ать-то  нечего!
Ничего, касатка моя, не выдумаешь... Только и есть на свете  всех  помогаев,
что один господь-батюшка... Он же  ведь  зато  и  милостив!..  И-и-их  сколь
милостив!.. Может, он даст... по своей милости, еще и так со мною  сотворит,
что я еще всего и что есть, и того не доем, а он и по мою по душу пошлет,  -
вот ничего думать тогда и не стоит.
     - Это хорошо, бабушка, как помрешь!
     - А то что ж!.. Я то и говорю... Бог с  милостью!  Он  создает  хорошо:
помру, и ничего мне не надобно!
     - А если как все изведешь да не помрешь?
     - Ну так что ж такое: я тогда себе средство найду.
     - А какое же теперь средство, когда изо всякого двора все сами в  побор
тронулись, и не знать, у кого можно корку выпросить.
     - Ну, это так только в  деревнях  в  однех...  издыхают-то!..  да!..  в
деревнях в однех... А в городах-то, касатка, не так... там  хлеб-то  есть  у
купцов... Там припасено у купцов-то... всего... гляди-ко сколько!..
     - Что же ты, в город, что ли, хочешь?
     - А что ж! в  город  сойду...  К  хозяевам-то  к  старым  приду,  да  и
попрошусь  на  кухне  жить...  Пустят!..  Неужли  таки  выгонят?!.  Чай,  не
выгонят... Проживу, пока надобно.
     - То-то, - отвечает солдатка, - вот оттого ты такая и щедрая, что  тебе
хорошо.
     - Да, - говорит старуха, - мне,  касатка,  всю  жизнь  мою  все  жилось
хорошо. Я не щедрая, а... хорошо мне.
     - А нам-то вот худо, а не хорошо, - Потерпеть  надо,  касатушка!  Нонче
все терпят... Голодный год настал!
     - Поди-ко ребята-то воют, так не утерпишь... и самому есть хочется... и
животе как веретеном сучит... Нам
     хуже собак... те падло лопают да еще нас  за  лытки  рвут...  Воя  меня
искусали всю!
     - Надо с палочкой,
     Тут нетерпеливая племянница на тетку и осердилась, что та все ей советы
дает, когда той так горько жить!
     - Перестань, - говорит, - ты мне тоску отводить; через эти  твоя  слова
еще хуже мне; ведь у нас знакомых купцов нет, нам идти не к кому, а  ты  вон
еще мою девчонку всю избаловала.
     - Ну зачем пустое говорить: чем я ее избаловала?
     - Как же чем?.. все ее чистым хлебом кормила и побираться не пущала!
     - Что ж, где ей побираться, когда она махонькая!.. А ты ее  отпусти  со
мной: я и ее с собой в город сведу... у меня есть там хозяева добрые...  мои
вынянченные; они.
     велят нам с ней и вдвоем жить... будем вдвоем садиться с прислугами.
     - А другие-то мои детушки мне, думаешь, разве  не  жалобны?  -  говорит
солдатка. Тут старушка и задумалась.
     - Другие! - говорит. - Да... вот то-то и есть... Еще и другие есть!
     Развела  руки,  и  опять  задумалась,  и  стала  сама  к   себе   втишь
приговаривать:
     - Ox, ox-ox-ox!.. Одни да и другие есть...  да  и  много  их...  Вот  и
горюшко! А что сделать-то?
     А солдатка, не долго думая, отвечает ей:
     - А ты не знаешь, баунька, что сделать?
     - Не знаю, касатынька,
     - Вот то-то и оно.
     - А ты разве знаешь что-нибудь?
     - Я знаю.
     - Так ты скажи.
     Солдатка задумалась, слов у нее не находилось для выражения  того,  что
она придумала,
     И старушка молчит.
     Тягостно-тягостно  стало  в  темной  избе,  как  будто  сатана  взошел.
Старушка вздохнула и сказала:
     - Встань-ка, касатка, подойди к печке,  вздуй  огня.  А  племянница  ей
грубо ответила:
     - А на что тебе огонь - вовсе не надобно,
     - Как же не надобно... темно совсем.
     - Ну так что ж, что темно?.. Нонче... все  без  огня...  Ложися  спать,
баунька!
