и  не
думали, что здесь наша настоящая жизнь, а готовились к вечности. И вот, пока
я об этом одном помню, то я тогда знаю, чего во всякую минуту  бог  от  меня
требует и что я должна сделать;  а  когда  я  начну  припоминать:  как  кому
положено верить? где бог и  какой  он?  -  тогда  у  меня  все  путается,  и
позвольте мне не продолжать этого разговора: мы с вами не сойдемся".
     Он говорит:
     "Да, мы не сойдемся, и я вам скажу - счастье ваше, что вы живете в наше
слабое время, а то вам бы пришлось покоптиться в костре".
     А она отвечает:
     "И вы бы  меня,  может  быть,  проводили?"  И  сама  улыбнулась,  и  он
улыбнулся и ласково ей говорит:
     "Послушайте, дитя мое! вашу мать так сокрушает, что вы не  устроены,  а
долг детей свою мать жалеть".
     Ее всю будто вдруг погнуло, и на глазах слезы выступили.
     "Умилосердитесь, - говорит,  -  неужто  вы  думаете,  что  я,  проживши
двадцать лет с моею матерью, понимаю ее и жалею меньше, чем вы, приехавши  к
нам сейчас по ее приглашению!"
     А он говорит:
     "Ну, и хорошо, и если вы  такая  добрая  дочь,  так  изберите  же  себе
достойного жениха".
     "Я его уже избрала".
     "Но этот выбор не одобряет ваша мать".
     "Мама его не хочет узнать".
     "Да что ж ей его и узнавать, когда он иноверец!"
     "Он христианин!"
     "Полноте! отчего вам не уступить матери и не выбрать себе мужа из своих
людей, обстоятельных и известных ей и вашему дяде?"
     "Чем же не обстоятелен тот, кого я выбрала?"
     "Иноверец".
     "Он христианин, он любит всех людей и не различает их породы и веры".
     "А вот и прекрасно: если ему все равно, то пусть и примет нашу веру".
     "Для чего же это?"
     "Чтобы еще теснее соединиться во всем с вами".
     "Мы и так соединены тесно".
     "Но отчего же не сделать еще теснее?"
     "Оттого, что  теснее  того,  чем  мы  соединены,  нас  ничто  -  больше
соединить не может".
     Он посмотрел на нее внимательно и говорит:
     "А если вы ошибаетесь?"
     А она вдруг порывисто отвечает:
     "Извините, я совершеннолетняя, и я себя чувствую и понимаю; я знаю, что
я была до известной поры и чем я стала теперь, когда во мне зародилась новая
жизнь, н я не променяю моего теперешнего состояния на  прежнее.  Я  люблю  и
почитаю мою мать, но... вы, верно, знаете, что "тот, кто в нас,  тот  больше
всех", и я принадлежу ему, и не отдам этого никому, ни даже матери".
     Сказала это и даже задохнулась и покраснела.
     "Извините, - добавила, - я вам, кажется,  ответила  резко,  но  зато  я
больше уже ничего не могу дополнить", - и двинула стул, чтобы встать.
     И он тоже двинулся и ответил:
     "Нет, отчего же, если вы уж так соединены... чувствуете новую жизнь..."
     А она встала и строго на него посмотрела и говорит:
     "Да, мы так соединены, что  нас  нельзя  разъединить.  Кажется,  больше
говорить не о чем!"
     Он от нее даже откачнулся и тихо сказал:
     "Мне кажется, вы на себя... наговариваете!"
     А она ему преспокойно:
     "Нет! все, что я говорю, все то и есть!"
     А Маргарита" Михайловна в это же самое мгновение - "ах!" - да и  с  ног
долой в обморок, а я, как самая глупая  овца,  забыла,  что  стою  на  конце
гладильной доски, и спрыгнула, чтоб помочь  Маргарите,  а  гладильная  доска
перетянулась да Ефросинью Михайловну сронила и  меня  другим  концом  пониже
поясницы, и все трое ниспроверглись и  лежим.  Грохот  этакой  на  весь  дом
сделался. И он это услыхал, и встал, и весь в волнении сказал Клавдиньке:
     "Какие ужасные волнения!.. И все это через вас!.."
     Она ему ни словечка.
     Тогда он вздохнул и говорит:
     "Ну, я не могу терять больше времени и ухожу".
     А Клавдинька ему тихо в ответ:
     "Прощайте".
     "Прощайте - и ничего более? Прощаясь со мною, вы не имеете сказать  мне
от души ни одного слова?"
     И она, - вообрази, - вдруг сдобрилась и подала ему обе  руки,  -  и  он
рад, и взял ее за руки, и говорит ей:
     "Говорите! говорите!"
