ети и другое направление, а это последовало  вскоре  после  смерти
отца, когда все дети вдруг опасно заболели.
     Болезнь была из "прилипчивых", и родные молодой вдовы все ее  покинули.
Это в благородном сословии и тогда уже было  в  моде  и  практиковалось  без
зазрения совести. О положении тетушки дошла весть  в  Послово,  где  жила  в
замкнутом одиночестве именитая г-жа княгиня  Д*,  знатная  дама,  занимавшая
перед  тем  видную  "позицию",  но  вдруг  чем-то  кому-то  не  угодившая  и
удаленная.
     Говорили, будто она живет в Послове поневоле и  "пребывает"  тут  одним
лишь телом, а что "душа ее не тут" - она живет "в недосягаемых сферах". Сама
же княгиня Д* не считала себя равною ни с кем и не допускала к себе  никого.
У нее была собственная церковь, собственный поп и собственный врач, которому
она не позволяла лечить никого, кроме ее особы. Этот  врач  был  француз,  с
качествами известного по пьесе Дьяченко французского гувернера - m-r  Дорси:
он был и пуст, и ветрен, и хорош собой, и великодушен.
     Узнав через людей, что в соседнем селе так  безжалостно  всеми  брошена
молодая и притом очень интересная вдова с больными детьми, он "взбунтовался"
и объявил своей важной даме, что он "едет лечить соседкиных детей".
     Дама об этом и слышать не хотела, но он продолжал настаивать,  и  когда
люди не стали ему запрягать лошадей, то он завязал шею шарфом, надел  теплые
сапоги с мехом и пришел к тете по снегу четыре или пять верст пешком.
     Разумеется, он был  встречен  тетей  как  ангел-утешитель,  и  оказался
вполне достойным такой встречи.
     Он "воскресил детей" и тем, понятно, произвел  неотразимое  влияние  на
сердце молодой матери. Княгиня Д*  была  поставлена  этим  случаем  в  очень
большие затруднения. Сначала она сердилась и три дня не обращала внимания, а
потом позвала  управителя  и  велела  ему  подать  объявление,  что  "пропал
француз"... Доктор и тетя об этом узнали и оба смеялись... Им было xopoшo  и
радостно, потому  что  дети  выздоравливали,  а  они  были  поглощены  таким
увлечением, которое делало для них чужие сердечные страдания смешными... Это
вызвало со стороны княгини Д* ряд мероприятий, из которых  одно  было  очень
решительное и имело успех: она сначала прислала сказать доктору, чтобы он не
смел к ней возвращаться из заразного дома; а потом, когда увидала, что он  и
в самом деле не возвращается, - она  прислала  его  звать,  так  как  с  нею
случился припадок  какой-то  жестокой  болезни,  и  наконец,  через  полтора
месяца, когда пришла весна и природа, одевшаяся в зелень, выманила  француза
в лес, пострелять куропаток для  завтрака  тети,  на  него  внезапно  напали
четыре человека в масках, отняли у него  ружье,  завернули  его  в  ковер  и
отнесли на руках  в  скрытую  на  лесной  дороге  коляску  и  таким  образом
доставили  его  княгине...  Здесь  с  ним  было  или  только  ему   угрожало
происшествие смешное и тяжкое, из  которого  он  вышел  благополучно  только
благодаря тому, что изъявил согласие сию же минуту, немедленно, сочетаться с
княгинею Д* законным браком, что и было исполнено в ее  собственной  церкви,
ее священником и при ее людях...
     Тетушка узнала об этом только на другой день и горько плакала -  участь
бедного француза казалась ей необыкновенно трогательною, и она укоряла себя,
зачем она сама была так увлечена обаятельностью  своего  положения,  что  не
оформила всего по образцу княгини. Ведь это было так просто и так  возможно,
и даже не нужно было этих низких угроз, которыми и его и себя унизила  Д*...
Он бы сам охотно на все согласился... Но уж дело было потеряно,  и  вдобавок
требовался корректив, и тетушка, как думали, запылала мщением и  "не  снесла
обиды", а отомстила княгине как настоящая "проказница": она, совершенно ни с
кем не посоветовавшись и для всех неожиданно, вышла замуж за князя  С-ва,  в
котором только то и было, что он был молод и холост, но совсем  необразован,
и вдобавок, по совершенной бедности, служил квартальным...

