила меня раз одна монашка с моих слов списать всю эту историю  и
подать ее на духу священнику, - я и послушалась, и монашка списала, да  я,
шедши к церкви, все и обронила.
   - Что ж это такое, Домна Платоновна, за грех был?
   - Не разберу: не то грех, не то мечтание.
   - Ну, хоть про мечтание скажите.
   - Издаля это начинать очень приходится. Это еще как мы с мужем жили.
   - Ну как же, голубушка, вы жили?
   - А жили ничего. Домик у нас был хоша и небольшой, но по  предместности
был очень выгодный, потому что на самый базар выходил, а базары у нас  для
хозяйственного употребления частые, только что нечего на них выбрать,  вот
в чем главная цель. Жили мы не в больших достатках, ну и  не  в  бедности;
торговали и рыбой, и салом, и печенкой, и всяким товаром. Муж  мой,  Федор
Ильич, был человек молодой, но этакой мудреный, из себя был сухой, но губы
имел необыкновенные. Я таких губ ни у кого даже после и не видывала. Нраву
он, не тем будь помянут, был пронзительного - спорильщик и упротивный; а я
тоже в девках воительница была. Вышедши замуж, вела я себя  сначала  очень
даже прилично, но это его нисколько совсем не  восхищало,  и  всякий  день
натощак мы с ним буйственно сражались. Любви у нас с ним большой не  было,
и согласья столько же, потому оба мы собрались с ним воители, да и  нельзя
было с ним не воевать, потому, бывало, как ты его ни голубь, а он  все  на
тебя тетерится, однако жили не разводились и восемь лет прожили.  Конечно,
жили не без неприятностей, но до драки настоящей у нас не часто  доходило.
Раз  один,  точно,  дал  он  мне,  покойник,  подзатыльника,  но   только,
разумеется, и моей тут немножко было  причины,  потому  что  стала  я  ему
волосы подравнивать, да ножницами - кусочек уха ему и отстригнула. Детей у
нас не было, но были у нас на Нижнем городе кум и кума Прасковья Ивановна,
у которых я детей крестила. Были  они  люди  небогатые  тоже,  портной  он
назывался и диплон  от  общества  имел,  но  шить  ничего  не  шил,  а  по
покойникам пасалтырь читал и пел в соборе на крылосе. По добычливости  же,
если что добыть по домашнему, все больше кума отягощалась, потому что  она
полезной бабой была, детей правила и навью кость сводила (*14).
   Вот один раз, это уж на последнем  году  мужниной  жизни  (все  уж  тут
валилось, как перед  пропастью),  сделайся  эта  кума  Прасковья  Ивановна
именинница. Сделайся она именинница, и пошли мы к ней на именины, и застал
нас там у нее дождь, и такой дождь, что как из ведра окатывает; а  у  меня
на ту пору еще голова разболелась, потому выпила  я  у  нее  три  пунша  с
кисляркой, а эта кислярская для головы нет ее подлее. Взяла я и прилегла в
другой комнатке на диванчике.
   "Ты, - говорю, - кума, с гостями еще посиди, а я тут крошечку полежу".
   А она: "Ах, как можно на этом диване: тут твердо; на постель ложись".
   Я и легла и сейчас заснула. Нет тут моей вины?
   - Никакой, - говорю.
   - Ну, теперь же слушай. Сплю  я  и  чую,  что  как  будто  кто-то  меня
обнимает, и таки, знаешь, не на  шутку  обнимает.  Думаю,  это  муж  Федор
Ильич; но как будто и не Федор Ильич, потому что он был сложения духовного
и из себя этакой секретный, - а проснуться не могу. Только проспавши  свое
время, встаю, гляжу - утро, и лежу я на куминой постели, а возле меня кум.
Я мах этак, знаешь, перепрыгнула скорей через него с  кровати-то,  трясусь
вся от страху и гляжу - на полу на перинке лежит кума, а с ней  мой  Федор
Ильич... Толк я тут-то куму, гляжу - и та схватилась и крестится.
   "Что же это, - говорю, - кума, такое? как это сделалось?"
   "Ах, - говорит, - кумонька! Ах я, мерзкая этакая! Это  все  я  сама,  -