     А она с ласкою ему отвечает:
     "Пренебрегите нами, у нас всего есть больше, чем нужно; спешите  скорее
к людям бедственным".
     Даже из себя его вывела, и он, как будто задыхаясь, ей ответил:
     "Благодарю вас-с, благодарю!" - и попросил, чтобы она и  провожать  его
не смела.

XII

     А когда он из дому на  вид  показался,  Клавдинька  вернулась  и  прямо
пришла в темную, где мы лежали повержены,  двери  распахнула  и  кинулась  к
матери, а что мы с Ефросиньей никак подняться не можем - это ей хоть бы что!
Ефросинье Михайловне девятое ребро за ребро заскочило, а мне как будто самый
сидельный хвостик переломился, а кроме того, и досадно и смех разрывает.
     "Хорошо, - думаю, - девушка! объяснилась... и уж сама не скрывает..."
     Так в этаком-то неслыханном постыдном беспорядке все и кончилось. Мы  и
не видали, как он сел и вся ажидация рассеялась, и опять обман был, опять он
в чужую карету сел и не заметил - стал письма доставать. Так его и увезли, а
наши служащие в доме все ужасно были обижены, потому что все  это  вышло  не
так, как ждали, и потом все, оказалось, слышали, как Клавдия сама, хозяйская
дочь и наследница, при всех просила: "пренебрегите нами"... Чего  еще  надо!
Он и вправду, я думаю, этого никогда еще ни от кого  не  слыхивал.  Все  его
только просят и молят со слезами, чтобы он осчастливил, чтобы  пожаловал,  а
она как будто гонит: "Нами пренебрегите и  ступайте  к  бедственным".  Молва
поднялась самая всенародная. Кучер Мирон, как всегдашний грубиян, да еще две
пунцовки выпивши,  вывел  на  двор  своих  фетюков,  чтобы  их  петой  водой
попрыскать, а фетюки его сытые  -  храпят,  кидаются  и  грызутся,  а  Мирон
старается их словами унять, а в конюшню - назад ни за что вести не хочет.
     "Я, - говорит, - слава те, господи! Я формально знаю, как и  что  велит
закон и религия: всегда перво-наперво хозяев прыскают, а  потом  на  тот  же
манер и скотов".
     Насилу у него лошадей отняли и спать его  уложили,  как  вдруг  Николай
Иваныч приезжает, и в самом выдающемся градусе.
     - Скверный мужчина! - отозвалась Аичка.
     - Преподлец! - поддержала Марья Мартыновна и продолжала: - С этим опять
до тех пор беспокоились, что без всех сил сделались, и как пали  в  сумерки,
где кто достиг по дива-нам, так там и уснули.  Но  мне  и  во  сне  все  это
снилося, как Клавдинька отличилась с своим бесстыдством... Николай Иваныч на
весь дом храпит, и Ефросинья тоже ничком дышит, а мне даже не спится,  будто
как что меня поднимает, - и недаром. Прислушиваюсь и  слышу,  что  Маргарита
Михайловна тоже не спит... ходит...
     И так это она  меня,  моя  Маргарита,  заинтересовала,  что  я  лежу  и
присапливаю, будто сплю, а о сне и не думаю, а  все  на  нее  одним  глазком
гляжу и слушаю, куда она пойдет.
     А она неслышной  стопою  тихонечко  по  всем  комнатам,  у  жердинверки
остановилась, с цветков будто сухие листики обирает в руку, потом  канарейке
сахарок в клетке поправила, лоскуточек какой-то маленький с полу подняла,  а
сама,  вижу,  все  слушает,  все  ли  мы  спим  крепко,  и  потом  воровски,
потихонечку - топ-топ и вышла.
     Я сейчас же вскочила на диван и уши навострила...  Слышу,  она  кружным
путем через зал к Клавдинькиной комнате пошлепала.
     Так во мне сердце и заколотилось... Что у них будет?
     Горошком я с дивана спрыгнула, туфли сбросила да под мышку их и в одних
чулках  через  другой  круг  обежала  и  в  гардеробную,  -  оттуда  тоже  в
Клавдинькину комнату над дверью воловье око есть. Опять  там  тихонечко  все
взмостила, поставила на стол стул и стала на него и гляжу.
     В комнате полтемно. Лампа горит, но колпак так сноровлен, что только  в
одно место свет отбивает, где она руками лепит...  Все  это  она  сама  себе
всегда и зажигает, и гасит, и на канфорке воду греет - все без прислуги.
     И теперь так - весь дом в покое отдыхает, а она,  завистная  работница,
как ни в чем не бывало, опять уже все свои принадлежности расправила.
