жко успокоит.
     - Кого его?
     - Его, кого ты хочешь.
     - Но я ведь не могу идти, Глафира.
     - Ты должна.
     - Помилуй, я шатаюсь на ногах.
     - Я поддержу.
     И Глафира Васильевна еще привела несколько доказательств, убедивших
     Ларису в том, что она должна преодолеть себя и выйти вниз к гостям.
     Лара подумала и стала обтирать заплаканное лицо, сначала водой, а потом
пудрой, между тем как Бодростина, поджидая ее, ходила все это время  взад  и
вперед по ее комнате; и наконец проговорила:
     - Ax, красота, красота, сколько из-за нее делается безобразия!
     - Я проклинаю ее..., мою красоту, - отвечала,  наскоро  вытираясь  пред
зеркалом, Лариса.
     - Проклинай или благословляй, это все  равна;  она  снаружи  и  внушает
чувство.
     - Чувство! Глафира, разве же это чувство?
     - Любовь!.. А это что же такое, как не чувство? Страсть, "влеченье, род
недуга".
     - Любовь! так ты это даже называешь любовью!  Нет;  это  не  любовь,  а
разве зверство.
     - Мужчины всегда так: что наше, то нам не нужно, а что оспорено, за  то
сейчас и в драку. Однако идем к ним, Лара!
     - Идем; я  готова,  но,  -  добавила  она  на  ходу,  держась  за  руку
Бодростиной: - я все-таки того мнения,  что  есть  на  свете  люди,  которые
относятся иначе...
     - То есть как это иначе?
     - Я не могу сказать как... но иначе!
     - "Эх ты бедный, бедный межеумок! - думала  Бодростина.  -  Ей  в  руки
дается не человек, а клад: с душой, с умом и с преданностью, а ей нужно  она
сама не знает чего. Нет; на этот счет стрижки были вас умнее. А впрочем, это
прекрасно: пусть ее занята Гордановым... Не может же он на ней жениться... А
если?.. Да нет, не может!"
     В это время они дошли до дверей портретной,  и  Бодростина,  представив
гостям  Ларису,  сказала,  что  вместо  исчезнувшей  лампы  является  живой,
всеосвежающий свет.
     -  Светильник  без  масла  долго  не  горит?  -  спросила  она  шепотом
Подозерова, садясь возле него на свое прежнее место. Советую помнить, что  я
сказала: и в поцелуях, и в объятиях ум имеет  великое  значение!  А  теперь,
господа, - добавила она громко, - пьем за здоровье того, кто за кого  хочет,
и простите за плохой ужин, каким я вас накормила.
     Стол кончился: и Горданов тотчас же исчез. Бодростина зорко  посмотрела
ему вслед и велела человеку подать на балкон садовую свечу.
     - Немножко нужно освежиться. Ночь темная, но  тепла  и  ароматна...  Ею
надо пользоваться, скоро уже завоет вьюга и  польют  дожди.  Подозеров  стал
прощаться.
     - Постойте же; сейчас вам запрягут карету.
     - Нет, Бога ради, не нужно: я люблю ходить пешком: здесь так близко,  я
скоро хожу.
     Но Бодростина так твердо настояла на своему что  Подозеров  должен  был
согласиться и остался ждать кареты.
     - А я в одну минуту возвращусь, - молвила она и ушла с балкона. Лариса,
тотчас как только осталась одна с Подозеровым, взяла его за руку и шепнула:
     - Бога ради, зовите меня с собою.
     - Это неловко, - отвечал Подозеров.
     - Но вы не знаете...
     - Все знаю: вам не будет угрожать ничто, идите спать, заприте  дверь  и
не вынимайте ключа, а завтра уезжайте. Идите же, идите!
     - Ведь я не виновата...
     - Верю, знаю; идите спать?
     - Поверьте мне: все прошлое...
     - Все прошлое не существует  более,  оно  погребено  и  крест  над  ним
поставлен. Я совладал с собою, не  бойтесь  за  меня:  я  вылечен  более  не
захвораю, но дружба моя навсегда последует за вами всюду.
     - Погребено... - заговорила было Лариса, но не  успела  досказать,  что
хотела.
     -  Ах,  Боже!  что  это  такое?  Вы  слышите,  вдруг  хлынула  вода!  -
воскликнула, вбегая в это время на балкон, Глафира Васильевна, и  тотчас  же
послала людей на фабричную плотину, на которой уже замелькали огни  и  возле
них показывались тени.
     Человек доложил, что готова карета.