говорит, - настроила, потому они еще, проводя гостей, допивать сели,  а  я
тут впотьмах-то тебя не стала будить, да и  прилегла  тут,  где  вам  было
постлано".
   Я даже плюнула.
   "Что ж теперь, - говорю, - нам с тобой делать?"
   А она мне отвечает: "Нам с тобой нечего больше делать, как надо про это
молчать".
   Это я, вот сколько тому лет прошло, первому тебе про это и  рассказала,
потому что тяжело мне это ужасно, и всякий раз, как я это вздумаю,  так  я
этот сон свой проклясть совсем готова.
   - Вы, - говорю, - Домна Платоновна, не сокрушайтесь,  потому  что  ведь
это вышло мимо воли вашей.
   - А еще бы, - говорит, -  как?  Я  и  так-то  себя  немало  измучила  и
истерзала. Горе-таки горем, как Федор Ильич вскорости тут помер, потому не
своею он помер смертью, а дрова, сажени  на  берегу  завалились,  задавили
его. О петербургских обстоятельствах, чтоб как чем себя развеселить,  я  и
понятия тогда не  имела;  но  как  вспомню,  бывало,  все  это  после  его
смерти-то, сяду вечерком одна-одинешенька под окошечко, пою: "Возьмите  вы
все золото, все почести назад", - да сама льюсь, льюсь рекою, как глаза не
выйдут. Так тяжко, так станет  жутко,  вспомнивши  эти  слова,  что  "друг
нежный спит в сырой земле", что хоть надень на себя  осил  пенечный  да  и
полезай в петлю. Продала все, всего решилась и уехала; думаю, пусть  лучше
хоть глаза мои на все это не глядят и уши мои не слышат.
   - Это, - говорю, - Домна Платоновна, я вам верю; нет ничего  несноснее,
как если одолеет тоска.
   - Спасибо тебе, милый, на добром слове, именно правду говоришь, что нет
ничего несноснее, и утешь и обрадуй тебя за это слово царица небесная, что
ты все это мог понять и почувствовать. Но не можешь ты понять всей обо мне
тоски и жалости, если не открою я тебе всю мою настоящую обиду,  как  меня
один раз обидели. Что  это  саквояж  там  пропал  или  что  Леканидка  там
неблагодарная - все это вздор. А был у меня на свете один такой день,  что
молила я господа, что пошли ты хоть  змея,  хоть  скорпия,  чтоб  очи  мои
сейчас выпил и сердце  мое  высосал.  И  кто  ж  меня  обидел?  Испулатка,
нехристь, турка! А кто ему помогал? Свои приятели, миром святым мазаные.
   Домна Платоновна горько-прегорько заплакала.
   - Курьерша одна моя знакомая, - начала она, утираючи слезы,  -  жила  в
Лопатине доме, на Невском, и пристал к ней этот пленный  турка  Испулатка.
Она за него меня и просит: "Домна Платоновна! определи, - говорит, -  хоть
ты его, черта, к какому-нибудь  месту!"  -  "Куда  ж,  -  думаю,  -  турку
определить? Кроме как куда-нибудь арапом, никуда его не  определишь"  -  и
нашла я ему арапскую должность. Нашла, и прихожу, и говорю: "Так и так,  -
говорю, - иди и определяйся".
   Тут они и затеяли магарычи пить, потому что он уже своей  поганой  веры
избавился, крестился и мог вино пить.
   "Не хочу я, - говорю, - ничего", - ну, только, однако,  выпила.  Этакой
уж у меня характер глупый, что всегда я попервоначалу скажу "нет", а потом
выпью. Так и тут: выпила и осатанела, и у нее, у этой  курьерши,  легла  с
нею на постели.
   - Ну-с?
   - Ну, вот тебе и все, а нынче зашиваюсь.
   - Как зашиваетесь?
   - А так, что если где уж придется неминуючи ночевать,  то  я  совсем  с
ногами, вроде как в мешок, и зашиваюсь. И  даже  так  тебе  скажу,  что  и
совсем на сон свой подлый не надеясь, я даже и  постоянно  нынче  на  ночь
зашиваюсь.
   Домна Платоновна тяжело вздохнула и опустила свою скорбную голову.
   - Вот тебе уж, кажется, и знаю петербургские обстоятельства,  а  однако
что  над  собой  допустила!  -  произнесла  она  после  долгого  раздумья,
простилась и пошла к себе на Знаменскую.