     Мнет, да приставляет, да черт знает что вылепливает, и я даже на фигуру
ее посмотрела, что она сама  на  себя  высказала,  но  нет  еще,  ничего  не
заметно, - вся высокая и стройная.
     Мать вошла, а она не видит, а  у  меня  сердце  ток-ток-ток!  -  так  и
толчется... Что будет?  -  прибьет  ее  старуха,  что  ли,  и  как  та  -  с
покорностью ли это выдержит, или, помилуй бог, забудется, да и сама на  мать
руку поднимет? Тогда я тут и нужна окажусь, потому что  по  крайней  мере  я
вскочу да схвачу ее за руки и подержу - пусть мать ее хорошенько поучит".

XIII

     Все дыхание я в себе затаила.
     Маргарита Михайловна постояла в полутемноте и ближе к ней подходит...
     Тогда госпожа Клавдинька вздрогнула и глину свою уронила.
     "Мамочка! - говорит, - вы не спите! как вы меня испугали!" -
     Маргарита удерживает себя и отвечает:
     "Отчего же это тебе мать страшна сделалась?"
     "Зачем вы, мама, так говорите: вы мне вовсе не страшны! Я вам рада,  но
я занялась и ничего не слыхала... Садитесь у меня, милая мама!"
     А та вдруг обеими руками, ладонями, ее голову обхватила и всхлипнула:
     "Ах, Клавдичка моя! дитя ты мое, дочка моя, сокровище!"
     "Что вы, что вы, мама!.. Успокойтесь".
     А старуха ее голову крепко зацеловала, зацеловала и  вдруг  сама  ей  в
ноги сползла на колени и завопила:
     "Прости меня, ангел мой, прости, моя кроткая! я тебя обидела!"
     Вот, думаю, так оборот!  Она  же  к  ней  пришла  и  не  строгостью  ее
пристрастить, а еще сама же у нее прощения просит.
     Клавдинька ее сейчас подняла, в кресло посадила, а сама  перед  нею  на
колени стала и руки целует.
     "Я, - говорит, - милая мама, ничего и не помню, что вы  мне,  осердясь,
сказали. Вы меня всегда любили, я весь век мой была у вас счастливая, вы мне
учиться позволили..."
     "Да, да, друг мой, дура я была, я тебе учиться позволила, и вот что  из
этого ученья вышло-то!"
     "Ничего, мамочка, дурного не вышло".
     "Как же "ничего"?.. Что теперь о нас люди скажут?"
     "Что, мама?.. Впрочем, пусть что  хотят  говорят...  Люди,  мама,  ведь
редко умное говорят, а гораздо чаще глупое".
     "То-то "все глупое". Нет, уж если это случилось, то я  согласна,  чтобы
скорее твой грех скрыть: выходи за него замуж, я согласна".
     Клавдия изумилась.
     "Мама! милая! вы ли это говорите?.."
     "Разумеется, я говорю; мне твое счастье дорого, только не уходи от меня
из дома, - тоска мне без тебя будет".
     "Да никогда мы не уйдем от вас..."
     "Не уйдешь?" Он тебя от меня не уведет?"
     "Да ни за что, мама!"
     Старуха так и заклохотала:
     "Вот, вот! вот, - говорит, - опять  ты  всегда  такая  добрая...  А  он
добрый ли?"
     "Он гораздо меня добрее, мама!"
     "Почему же так?"
     "Он смерти не боится".
     "Ну... для чего же так... Пусть живет",
     "Вам жаль его?"
     А та заморгала и сквозь слезы говорит:
     "Да!"
     И опять обнялись, и обе заплакали.
     Веришь, что даже мне, и то стало трогательно!
     Аичка поддержала:
     - Да и очень просто - растрогают!
     - А Клавдинька-то и пошла тут матери не спеша и спокойно  рассказывать:
какой у него брат был добрейшей души, и этот тоже - ко всем идет, ни  с  кем
не ссорится, ничего для себя не ищет и всем все прощает, и никого не боится,
и ничего ему и не надобно.
     "Кроме тебя?"
     А она законфузилась и отвечает:
     "Мама!.. я его так уважаю... он меня научил жить... научил  чувствовать
все, что людям больно... научил любить людей и их отца... и...  и  вот  я...
вот я... счастлива навеки!"
     "Ну, и пусть уж так... пусть. А только все-таки... зачем... ты так себя
допустила?"
     "До чего, мама?"
     "Да уж не будем лучше говорить. Пусть только будет ваша свадьба  скорей
- я тогда опять успокоюсь... Я ведь тебе все простить готова... Это  меня  с
тобою  только...  люди  расстраивают,  сестра...  да   эта   мать-переносица
Мартыниха".