     Подозеров простился; Лариса пошла к себе наверх, а Глафира  Васильевна,
открыв окно в зале, крикнула кучеру:
     - На мост теперь идет вода, поезжай через плотину, там  люди  посветят.
Лошади тронулись, а Бодростина все не отходила от окна, докуда  тень  кареты
не пробежала мимо светящихся на плотине фонарей.


        Глава девятая
        Под крылом у темной ночи

     Проводив  Подозерова,  Глафира  вернулась  на   балкон,   где   застала
Водопьянова. Сумасшедший Бедуин теперь совсем не походил на самого себя:  он
был в старомодном плюшевом картузе,  в  камлотовой  шинели  с  капюшоном,  с
камфорной сигареткой во рту и держал в руке большую  золотую  табакерку.  Он
махал ею и,  делая  беспрестанно  прыжки  на  одном  месте,  весь  трясся  и
бормотал.
     Вид Сумасшедшего Бедуина и его кривлянья  и  беспокойство  производили,
посреди царствующей темной ночи, самое неприятное впечатление.
     Как ни  была  занята  Бодростина  своими  делами,  но  эта  метаморфоза
остановила на себе ее внимание, и она сказала:
     - Что вы, Светозар Владенович, - какой странный!
     - А?.. что?.. Да, странник... еду, еду, - заговорил он, еще шибче махая
в воздухе своим капюшоном. -  Скверная  планета,  скверная:  вдруг  холодно,
вдруг холодно, ух жутко... жутко, жутко... крак! сломано! а  другая  женщина
все поправит, поправит!
     - Что это вы такое толкуете себе под нос? Какая другая  женщина  и  что
она поправит!
     - Все, все... ей все легко. И-и-и-х! И-и-и-х! Прочь, прочь, прочь,  вот
я тебя табакеркой! Вот!.. - И он действительно замахнулся своей табакеркой и
ударил ею несколько раз по своему капюшону, который в это  время  взвился  и
махал над его головой. - Видели  вы?  -  заключил  он,  вдруг  остановясь  и
обращаясь к Бодростиной.
     - Что такое надо было видеть?
     - А черную птицу с одним крылом? Опять! опять прочь!
     И с этими словами Водопьянов  опять  замахал  табакеркой,  заскакал  по
лестнице, спустился по ней и исчез.
     Бодростина не обратила на это никакого внимания. Оя уже  надоел  ей,  и
притом она была слишком занята своими мыслями  и  стояла  около  часа  возле
перил, пока по куртине вдоль акаций не мелькнула какая-то тень  с  ружьем  в
руке.
     При появлении этой тени Глафира Васильевна тихо  шмыгнула  за  дверь  и
оттуда произнесла свистящим шепотом:
     - Прах на двух лапках!
     Тень вздрогнула, остановилась и потом вдруг бросилась бегом вперед;
     Бодростина же прошла ряд  пустых  комнат,  взошла  к  себе  в  спальню,
отпустила девушку и осталась одна.
     Через полчаса ее не было и здесь, она уже стояла у двери комнаты  Павла
Николаевича, на противоположном конце дома.
     - Поль, отопри! - настойчиво потребовала она, стукнув рукой в дверь.
     - Я лег и погасил свечу, - отвечал дрожащим нервным голосом Горданов.
     - Ничего, мне надо с тобой поговорить. Довольно сибаритничать:  настало
время за работу, - заговорила она, переступая порог, меж  тем  как  Горданов
зажег свечу и снова юркнул под одеяло. - Я получила важные вести.
     И она рассказала ему содержание знакомого нам письма Ципри-Кипри.
     - Ты должен ехать немедленно в Петербург.
     - Это невозможно, меня там схватят.
     - Что бы ни было, я тебя выручу.
     - И что же я должен там делать?
     - Способствовать всем плутням, но  не  допускать  ничего  крупного,  а,
главное, передать моего старика совсем в руки Казимиры. Ты едешь? Ты  должен
ехать. Я дам тебе денег. Иначе... ты свободен делать что хочешь.
     - Хорошо, я поеду.
     - И это лучше  для  тебя,  потому  что  здесь  так  я  вижу,  начинаешь
портиться и лезешь в омут.
     - Я?
     - Да, ты. Благодари меня, что твое ружье осталось сегодня заряженным.
     - Ага! так это вот откуда ударил живоносный источник?
     - Ну да, а ты думал... Но что это такое. On  frappe!  {Стучат!  (фр.).}
Дверь действительно немножко колыхалась.
     - Кто там? - окликнула, вскочив, Бодростина. В  эту  же  секунду  дверь
быстро отворилась и Глафира столкнулась лицом к лицу с Висленевым.