7

   Через несколько лет привелось мне свезти в одну из  временных  тифозных
больниц одного бедняка.  Сложив  его  на  койку,  я  искал,  кому  бы  его
препоручить хоть на малейшую ласку и внимание.
   - СтаршОй, - говорят.
   - Ну, попросите, - прошу, - старшУю.
   Входит женщина с отцветшим лицом и отвисшими мешками щек у челюстей.
   - Чем, - говорит, - батюшка, служить прикажете?
   - Матушка, - восклицаю, - Домна Платоновна?
   - Я, сударь, я.
   - Как вы здесь?
   - Бог так велел.
   - Поберегите, - прошу, - моего больного.
   - Как своего родного поберегу.
   - Что ж ваша торговля?
   - А вот моя торговля: землю продать, да небо купить. Решилась  я,  друг
мой, своей торговли. Зайди, - шепчет, - ко мне.
   Я зашел. Каморочка сырая, ни мебели, ни шторки, только койка да  столик
с самоваром и сундучок крашеный.
   - Будем, - говорит, - чай пить.
   - Нет, - отвечаю, - покорно вас благодарю, некогда.
   - Ну так заходи когда другим разом. Я тебе рада, потому я разбита, друг
мой, в последняя разбита.
   - Что же с вами такое случилось?
   - Уста мои этого рассказать не могут, и сердцу моему очень  больно,  и,
сделай милость, ты меня не спрашивай.
   - И отчего, - говорю, - вы это так вдруг осунулись?
   - Осунулась! что ты, господь с тобой! ни капли я не осунулась.
   Домна Платоновна торопливо  выхватила  из  кармана  крошечное  складное
зеркальце, поглядела на свои блеклые щеки и заговорила:
   - Ни крошечки я не осунулась, и то это теперь к вечеру, а с утра я  еще
гораздо свежее бываю.
   Смотрю я на Домну Платоновну и понять не  могу,  что  в  ней  такое?  а
только вижу, что что-то такое странное.
   Показалось мне, что, кроме того, что все ее лицо  поблекло  и  обвисло,
будто оно еще слегка подштукатурено и подкрашено, а тут  еще  эта  тревога
при моем замечании, что она осунулась... Непонятная, думаю, притча!
   Не прошло после этого месяца, как вдруг является ко мне какой-то солдат
из больницы и неотступно требует меня сейчас к Домне Платоновне.
   Взял извозчика и приезжаю. На самых воротах встречает меня  сама  Домна
Платоновна и прямо кидается мне на грудь с плачем и рыданием.
   - Съезди, - говорит, - ты, миленький, сделай милость, в часть.
   - Зачем, Домна Платоновна?
   - Узнай ты там насчет одного человека, похлопочи за него. Я, бог  даст,
со временем сама тебе услужу.
   - Да вы, - говорю, - не плачьте только и не дрожите.
   - Не могу, - отвечает, - не дрожать, потому что это нутреннее,  изнутри
колотит. А этой услуги я тебе в жизнь  не  забуду,  потому  что  все  меня
теперь оставили.
   - Хорошо - но за кого же просить-то и о чем просить?
   Старуха замялась, и блеклые щеки ее задергались.
   - Фортопьянщицкий  ученик  там  арестован  вчера,  Валерочка,  Валерьян
Иванов, так за него узнай и попроси.
   Поехал я в часть. Сказали мне там, что действительно есть  арестованный
молодой человек Валерьян Иванов,  что  был  он  учеником  у  фортепьянного
мастера, обокрал своего хозяина, взят с поличным и, по всем  вероятностям,
пойдет по тяжелой дороге Владимирской.
   - Сколько же ему лет? - расспрашиваю.
   - Лет, - говорят, - как раз двадцать один год минул.
   "Что, - думаю, - за чудеса такие и что такое  он,  этот  Валерка,  моей
Домне Платоновне?"
   Приезжаю в больницу и застаю Домну  Платоновну  в  ее  каморке:  сидит,
сложивши руки, на краю кровати, и совсем помертвелая.
   - Знаю, - говорит, - все, сделай милость, больше не сказывай. Я фершала
посылала узнать и все знаю. Огненным прощением пресекается  перед  смертью
душа моя.
   Вижу, моя воительница совсем сбрендила: распалась и угасла в час один.
   - Боже  мой!  -  говорит,  глядя  на  бедный  больничный  образочек.  -
Боженька! миленький! да поди же к тебе моя молитва прямо столбушком:  вынь