XVI

     Mesalliance {Неравный брак (франц.).} был самый  полнейший,  но  мщение
все-таки  было  совершено:  Д*  -  родовая  княгиня  -  через  замужество  с
французским  лекаришкой  потеряла  княжескую  корону,  а  наша  милая   тетя
возложила ее на себя и на свое нисходящее потомство, так как князь  С-в  был
действительный, настоящий князь, из "Рюриковичей", и в гербе у  него  стояли
многозначительные слова; "не по грамоте".
     Словом - какой это ни был опрометчивый поступок, но тетушка  о  нем  не
сожалела, так как она и вообще не сожалела никогда о том, что уже случилось,
а держалась того правила: "что укоротишь - того не воротишь: надо с  другого
конца надшивать или надвязывать".
     Впрочем, ее князь не был  совсем  особенно  плох:  в  нем  было  что-то
"породистое", и самую "форму квартального" он носил с военным шиком. С  этой
стороны он был заметен и ради того по представительности своей  был  отличен
начальством и употреблялся для сношений  с  благородными  лицами  города.  А
потому, когда представилась надобность объявить тетушке  бумагу,  присланную
из московского опекунского совета, о каких-то ее  опекунских  делах,  то  по
распоряжению   полицеймейстера   к   ней   был   послан   с   этою   бумагою
квартальный-князь,  и  он  был  принят  тетушкою  не  так,   как   принимали
обыкновенных квартальных. Тетушка велела позвать его к себе в зал,  где  она
сидела в это время в распашном пеньюаре за утренним чаем,  и,  посмотрев  на
него, пригласила его сесть - что было тоже необычайностью для лиц его сана.
     Князь сел, и пока тетушка  пробежала  принесенную  ей  бумагу  и  потом
потребовала себе перо и чернильницу для того, чтобы расписаться "о прочтении
оной", она успела "бросить на него взгляд ока" и сейчас  же  сообразила:  на
что находящийся перед нею человек может быть годен и как за  это  дело  надо
взяться.
     А дело не допускало промедления.

XVII

     С-в тут же получил от тетушки поручение по какому-то частному ее делу -
по поводу каких-то ее хлопот с  принадлежащим  ей  пустопорожним  местом  на
берегу, где производилась погрузка хлеба на барки, - и князь исполнил данное
ему поручение охотно, быстро и с блестящим успехом.
     За это он был вознагражден денежным подарком  сверх  меры  и  заслуг  и
кроме того удостоился разговора, вхожего в его  положение,  которое  тетушка
находила не соответствовавшим его родовому званию, так  как  князья  С-вы  в
самом деле принадлежали к "Рюриковичам" и были князья "не по грамоте".
     С-в был не глуп и не умен, а то, что называется  "человек  средний",  и
участие довольно именитой  и  весьма  интересной  дамы  его  так  тронуло  и
согрело, что он расчувствовался  и  осмелился  поцеловать  поданную  ему  на
прощанье руку. Тогда  это,  впрочем,  было  в  обычае,  и  тетушка  этим  не
обиделась и даже обещала ему принять в нем участие и о нем подумать.
     Князь был в восторге и провел несколько  дней  в  размышлении:  как  бы
настроить ее так, чтобы она выпросила ему  у  губернатора  место  смотрителя
тюремного замка или где-нибудь городничего.
     Но тетушка имела на него гораздо более  важные  виды:  через  несколько
дней она позвала его к себе и  спросила,  не  хочет  ли  он  "изменить  свой
карьер".
     Князь был готов на все и несказанно  обрадовался,  когда  услыхал,  что
тетушка желает принять  его  к  себе  управителем.  Он  сейчас  же  подал  в
отставку, снял квартальницкую форму и переселился в  тетушкино  имение,  где
приучался к хозяйству под ее непосредственным руководством и для того  ездил
с ней вдвоем в кабриолете без кучера, а жил во  флигеле,  но  потом  в  один
прекрасный день переведен в дом и  обвенчан  с  хозяйкою  в  их  деревенской
церкви, точно так же скромно, как Д* обвенчалась у себя с французом.