     - Вот видите! - удивилась она.
     - Я пришел сюда за спичкой, Глафира Васильевна, - пробормотал Висленев.
     - Да, ты удивительно находчив, - заметил ему Горданов, - но дело в том,
что вот тебе спички; бери их и отправляйся вон.
     - Нет, он пришел сюда довольно кстати: пусть он  меня  проводит  отсюда
назад.
     И Бодростина поднялась и пошла впереди Висленева.
     - Вы по какому же праву меня ревнуете? - спросила она вдруг,  нахмурясь
и остановясь с Иосафом в одной из пустых комнат. - Чего вы на меня смотрите?
Не хотите ли отказываться от этого? Можете, но это  будет  очень  глупо?  вы
пришли, чтобы помешать мне видеться с Гордановым. Да?.. Но вот вам сказ: кто
хочет быть любимым женщиной, тот прежде  всего  должен  этого  заслужить.  А
потом... вторая  истина  заключается  в  том,  что  всякая  истинная  любовь
скромна!
     - Но чем я не скромен? - молвил, сложив у груди руки, Висленев.
     - Вы нескромны. Любить таким образом, как вы меня хотите  любить,  этак
меня всякий полюбит, мне этого рода любовь надоела, и меня ею  не  возьмете.
Понимаете вы, так ничего не возьмете! Хотите любить меня,  любите  так,  как
меня никто не любил. Это одно  еще  мне,  может  быть,  не  будет  противно:
сделайтесь тем, чем я хочу, чтобы вы были.
     - Буду, буду. Буду чем вы хотите!
     - Тогда и надейтесь.
     - Но чем же мне быть?
     - Это вам должно быть все равно: будьте тем, чем  я  захочу  вас  возле
себя видеть. Теперь мне нравятся спириты.
     - Вы шутите! Неужто же мне быть спиритом?
     - Ага! еще "неужто"! После таких слов решено: это условие, без которого
ничто невозможно.
     - Но это ведь... это будет не разумно-логичное  требование,  а  каприз.
Бодростина отодвинулась шаг назад  и,  окинув  Висленева  с  головы  до  ног
сначала строгим, а потом насмешливым взглядом, сказала:
     - А если б и так? Если б это и каприз? Так вы еще не знали,  что  такая
женщина, как я, имеет право быть капризною?  Так  вы,  прежде  чем  что-либо
между нами, уже укоряете меня в капризах? Прощайте!
     - Нет, Бога ради... позвольте... я буду делать все, что вы хотите.
     - Да, конечно, вы должны делать все, что я хочу! Иначе за  что  же,  за
что я могу вам позволять надеяться на какое-нибудь  мое  внимание?  Ну  сами
скажите: за что? что такое вы могли бы мне дать, чего сторицей не дал бы мне
всякий другой? Вы сказали: "каприз". - Так знайте, что и то, что  я  с  вами
здесь говорю, тоже каприз, и его сейчас не будет.
     - Нет, Бога ради: я на все согласен.
     Она молча взяла его за руку и потянула к себе, Иосаф поднял было лицо.
     - Нет, нет, я вас целую пока за послушание в лоб, и только.
     - Опять капр... Гм! гм!..
     - А разумеется, каприз: неужели что-нибудь другое, - отвечала, уходя  в
дверь, Бодростина. - Но, - добавила она  весело,  остановись  на  минуту  на
пороге: - женский Каприз бывает без границ, и кто этого не знает вовремя,  у
того женщины под носом запирают двери.
     И с этим она исчезла; ключ щелкнул, и Висленев остался один в темноте.
     Он подошел  к  запертой  двери,  с  трудом  ощупал  замочную  ручку  и,
пошевелив  ее,  назвал  Глафиру,  но   собственный   голос   ему   показался
прегадким-гадким,  надтреснутым  и  севшим,  а  из-за  двери  ни  гласа,  ни
послушания. Глафира, очевидно, ушла далее, да и чего ей ждать?
     Висленев вздохнул и, заложив назад руки, пошел  тихими  шагами  в  свою
комнату.
     "Все еще не везет, - размышлял он. - Вот, думал, здесь повезет,  ан  не
везет. Не стар же еще я в самом деле! А? Конечно, не стар...  Нет,  это  все
коммунки, коммунки проклятые делают: наболтаешься там со стрижеными, вот  за
длинноволосых и взяться не умеешь! Надо вот что... надо  повторить  жизнь...
Начну-ка я старинные романы читать, а то в самом деле у меня  такие  манеры,
что даже неловко".