ты из меня душу, из старой дуры, да укроти мое сердце негодное.
   - Да что ж, - говорю, - вам такое?
   - Мне?.. Люблю я его, душечка; люблю я его  несносно,  мой  ангел;  без
ума, без разума люблю я его, старая дура. Я его обула, я его одела,  я  на
него дула, пыль с него обдувала. Театрашник такой; все, бывало, кортит ему
дома; все он клонится как бы в цирк, как  бы  в  театр;  я  ему  последнее
отдавала. Станешь, бывало, только просить: "Валерочка, друг мой! сокровище
благих! не клонись ты к этому цирку; что тебе этот цирк?"  Так  затопочет,
закричит и руками намеряется. Вот тебе и цирк!.. Не позволял он,  чтобы  я
говорила с ним, так я издаля, бывало, только  на  него  смотрю  до  прошу:
"Валерочка! жизненочек! сокровище благих! не якшайся ты с кем  попадя;  не
пей ты много". Все он мое презрел... Когда б дворника  не  нанимала,  чтоб
слух об нем подавал, и этого горя б, может, не знала. Боженька! миленький!
Господи, да что ж это? да что ж это будет!  -  вскрикнула  она  и  с  этим
словом упала перед образом на колена и еще горче  заплакала,  кивая  своею
седою головою.
   - Все, - заговорила она, подымаясь через  несколько  минут  на  ноги  и
тоскливо водя угасшими глазами по своей унылой каморке, - все ему  отдала,
ничего у меня больше нет. Нечего мне ему дать больше, голубчику... Хоть бы
сходить к нему...
   - Ну, - говорю, - сходите...
   - Не велит он мне ему показываться, не смею я к нему  идти,  -  а  сама
дрожмя дрожит, бедная старуха.
   Помолчал я и, чтоб отрезвить ее хоть немножко, спрашиваю:
   - Сколько вам, Домна Платоновна, нынче годочков?
   - Что ты такое, - говорит, - сказал?
   - Сколько, мол, вам лет?
   - А не знаю, право, сколько... в прошлом году в фебрие, кажется,  сорок
семь было.
   - И откуда ж это, - спрашиваю, - он у вас взялся, этот Валерка? Где  вы
его себе откопали, на свое горе?
   - Из наших местов, - отвечает, утирая слезы. - Кумин племянник он. Кума
его ко мне прислала, чтоб к месту определить. Скажи, пожалуйста,  -  пищит
опять, плачучи, воительница, - жаль ли хоть тебе меня, дуру неповитую?
   - Очень, - отвечаю, - жаль.
   - А людям ведь небось и не жаль, смех им небось только. И всякий,  если
кто когда-нибудь про эту историю узнает, посмеется - непременно посмеется,
а не пожалеет, - а я все люблю, и все без радости, и все без  счастья  без
всякого. Бог с ними, люди! не понять им, какая это беда,  если  прилучится
такое над человеком не ко времени. Ходила я к сталоверу, -  говорит:  "Это
тебе аггел сатаны дан  в  плоть...  Не  возносись".  Пошла  к  священнику,
говорю: "Вот, батюшка, что со мною, так и так,  говорю,  -  сил  моих  над
собой нет"; ну, священник меня хорошо пощунял: читай, говорит, раба, канон
(*15) "Утоли моя печали". Я теперь и канон это  читаю  и  к  месту  такому
нарочно определилась, чтоб никаких смущений мне  не  было;  ну,  только...
Валерушка! цыпленок ты  мой!  сокровище  благих!  Что  ты  это  над  собою
сделал?..
   Домна Платоновна припала головой к окну и заколотила лбом о подоконник.
   Так я и оставил мою воительницу в этом убитом  положении.  Через  месяц
дали мне знать из больницы,  что  Домна  Платоновна  вдруг  окончила  свою
прекратительную жизнь. Умерла она от быстрого истощения сил. Лежала она  в
гробике черном такая маленькая, сухенькая, точно в самом деле все  хрящики
ее изныли и косточки  прилегли  к  суставам.  Смерть  ее  была  совершенно
безболезненна, тиха и спокойна. Домна Платоновна соборовалась маслом и  до
последней минуты все  молилась,  а  отпуская  предсмертный  вздох,  велела
отнести ко мне  свой  сундучок,  подушки  и  подаренную  ей  кем-то  банку
варенья, с тем чтобы я нашел случай передать все это "тому  человеку,  про
которого сам знаю", то есть Валерке.