     Бывшая Д*, не будучи нимало знакома с тантою,  прислала  ее  поздравить
"от себя и от мужа". Это была дерзость, но тетя была умна и не  обратила  на
это внимания, а в вознаграждение за  то  француз  прислал  ей  двусмысленное
утешение, состоявшее из одной фразы: "Le nombre des sots est infini". {Число
глупцов бесконечно (франц.).}
     Тетушку и это уже не занимало: она усиленно хозяйничала,  и  один  раз,
поехав на поле, так растряслась по кочкам, что в тот же день бог дал ей дочь
- прехорошенькую княжну. К счастию, ребенок хотя пришел на свет  немножко  и
рановременно, но это ему не повредило.
     Маленькая  неудача  сказалась  в  другом:   тихий   и   благопристойный
Рюрикович, после того как тетушка к нему поближе присмотрелась, не  выдержал
самой снисходительной критики  и  оказался  еще  скучнее  первого  ее  мужа,
предводителя.
     Кроме того, тете неприятно было, что князь все  болтался  и  ничего  не
делал, и вдобавок - как она убедилась -  ничего  и  не  умел  делать,  кроме
клеенья коробочек из картона и цветной бумаги с золотыми бордюрами.
     По мнению родных, тетя сама была во многом  виновата,  потому  что  она
была со своим князем очень суха; но потом это переменилось, и она  сделалась
к нему матерински нежна и неожиданно устроила его вполне по его  вкусу:  как
он когда-то мечтал, так и  получил  вдруг  место  городничего  в  отдаленном
городе, куда отбыл один, и его лет шесть не видали. Во  все  это  время  про
князя никто и не говорил, а тетя-княгиня  заперлась  от  всех  и  "предалась
книгам". Дети, книги и хозяйство ее поглотили, и о ней стали  говорить,  что
она "вознеслась над жизнью". Но вдруг князь потерял место и снова  прибыл  в
деревню. Танта отвела ему помещение в мезонине, даже пожертвовала  ему  свой
письменный стол для кабинета, но  сама  осталась  при  дочерях,  из  которых
старшая, Сусанна, не княжна,  имела  в  это  время  уже  шестнадцать  лет  и
смотрела невестою.
     Она и две ее младшие, единокровные и единоутробные сестры, очень любили
мать и ее младшую дочку княжну Валю, но самого князя не могли переносить.
     И в самом деле, все они были в мать - "ужасные читалки и игралки", - то
есть вечно были за книгой или за музыкальными занятиями, и их занимали живые
бытовые вопросы и литература, а князя не занимало ничто. Если  он  не  клеил
коробок, то он только мог ходить да свистать или сидел в  своих  комнатах  у
окна и переговаривался с проходящими мимо бабами и мужиками  -  и  всегда  о
пустяках. Всякое обращение с книгою ему было противно, и хотя он  знал,  что
он невежда и что это нехорошо, но преодолеть свою вражду к книге не мог.
     Он понимал, что он своей жене не пара и что "попал в честь по  случаю",
и терпел это и не нахальничал. Он только завидовал, что  жена  его,  при  ее
запасе врожденного ума и начитанности,  всегда  занята  и  всегда  ей  везде
весело, а ему везде скучно, - и единственное ему спасение - быть городничим,
- ходить, свистать и покрикивать.
     В семье из этого ничего стройного не выходило, и  благодаря  тому,  что
падчерицы его не всегда умели скрыть, что он им неприятен и что они страдают
за свою умную и образованную мать, видя ее женою такого  остолопа,  -  князь
страдал от своего положения, и даже стал возбуждать  к  себе  сострадание  в
сердце очень чувствительной и доброй танты.
     Тетя стала за него заступаться и говорила дочерям:
     - Что он вам мешает? Он очень простой человек,  но  что  же  он  делает
вредного?.. Он проводит время, как умеет, и его можно оставить в покое. Он и
без того всех избегает и вечно один.
     И княгиня стала навещать бедного князя в его уединении, и чтобы это  не
имело  вид  сентиментальности,  она  писала  письма  на  письменном   столе,
перенесенном в его кабинет. Так шли дела в течение всей  зимы,  а  по  весне
Сусанна один раз окинула мать испытующим взглядом и сказала:
     - Однако что же это, мама?!
     - Что такое? - спросила тетя и покраснела.
     - То-то и есть, мама... вы краснеете!.. И должно краснеть!
     - Чего же мне краснеть! - отозвалась, оправясь, тетя.