     - Да зачем же так... впотьмах... Надо стать богу помолиться.
     - Ну и помолись, баунька.
     Та не поняла или не расслышала и переспросила:
     - Что, матушка?
     - Помолись, говорю, баунька.
     - Да что ты меня торопишь - придет час, так и помолюсь.
     - Нет, баунька, час уж пришел - скорей молись.
     - Да что ты пристала!.. Я стану ложиться спать - помолюсь...  Ступай-ка
домой, а ко мне девку ночевать посылай, мы с нею  станем  ложиться  спать  и
помолимся.
     Тогда солдатка видит, что бабушка бестолкова, и  потому  ей  еще  менее
причины оставаться в живых, и сказала ей начистоту:
     - Нет, ты к себе мою девку не жди, она не придет.
     - Отчего не придет?
     - А оттого, баунька, что к тебе  твой  конец  пришел.  Если  не  хочешь
молиться - так и так будь тебе легкая смертушка.
     Старуха стала приподниматься и спросила:
     - Что?..
     - Прощай, баунька! - Солдатка всхлипнула, обняла старуху, поцеловала ее
и сказала:
     - Теперь помирай!
     - Что ты это... я не хочу! - и старушка бессильно замахала руками.
     - Нет уж все одно... помирай!
     И с этими словами солдатка опрокинула  "бауньку"  на  ее  же  кроватку,
накрыла ей лицо подушкою да надавила своей грудью полегонечку, но потом сама
вдруг громко вскрикнула и начала тискать старуху без милосердия, а руками ее
за руки держала,  "чтобы  трепетания  не  было".  (Так  это  все  с  большою
подробностью сама солдатка рассказала при следствии.)
     "Баунька" после этого почила скоро, а убийцею сейчас же  был  сделан  в
имуществе убитой самый внимательный розыск; но "всех  денег"  у  богачихи  в
шерстяном пагленке в коробье найдено полтора рубля, и больше ничего  у  этой
богачихи не было.
     В этом и заключались ее "все деньги", о которых она с  обстоятельностью
рассуждала за пару минут до определенной ей "легкой смертушки".
     Но смертушка бауньки, как ни старалась ее облегчить добрая  племянница,
- все-таки, видно, трудновата пришлась ей.
     Когда рассвело на другой день, солдатка взяла с  собою  любимую  внучку
покойной и пошла вместе с нею навестить бабушку,  и  нашли  ее,  разумеется,
мертвою, а лицо у нее синее и руки в пятнах, а глаза выпучены и язык наруже,
длинней Аллилуева.
     Девчонка как увидала это, так  сейчас  затряслася  и  замерла,  а  мать
говорит ей "не своим голосом":
     - Ничего не шкни... убью!.. Говори: где у нее были ножницы?
     Девчоночка, дрожа, показала молча ручонкою на коробью,  в  которую  уже
вчера еще лазила солдатка за деньгами.
     Теперь она опять открыла эту коробью, в которой было все  перерыто,  и,
перебросав еще больше лежавшие там ветошки и тряпочки, нашла на дне  коробьи
безручные ножницы, которыми стригут овец, и, схватив  их  в  дрожащие  руки,
подошла к мертвой и отрезала у нее выдающийся конец языка; но от этого  язык
наруже как будто нимало не уменьшился, а только стал еще безобразнее.
     Солдатка взглянула на свою работу, взяла за  руку  девочку  и  пошла  к
сотскому, - вошла тихо, помолилась на образ и сказала:
     - Вяжи мне руки!
     - Что тебе, дура, попритчилось, что ли? - спросил сотский.
     - Нет, вяжи руки: я бабку убила.
     - Врешь на себя!
     - Нет, не вру, - отвечала солдатка и, севши  на  лавку,  раскрыла  свою
грудь и сказала: - Накось, глядите-ка - вот они тяпочки... Это  когда  я  ее
вчера душить стала, так она меня зубами за титьку тяпнула.
     Тогда пошли и удостоверились и увидали, что солдатка говорила правду, и
связали ей руки и увезли ее в стан, а оттуда - "куда дела требуют".