   1866



ПРИМЕЧАНИЯ

   В первом издании  рассказ  предварялся  посвящением  художнику  Михаилу
Осиповичу  Микешину  (1835-1896),  с  которым  Лесков  был   в   дружеских
отношениях.

   1. Эпиграф: слова Сенеки из I части драмы А.Майкова "Люций".
   2. Арид - библейский патриарх, проживший  очень  долгую  жизнь  (отсюда
"аридовы веки").
   3. Фактотум (от лат. fac totum -  делай  все)  -  лицо,  беспрекословно
выполняющее чьи-либо поручения.
   4. Серизовая (от франц.) - вишневого цвета.  Гроденаплевая  -  шелковая
ткань, которую впервые стали вырабатывать в г.Неаполе.
   5. Кортит - не терпится.
   6. Спажинки (спожинки) - пост накануне успенья (15  августа);  праздник
жатвы.
   7. Карамболь - термин в биллиардной игре: удар  шаром  по  двум  другим
шарам с рикошета.
   8. Бзырит (диалект.) - рыскает, бегает.
   9. Слова Гамлета в одноименной трагедии Шекспира (II акт, 2-я сцена).
   10. Живейный - извозчик, возивший пассажиров (в  отличие  от  ломового,
возившего грузы).
   11. Вохлы (псковск.) - космы, патлы.
   12. Ледунка (лядунка) - патронташ.
   13. Тарбан (торбан) - струнный музыкальный инструмент  типа  украинской
бандуры.
   14. Навья кость -  мертвая  кость,  одна  из  мелких  косточек  ступни,
выступающая под кожей; по поверью, является вестницей беды или смерти.
   15. Канон - церковная молитва, исполнявшаяся на заутренях и вечернях.



    Николай Лесков.
    Запечатленный ангел

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн. "Н.Лесков. Повести. Рассказы".
   М., "Художественная литература", 1973.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 19 January 2001
   -----------------------------------------------------------------------


1

   Дело было о  святках  (*1),  накануне  Васильева  вечера  (*2).  Погода
разгулялась самая немилостивая. Жесточайшая поземная пурга, из тех, какими
бывают славны зимы на степном Заволжье, загнала множество людей в одинокий
постоялый двор, стоящий бобылем среди гладкой  и  необозримой  степи.  Тут
очутились в одной куче дворяне, ку