     "Бог с ней, мама: не сердитесь на нее - она несчастная".
     "Нет,  она  мерзкая  выдумщица...  по  всем  домам  бегает  и   новости
затевает... я ее выгоню..."
     "Что вы, что вы, мама! Как можно кого-нибудь выгонять! Она бесприютная.
Вы лучше дайте ей дело какое-нибудь, чтобы она занятие имела, и не слушайте,
что она о ком-нибудь пересуживает. Она  ведь  не  понимает,  какое  она  зло
делает".
     "Нет, понимает; они приступили ко мне с сестрой, что ты странная, и так
мне надоели, что и мне ты стала казаться странною. Что  же  делать,  если  я
такая слабая... Я поверила и послала ее приглашать, и от этой общей ажидации
сама еще хуже расстроилась".
     "Все пройдет, мама".
     "Ах, нет, мой друг... уж это, что с  тобою  сделалось,  так  это...  не
пройдет".
     Клавдинька на нее недоуменно смотрит.
     "Я вас, - говорит, - не понимаю".
     "Да я и не стану говорить, если тебе это неприятно, но я и о том думаю:
как же это он провидец, а его обманом в чужую карету - обмануть можно?"
     "Ах, не станем, мама, спорить об этом!"
     "Я ему  хотела  пятьсот  рублей  послать,  а  теперь  пошлю  завтра  за
неприятность - тысячу".
     "Посылайте больше, мама, - мне жаль его".
     "Чего же его-то жаль?"
     "Как же, мама... какое значение на себя взять: какая роль!.. Люди видят
его и теряют смысл... бегут и давят друг друга, как звери, и просят: денег..
денег!! Не ужасно ли это?"
     "Ну, это мне все равно... только нехорошо, что теперь сплетни пойдут; а
я не люблю, кто о тебе дурно говорит. И зато вот я деверя  Николая  Иваныча,
какой он ни есть, и кутила и бабеляр, а я его уважаю, потому что  он  сам  с
тобою в глаза спорится, а за глаза о тебе никому ничего позволить не  хочет.
"Сейчас, говорит, прибью за нее!"
     "Дядя добряк, мне жаль его, - он во тьме!"
     "И для чего это все необыкновенное затеяли! У нас все было весь век  по
обыкновенному: свой, бывало, придет и попоет, и закусит, и в карты поиграет,
и на все скажет: "господь простит".
     "Простое, мама, во всех случаях всегда самое лучшее".
     "Да, он тебя и крестил, он пусть и перевенчает. А Мартыниха пусть к нам
и не приходит, чтобы никаких выдающихся затей от нее больше не было".
     Вот что было выходило мне за мои хлопоты, но  дело  решилось  иначе,  и
совсем неожиданно.
     - Кто же его решил? - спросила Аичка.
     - Кошка, да я немножко, - продолжала Марья Мартыновна.
     Но  Клавдинька,  к  чести  ее  приписать,  и  в  конце  опять  за  меня
заступилась, стала просить, чтобы меня какою-нибудь выдающеюся  прислугою  в
доме оставили.
     Старуха ей отвечает:
     "Изволь, и хотя мне это неприятно, но для тебя я ее оставлю".
     Но во мне уж сердце закипело.
     "Нет  уж,  -  думаю  я,  -  голубушки,  я  и   без   вас   проживу:   я
птичка-невеличка, но горда, как самый горделивый зверь, и у меня  кроме  вас
по городу много  знакомства  есть,  -  я  в  услужение  лакейкой  никуда  не
пойду..." И честное тебе слово даю, что я в ту же минуту  хотела  потихоньку
от них, не прощаясь, со двора сойти,  потому  что  я,  ей-богу,  как  зверь,
горда; но вообрази же ты себе, что это  не  вышло.  Ко  всему  этому  случаю
подпал еще другой, который и задержал. Пока я стояла на стуле  и,  на  столе
взгромоздившись, слушала их советы, жирный  кот  разыгрался,  подхватил  мои
войлочные туфли, которые я на полу оставила, и начал, мерзавец,  швырять  их
лапой по всему полу.
     От этакого пустяка меня просто ужас обхватил: заденет, думаю, мерзавец,
туфлею за какое-нибудь легкое стуло или табуретку и загремит,  и  они  тогда
сейчас сюда взойдут, и какова я им покажусь на своей каланче? куда мне тогда
и глаза девать и что выдумать и  сказать:  зачем  я  это  в  здешнем  месте,
вскочивши на стол, случилась?