     Между тем Бодростина, возвратившись в свою комнату,  тоже  не  опочила,
села и, начав писать, вдруг ахнула.
     - А где же он? Где Водопьянов? Опять исчез! Но теперь ты, мой друг,  не
уйдешь.  Нет,  дела  мои  слагаются  превосходно,  и  спиритизм  мне  должен
сослужить свою службу.
     "Светозар Владенович! - написала  она  через  минуту,  -  чем  я  более
вдумываюсь, тем" и пр., и пр. Одним словом, она с обольстительною  простотой
открыла Водопьянову, какое влияние на  нее  имеет  спиритская  философия,  и
заключила, что, чувствуя неодолимое влечение  к  спиритизму,  хочет  так  же
откровенно, как он, назвать себя "спириткой".
     Все  это  было  сделано  немножко  грубо  и  аляповато,  -  совсем   не
по-бодростиновски, но стоило ли церемониться с Сумасшедшим Бедуином? Глафира
и не церемонилась.
     Запечатав это письмо, она отнесла его в комнату своей девушки, положила
конверт на стол и велела завтра рано поутру отправить его к  Водопьянову,  а
потом уснула с верой и убеждением, что для  умного  человека  все  на  свете
имеет свою выгодную сторону, все может послужить в пользу, даже и спиритизм,
который как крайняя противоположность тех теорий, ради которых она  утратила
свою репутацию в глазах моралистов, должен возвратить  ей  эту  репутацию  с
процентами и рекамбио.
     Если Горданов с братией и Ципри-Кипри  с  сестрами  давно  не  упускают
слыть не тем, что они на самом деле, то почему же ей этим  манкировать?  Это
было бы просто глупо!
     И Глафире представилось ликование, какое будет в известных ей  чопорных
кружках, которые, несмотря на ее официальное положение, оставались  для  нее
до сих пор закрытым небом, и она уснула, улыбаясь тому, как  она  вступит  в
это небо возвратившейся заблуждавшеюся овцой, и как потом... дойдет по этому
же небу до своих земных целей.
     - Я буду... жена, которой не посмеет  даже  и  касаться  подозрение!  Я
должна сознаться, что это довольно смешно и занимательно!
     Лариса провела эту  ночь  без  сна,  сидя  на  своей  постели.  Утро  в
бодростинском доме началось поздно: уснувшая на  рассвете  Лариса  проспала,
Бодростина тоже, но зато ко вставанью последней ей готов был сюрприз,  -  ей
был доставлен ответ Водопьянова на ее  вчерашнее  письмо,  -  ответ,  вполне
достойный Сумасшедшего Бедуина. Он весь заключался в следующем:  "Бобчинский
спросил: - можно называться? а Хлестаков отвечал: - пусть называется".
     И более не было ничего, ни одного слова, ни подписи.
     Бодростина с досадой бросила в ящик письмо и сошла вниз к мужикам,  вся
в черном, против своего обыкновения.
     Между тем, пока дамы спали, а потом делали свой туалет, в сени  мужской
половины явился оборванный и босоногий крестьянский мальчонке  и  настойчиво
требовал, чтобы длинный чужой барин вышел к кому-то за гуменник.
     - Кто же его зовет туда? - добивались слуги.
     - А барин с печатью на шляпе дал мне грош; на, говорит, бежи в хоромы и
скажи, чтоб он сейчас вышел.
     Слуги догадались, что дело идет о Висленеве, и доложили  ему  об  этом.
Иосаф Платонович посоветовался с Гордановым и пошел по курьезному вызову  на
таинственное свидание.
     За гуменником его ждал Форов.
     - Здравствуйте-с, мы с  вами  должны  уговориться,  -  начал  майор,  -
Горданов с Подозеровым хотят  стреляться,  а  мы  секунданты,  так  вот  мои
условия: стреляться завтра, в пять часов утра, за городом,  в  Коральковском
лесу, на горке. Стрелять разом,  и  при  промахах  с  обеих  сторон  выстрел
повторить. Что, вы против этого ничего?
     - Я ничего, но я вообще против дуэли.
     - Ну вы об этом статью пошлите, а теперь не ваше дело.
     - А вы разве за дуэль?
     - Да; я за дуэль, а то очень много подлецов разведется. Так извольте не
забыть условия и затем имею честь...
     Форов повернулся и ушел.
     В доме Бодростиной, к удивлению, никто этого не узнал.
     Горданов принял условия Форова и настрого запретил  Висленеву  выдавать
это хоть одним намеком. Тот тотчас струсил.