     Через год ее били кнутом в Орле на  Ильинской  площади.  Она  была  еще
молоденькая и очень хорошо сложенная. Ей дали пятнадцать ударов и растерзали
ей до кости все бока и спину, но она не потеряла чувств и за  каждым  ударом
вскрикивала: "Понапрасно страдаю!" А когда ее сняли с  деревянной  кобылы  и
она увидала на своей  свитке  набросанные  медные  деньги,  то  заплакала  и
оказала:
     - Не надо мне ничего, сошлите все в деревню на церковь.
     О  детях  своих  она,  может  быть,  позабыла.  И  таких  преступлений,
поразительных по несложности их замыслов  и  по  простоте  и  холодности  их
выполнения, было слышно очень много, и очень значительное число их  осталось
неисследованным и даже неизвестным далее своего околотка. Становые  пристава
за всем уследить не могли; "корреспондентов" тогда  еще  не  водилось,  а  в
губернских ведомостях все новости  состояли  из  распоряжений  начальства  о
перемещении и увольнении чиновников и, в виде особенно  интересных  случаев,
об отдаче их под суд.
     Особенно  поразительна  была  холодность  и   какая-то   легкомысленная
жестокость в действиях, затевавшихся с голода. В соседнем с нами селе пастух
Игнашка с подпаском, например, захотели "есть убоину" и с  этой  целью  сами
вдвоем отлучили одну исправную телом овцу от стада и сволокли  ее  в  лесной
овраг, чтобы тут зарезать и начать ее есть; а на  деревне  сказать,  что  ее
волк съел. Но, опустясь в овраг, они вздумали, что всей овцы им за один день
не съесть, а недоеденное мясо протухнет и пропадет даром. Тогда они порешили
овцу не зарезывать, а связать ее и отрезать у  нее  у  живой  столько  мяса,
сколько им на день нужно, а остальная овца пусть лежит и дожидается. Они так
и начали - отрезали у живой овцы "четверть", спекли ее и съели, а  остальное
оставили  в  овраге,  -  а  сюда  пришел  в  самом  деле  волк  и  прекратил
терзательные мучения овцы и сволок и сожрал ее всю без остатка,  а  пастухи,
не найдя овцы на другой день, заподозрили друг друга в  краже,  подрались  и
друг друга выдали. Игнашку прозвали "живорезом".
     Женский пол, как замужние,  так  и  незамужние,  продавали  свои  труды
нипочем: в услуги или на работу поденно охотно набивались "из-за  прокорму",
но и на этих условиях  в  деревнях  места  нельзя  было  найти.  Духовенство
набрало себе бесплатных батраков и батрачек, но только в потребном числе,  а
предложение услуг было безмерно. Цена же женских изделий  была  невероятная:
"конец холста" продавали за полтину медью (7 аршин за 14  копеек),  "початок
пряжи" - за медную гривну (3 коп.), и фунт хлеба стоил 3 коп.  Покупали  все
это  грабительским  образом  торгаши,  которых  называют  "кошатниками"  или
"кошкодралами". Они покупают кошек и тут  же  их  убивают  о  колесную  шину
телеги или о головашку саней. Цена кошки черной и серой - гривна, а  пестрой
- пятак меди. Этим же кошкодралам бабы и девки тогда продавали "свою девичью
красу", то есть свои волосы, и весьма часто  свою  женскую  честь,  цена  на
которую, за обилием предложения, пала до того что женщины и девочки,  иногда
самые молоденькие, предлагали себя сами, без особой приплаты, "в  придачу  к
кошке". Если кошатник не хотел брать дрянную кошку, то  продавщица  стонала:
"купи, дяденька, хороший мой: я к  тебе  в  сумерки  к  колодцу  выйду".  Но
кошатники были этим добром изобильны и не на всякую "придачу" льстились; они
цинически рассказывали, что им теперь хорошо, потому что "кошка  стоит  грош
вместе с хозяйкою". Кошачья шкура была товар, а хозяйка - придачею.  И  этот
взгляд на женщину уже не обижал ее: обижаться было некогда;  мученья  голода
были слишком страшны. С этим же взглядом  освоивались  и  подростки-девочки,
которые отдавали себя в  таком  возрасте,  когда  еще  не  переставали  быть