     - Того, что мы  уже  взрослые,  а  вы...  ходите  письма  писать...  Мы
перенесем ваш письменный стол в вашу комнату.
     Но дело было уже неисправимо, и у Сусанны  с  ее  сестрами  явился  еще
маленький братец. Ребенка опять все любили и ласкали, кроме самого князя,  у
которого это удовольствие было отнято, и на этот  раз  -  увы!  -  навсегда.
Князю снова достали соответственное городничеству место на Кавказе, и он там
ходил, курил, свистал и покрикивал  и  там  же  и  умер,  выкупавшись  после
жирного обеда в холодном Тереке.
     Смерть мужа, взятого точно напрокат и поставленного  невесть  на  какую
позицию, уязвила сердце тети сознанием своего греха  перед  этим  человеком,
который был принесен ею в жертву  самым  эгоистическим  соображениям  весьма
ничтожного свойства. Он, живой человек,  пришедший  в  мир,  чтобы  свободно
исполнить на земле какое-то свое  назначение,  был  обращен  ею  в  метелку,
которою она замахнула сорный след своего колоброда, и потом смыла его с  рук
и сбросила в Терек...
     Ей было ужасно стыдно и ужасно его жаль, - и она заперлась в спальне  и
плакала о нем много и долго; и тут же, запершись,  в  уединении  от  дочерей
которые не  могли  сдерживать  своего  презрения  к  захудалому  глуповатому
"Рюриковичу", исполнявшему и глуповатую роль в жизни, - она  обдумала  себя.
Девиц и теперь раздражало и обижало, что мать была так потрясена событием  и
относилась к князю с "чувством"... Они были  в  том  "счастливом"  возрасте,
который дает возможность рассуждать обо всем не только очень эгоистично,  но
и очень ошибочно, и им было стыдно за то, что  "она,  значит,  все-таки  его
любила"... Им, для их семейного достоинства, не  хотелось,  чтобы  это  было
так; но они не понимали, что это  именно  так  и  не  было!  Тетя  Полли  не
оплакивала в князе человека, которого бы она предпочитала всем другим людям,
- что выражает  банальное  требование  так  называемой  "любви",  -  но  она
оплакивала в нем человека-брата, которого она встретила случайно,  заставила
его проделать все, что хотела, и к которому не оказала  благоволения.  Какие
бы доводы ей ни представляли, что она ни в чем перед ним  не  виновата,  она
чувствовала свою вину и хотела утолить ее. Тетя сделала траур  двум  младшим
детям и сама надела черное платье, - отстояла на коленях заупокойную обедню,
и панихиду, и еще ряд других панихид, но утоления не было: покой  к  ней  не
приходил. Она находила, что это все не  то...  И  вот  она  -  вдруг  уехала
куда-то парою, в маленькой бричонке с одним кучеренком, и, возвратясь  через
десять дней, сказала, что она была в  Оптиной  пустыни  у  "старца",  но  на
расспросы о том: что там такое? - с странною рассеянностью отвечала:  "Опять
все это не то". И подаренные ей старцем маленькие книжечки она прочла раз  и
более их не открывала:  опять  было  "не  то".  Она  послала  к  приходскому
священнику, чтобы тот дал ей библию. Но библии в церковном обиходе не  было.
За нею послали в Орел, но и в Орле продажной библии не нашли, а  достали  ее
"почитать" у семинарского ректора, и то с предварением от своего священника,
что "это книга мирская и читать ее небеспечно".
     И другие тоже пробовали отговаривать  тетю,  "чтобы  не  сошла  с  ума,
прочитав библию"; но она была "неимоверная": она таки, прочитала всю  библию
и,  разумеется,  как  следует,  -  сошла  с  ума  и  начала   делать   явные
несообразности.

XVIII

     Так, например,  окончив  чтение  библии,  тетя  не  задала  себе  труда
повторять это, как делают многие одолевшие названную книгу, а  она  отложила
ее в сторону раз и навсегда и "понесла фантазии" вроде  того,  что  "хороших
времен еще не было" или что "лучшая жизнь на земле будет впереди нас,  а  не
та, которая осталась позади нас"...  И  она  в  это  не  только  верила,  но
говорила, что "в такой вере только и находит силу жить и трудиться для того,
чтобы равнять путь лучшему, которое идет и непременно придет - когда "горы и
юдоли сравняются и лев ляжет с ягненком и не завредит ему".