     Утро прошло скучно. Глафира Васильевна говорила о спиритизме и  о  том,
что она Водопьянова уважает, гости зевали. Тотчас после обеда все  собрались
в город, но Лариса не хотела ехать в свой дом одна с братом и  желала,  чтоб
ее отвезли на хутор к Синтяниной, где была Форова. Для исполнения  этого  ее
желания Глафира Васильевна устроила переезд в город вроде partie de  plaisir
{Приятной  прогулки  (фр.).};  они  поехали  в  двух  экипажах:   Лариса   с
Бодростиной, а Висленев с Гордановым.


        Глава десятая
        После скобеля топором

     Увидав  себя  на  дворе  генеральши,  Лариса  в  первый  раз  в   жизни
почувствовала тот сладостный трепет сердца, который ощущается человеком  при
встрече с близкими людьми, после того как ему казалось,  что  он  их  теряет
невозвратно.
     Лариса кинулась на  шею  Александре  Ивановне  и  много  раз  кряду  ее
поцеловала; так же точно  она  встретилась  и  с  теткой  Форовой,  которая,
однако, была с нею притворно холодна и приняла ее ласки очень сухо.
     Бодростина была всегда и везде легкой гостьей, никогда не  заставлявшею
хозяев заботиться о ней, чтоб ей было  не  скучно.  У  нее  всегда  и  везде
находились собеседники, она могла говорить с кем угодно: с честным человеком
и с негодяем, с  монахом  и  комедиантом,  с  дураком  и  с  умным.  Опыт  и
практические наблюдения убедили Глафиру Васильевну, что на свете  все  может
пригодиться, что нет лишнего звена, которое бы умный человек не мог положить
не туда, так сюда, в свое здание. Последняя мысль о спиритизме, который  она
решилась эксплуатировать  для  восстановления  своей  репутации,  еще  более
утвердила ее в том, что все стоит внимания и все пригодно.
     Очутясь у Синтяниной, которую  Бодростина  ненавидела  тою  ненавистью,
какою бессердечные  женщины  ненавидят  женщин  строгих  правил  и  открытых
честных убеждений, Глафира рассыпалась пред нею в шутливых комплиментах. Она
называла Александру Ивановну "русской матроной" и сожалела, что  у  нее  нет
детей, потому что она, верно бы, сделалась матерью русских Гракхов.
     По поводу отсутствия детей она немножко вольно пошутила,  но,  заметив,
что у генеральши дрогнула бровь, сейчас же обратила речь к Ларисе и восклик-
дула:
     - Да когда же это ты, Лара, выйдешь наконец замуж, чтобы при тебе можно
было о чем-нибудь говорить?
     Висленев, по обыкновению,  расхаживал  важною  журавлиною  походкой  и,
заложив большие пальцы обеих рук в карманы, остальными медленно и  отчетисто
ударял себя по панталонам. Говорил он сегодня,  против  своего  обыкновения,
очень мало, и все как будто хотел сказать что-то необыкновенное,  но  только
не решался.
     Зато Горданов смотрел на всех до наглости смело и  видимо  порывался  к
дерзостям. Порывы эти проявлялись в нем так беззастенчиво, что Синтянина  на
него только глядела и подумывала: "Каково заручился!" От времени до  времени
он поглядывал на Ларису, как бы желая сказать: смотри, как  я  раздражен,  и
это все чрез тебя; я не дорожу никем и сорву свой гнев на ком представится.
     Лариса имела вид невыгодный для ее красоты: она выглядывала  потерянною
и больше молчала. Не такова она была только с одною Форовой. Лариса  следила
за теткой, и когда Катерина Астафьевна ушла в комнаты, чтобы  наливать  чай,
бедная девушка тихо, с опущенною головкой, последовала за нею и, догнав ее в
темных сенях, обняла и поцеловала.
     Катерина Астафьевна притворилась, что  она  сердита  и  будто  даже  не
заметила этой ласки племянницы.
     Лариса  села  против  нее  за  стол  и  заговорила   о   незначительных
посторонних предметах. Форова не отвечала.
     - Вы, тетя, сегодня здесь ночуете? - наконец спросила Лариса.
     - Не знаю-с, как мне Бог по сердцу положит.
     - Поедемте лучше домой.
     - Куда это? Тебе одна дорога, а мне другая. Вам в Тверь, а нам в дверь.
Лариса встала и, зайдя сзади тетки,  поцеловала  ее  в  голову.  Она  хотела
приласкаться, но не умела, - все это у нее выходило как-то неестественно:
     Форова это почувствовала и