     Снялась я с великим страхом, чтоб не упасть, и  стала  кругом  на  полу
ползать - туфли свои искать. Ползла, ползла, весь пол выползла, а туфлей  не
нашла. А между тем страх боюсь, что теперь мать с дочерью совсем поладили  и
сейчас выйдут и увидят, что меня нет на том диване, где я спала. И как тогда
мне при них да через Николая  Иваныча  комнаты  идти?  Что  подумать  могут?
Бросилась я без туфлей  бежать  и  вернулась  на  свое  место  благополучно.
Николай Иваныч без воротничков спит, и не храпит, и не  ворочается;  а  я  в
одних чулках легла на диван и только что притворилась, что будто  сплю,  как
Маргарита с дочерью и взаправду входят.

XIV

     Маргарита Михайловна спокойным голосом с  прохладою  велит,  чтобы  все
лампы зажечь и чай подавать, и стала  всех  будить  к  чаю,  а  как  ко  мне
подошла, я говорю:
     "Я сейчас сама встану", и начинаю туфли искать.
     А она, как на грех, спрашивает:
     "Что ты ищешь?"
     "Туфли ищу".
     "Где же ты их приставила?"
     "На мне они были, на нотах".
     "Куда же они с ног могли деться?"
     "И сама не знаю".
     "Жених, что ли, приходил тебя разувать, - так ведь
     это только на святках бывает".
     "Нет, - я говорю, - женихи ко мне не ходят, а это,
     быть может, надсмешка".
     "Ну,  вот  еще!  Кто  будет  надсмехаться?   Ищите,   пожалуйста,   все
Мартыновнины туфли!"
     И что это ей за неотступная забота припала искать - уж и не понимаю.  А
в это самое время, как  на  грех,  вдруг  Николай  Иваныч  выбегает  в  трех
волнениях из своих комнат и, должно быть, еще не проспавшись или в испуге,
     кричит:
     "У-е-ля хам? У-е-ля хам?"
     Золовки ему отвечают:
     "Что ты, батюшка! что ты!.. Какой Хам?"
     А он даже трясется от злости и отвечает: "Хам - значит женщина!"
     Маргарита Михайловна его перекрестила и говорит:
     "Какая женщина?"
     "Которая мне гадость сделала".
     "Что сделала? какую гадость? Небось сказать нельзя?"
     А он, как козел, головой замотал и в самом повелительном наклонении:
     "Я, - говорит, - всем такой постанов вопроса даю: какая это фибза  меня
разбудила и на постели у меня вот эту свою туфлю оставила?"
     И показывает в руке мою туфель...
     Ну, разумеется, всем смешно стало.
     А я отвечаю:
     "Это туфля моя, но надо знать, как она туда попала".
     А он и не слушает.
     "Это всякому, - говорит, - известно, как попадает".
     А тут мальчишка Егорка, истопник, весь бледный, бежит и кричит:
     "У нас в ванной кто-то чем-то с печки швыряется",
     Пошли туда, а там в ванной в воде другая моя туфля плавает, а на  печке
на краю проклятый кот сидит.
     "Господи! - воскликнула я, - что же это! если все меня выживают, то мне
лучше самой уйти".
     А Николай Иваныч поспешает:
     "И сделай свою милость, уйди! У нас без тебя согласней будет",  -  и  с
тем повернул меня лицом к зеркалу и говорит:
     "Ведь ты только посмотрись на себя и сделай постанов вопроса: пристойно
ли тебе своими туфлями заигрывать!"
     То есть, черт его знает, что он  такое  в  своей  пьяной  беспамятности
понимал, а те дуры такое ко мне приложение приложили, что будто я и у него в
комнате и в ванной везде его преследую.
     - А может быть, и в самом деле? - протянула Аичка.
     - Полно, пожалуйста! Будто же я этак могла сделать, что вдруг одна  моя
нога в комнате, а другая в ванной!.. Ведь это же и немыслимо так  растерзать
себя! Но представь себе, что ведь старая дура обиделась и начала шептать:
     "Я, - говорит, - никого не осуждаю, но для чего же это... непременно  в
моем доме... и после посещения..."
     Я и не вытерпела и  с  своей  стороны  фехтовальное  жало  ей  в  грудь
вонзила.
     "Полно, - говорю, -  пожалуйста,  что  такое  ваш  дом,  да  еще  после
посещения!.. Проводили этакого посетителя так, что чуть его не выгнали", - и
рассказала, как Клавдия его просила их домом пренебречь, а опешить  к  людям
бедственным.
     А Николаю Ивановичу это и за любо стало.
     "Так, - говорит, - и следовало: чего он взаправду все здесь? Ему надо к
неурожайным полям ехать и большой ур