детьми... Вообще крестьянские женщины тогда продавали  свою  честь  в  наших
местах за всякую предложенную цену, начиная с медной гривны, но покупатели в
деревнях были редки. Более предприимчивые и приглядные бабы уходили в города
"к колодцам". И у себя в деревнях молодые бабы выходили вечерами постоять  у
колодцев - особенно у таких, на которые подворачивают проездом напоить коней
обратные ямщики, прасолы или кошкодралы, и тут в серой мгле повторялось  все
то, что было и в оны дни у колодца Лаванова.  Здесь  взаимно  омрачала  друг
друга и старость и юность, и все это буквально за то, чтобы  "не  околеть  с
голода"... Не могу теперь ясно ответить, почему сельские женщины и в городах
местами  своих  жертвоприношений  избирали  "колодцы",  у  которых   они   и
собирались и стояли кучками с сумерек.  Может  быть,  в  других  пунктах  их
прогоняли горожанки. Особенно в этом отношении в  Орле  прославились  крытые
колодцы у Михаила Архангела и Плаутин. Кроме того, множество женщин  ютилось
по пустым баркам,  зазимовавшим  во  льду  между  Банным  мостом  и  мужским
монастырем и его слободкою. Срам это был открытый, но его как-то не  вменяли
в преступление. Старшие семьянинки не только отпускали  молодых  на  ведомое
дело, но еще склоняли к тому, говоря: "чего  так-то  сидеть:  надо  сойти  в
город у колодца раздобыться". А молодых не  нужно  было  много  уговаривать:
правила их всегда были шатки, а голод - плохой друг  добродетели.  Молодайки
уходили, мало таясь в том, на что они надеются, и бойкие из них часто  прямо
говорили: "чем голодать - лучше срам принять".  Когда  они  возвращались  от
колодцев, их не осмеивали и не укоряли,  а  просто  рассказывали:  "такая-то
пришла... в городу у колодца стояла... разъелась -  стала  гладкая!"  {Чтобы
иметь ясное понятие, как относился к  этому  "мир",  стоит  припомнить,  как
относились  к  своему  "стоянию"  те,  кто   претерпел   его   ближайшим   и
непосредственным образом. Когда я посетил родные места года через три  после
благословенного дня  "освобождения",  мне  привелось  посетить  с  одним  из
мировых посредников прекрасную сельскую больницу,  в  которой  "по  усердию"
трудилась в черных работах пожилая женщина очень крупного  роста,  по  имени
Стеха. Она же ходила и на деревню "обмывать мертвых", тоже не по нужде и  не
за плату, а "по усердию". Ей было уже, лет за пятьдесят, и она была  сильна,
велика и смахивала немножко на мужика. У нее на деревне было свое  хозяйство
-  двор,  скотина,  земля,  дети  и  внуки,  и  даже,   кажется,   правнуки.
Пользовалась она у всех почетом, - говорили о ней: "Стеха души не  убьет,  -
Стеха не соврет, - Стеха справедливая".  И  все  знали,  что  она  "угождает
больным" и "покойников убирает только для господа,  а  ее  душа  чиста,  как
стакан светится". А эта самая Стеха, -  несомненно  имевшая  все  те  добрые
качества, которые ей приписывали, - рассказывала мне  о  голодном  годе  при
своей пожилой уже дочери  и  при  взрослой  девушке  и  внучке,  "ничего  не
прибавляючи и не  отбавляючи",  и,  в  этом  рассказе  прямо  о  всех  своих
сверстницах и о себе говорила: "всех нас, милый, восемь бабенков молоденьких
было, и всех нас кошкодралы у колодца уговорили: "Поедемте, говорят, мы  вас
в Орел свезем, там у колодцев лучше здешнего". Мы все  дуры,  и  поверили  и
пошли, а хорошего  только  и  было,  что  прокормилися;  ну  да  ведь  тогда
большего-то грех было и  спрашивать".  О  нравственной  стороне  "инцидента"
Стеха будто вовсе не думала, а когда я  наклонил  вопрос  в  эту  сторону  и
побудил ее выразить свое мнение,  -  она  покопала  веретеном  под  головною
повязкою и сказала: "Что говорить-то! Ведь голодная смерть страшней сраму...