     Эти "глупости" танты основательные люди передавали друг другу и, весело
смеясь, называли ее лицемерной фантазеркой и даже дурой. Прежнее игривое на-
именование "проказницы" было уже теперь  для  нее  слабо,  так  как  оно  не
выражало опасного характера ее нынешнего настроения, и  то  старое  название
было у нее отнято.
     - Была проказница, - говорили о ней, - но тогда была зато хоть живая  и
преинтересная, а теперь стала бог знает на что похожая - противная,  скучная
фантазерка, с которой старикам нечего делать, потому что она их не  слушает,
а молодежь... даже страшно оставлять с нею!
     Один из основательных дворян, имевших "голос в собрании и в  обществе",
во время выборов сделал заявление, что следовало бы обратить внимание на то,
в каком духе танта воспитывает своих дочерей. Но предводитель, очень  добрый
и мягкий человек, нашел, что как у княгини все ее дочери - девочки,  то  как
бы она их ни воспитывала - это не важно.
     Воспитывала же она их странно - без учителей, - всему обучая  их  сама,
при  содействии  выписанной  из  Англии  квакерши,  Гильдегарды  Васильевны,
которая  была  бы  чрезвычайно  красива,  если  бы   "совершенно   себя   не
безобразила", нося  постоянно  серое  платье  в  складках  и  летом  широкую
соломенную шляпу, а зимою маленькую теплую черную шапочку "с  затылком  и  с
ушками, без всякого фасона".
     Притом танта с этою квакершею сделались неразрывными друзьями  и  ни  с
кем не церемонились. К ним можно было заехать, и они всякого гостя встречали
очень приветливо, но всегда прямо желали узнавать: чем они  ему  могут  быть
полезными. И затем сию же минуту делали для него все, что могли,  но  потом,
сделавши это, тотчас же к нему, или к  ней,  охладевали  и  держали  себя  с
гостями - как будто "занимать" его или ее  совсем  не  их  обязанность.  Они
оставляли приезжих в покое и сами обращались к своим обыденным  занятиям,  в
которых наблюдали строгий порядок - очень противный  для  людей  с  истинной
"широкой натурой".
     Кончилось  это  тем,  что  стали  находить,  будто  у   бывшей   "милой
проказницы" огрубели  манеры  и  пропала  женственность.  Она  стала  носить
бессменно однообразного, самого  простого  фасона  черное  шерстяное  платье
зимою и такое же светлое ситцевое платье  летом;  лечила  у  крестьян  самые
неопрятные болезни, сама своими руками обмывала их раны  и  делала  кровавые
разрезы и другие простые операции, и при этом ни за что не  хотела  поручить
присмотр за больным горничным девушкам,  ибо  она  находила,  что  горничные
слишком деликатны и "нос воротят". Вообще тетя Полли  стала  будто  резка  и
даже иногда употребляла "Антошины словечки". Оно так и было: тетя выражалась
порою немножко во вкусе Антона Антоновича  Сквозника-Дмухановского,  называя
вещи их прямыми именами, что, впрочем, в ее устах  не  было  ни  плоско,  ни
грубо, а только прямо и образно. Так же  резки  казались  и  ее  чувства,  в
которых не находили самого необходимого - раскаяния и сожаления о прошлом, -
что ей очень бы и очень не мешало...  На  это  даже  и  обращали  иногда  ее
внимание и говорили: кто хочет показать другим лучший образ  жизни,  тот  не
должен никогда забывать своего худшего. "Врачу, исцелися сам!"
     Тетя за эти намеки нимало не сердилась и от них  не  конфузилась:  она,
без сомнения, понимала, во что люди  метили,  но  все  слушала  спокойно  и,
выслушав, отвечала:
     - По отношению ко мне все это совершенно  справедливо,  и  я  постоянно
чувствую, как нехорошо иметь неопрятное прошлое, - чистых не в чем  упрекать
и на них выдумывают, а о нас можно говорить правду, которая  тяжелее  всякой
лжи, - но то дурное, что я делала, я уже оставила. Maman  раз  заметила  ей,
что, "перестав грешить, надо начать каяться", но тетя ответила ей:
     - Насчет раскаяний мнения различны; но я не  нахожу  никакой  пользы  в
том, чтобы порочный человек, сознав свои дурные дела, сидел