Все же лучше было шкуру свою продать, чем душу".
     А уж что  она  разумела  под  продажей  души  -  этого  я  не  знаю.  О
достоинстве взглядов этой женщины я вообще не могу и не хочу судить,  Потому
Что боюсь,  как  бы  не  согрешить  перед  Стехой  и  другими  ей  подобными
грешницами более тяжело, чем весят все их согрешения перед  "могущим  спасти
всех" (Иак. IV). (Прим. автора.)}
     Кроме "гладкости" или сытости тела, ничто другое  не  принималось  и  в
соображение.  Все  высшие  цели   бытия   человеческого   словно   перестали
существовать.
     У нас была молодая баба Калерка или Холерка (настоящее имя -  Калерия).
У нее была прегнусная свекровь, которая "ее сбила в город", и она  пошла  "у
колодцев стоять", но ей так не посчастливилось, что она ни добычи  домой  не
принесла и сама не "послажела", а, напротив, "гнить стала" и сидела всем  на
ужас в погожие дни на пыльной дороге, без языка,  издавая  страшную  вонь  и
шипение вместо  крика...  Ей  бросали  корки  издали,  как  злой  собаке,  и
отбегали, закрывая себе нос. А сказу о ней было только, что она "в  голодный
год у колодца стояла". Эта Холерка, наконец, задавила себя поясом.
     О таких делах, бывало, все "доводят господам",  но  больше  только  для
новости и приятного развлечения - как фельетоны.
     В большом напряжении чувства мы пережили  рождественские  праздники  и,
зайдя за крещенье в день, стали чувствовать, что нашей  унылости  как  будто
брезжится  край.  И  почувствовалось  это  по  весьма   неважному   и   даже
незначительному обстоятельству: отец спросил старосту:
     - Что, Дементий, не слыхать ли чего нового? А староста,  который  давно
давал мрачно один отрицательный ответ, на этот раз отвечал:
     - Да вот на поповке есть будто новость!
     - А что там такое случилось?
     - Да вот Меркул оттуда заезжал и  сказывал,  что  к  ним  новый  дьячок
прислан.
     - Это на Аллилуево место?
     - Да, во его звание... И еще не совсем приделен,  а  только  приукажен,
для просмотрания от отца Ниполита.
     (Имя "Ипполит" для крестьянского произношения было трудно, они находили
удобнее приставлять Н.)
     Отец спросил:
     - Хорош ли новый дьячок? А Дементий отвечает:
     - Ничего; Меркул сказывал - свистулой поет,  но  вопче  по  благословию
надо полагать, что не важный.
     - А почему?
     - Да уж если не сразу приделен, а на время приукажен, для  присмотрения
должности, так, стало быть, под владычным сумлением.
     А через несколько дней тот  же  Дементий  уже  по  собственному  почину
сообщил:
     - Новый духовенный-то... я вам сказывал?.
     - Что же такое?
     - Ничего не стоящий.
     - Отчего?
     - Совсем пустопляс!
     - Да отчего?.. Что значит пустопляс?..  очень  проворен,  что  ли?..  -
Точно так. Пашкой звать.
     - Отчего же ты его зовешь Пашкой, а не Павлом?
     - Не стоит он полного звания.
     - Да чем же он так плох?
     - Совсем никуда не годится.
     Обстоятельство было не важное, а стало интересно, что за молодец к  нам
прибыл "во место Аллилуя" и какое он займет у нас "приделение"?

XII

     Прибывший "во место Аллилуя" Павлушка-дьяк был оригинал и  всего  менее
человек "духовенный" - оттого он по свойствам  своим  так  скоро  и  получил
соответственное прозвание "Пустопляс",  Он  был  столь  беден,  что  казался
беднее всех людей на свете, и, по словам мужиков, -  пришел  "не  токма  что
голый, но ажио синий", и еще он привел  с  собою  мать,  а  в  руках  принес
лубяной туезок да гармонию, на которой  играл  так,  что  у  всех,  кто  его
слушал, - ноги сами поднимались в пляс.
     Имущества у него не было никакого и денег ни гроша. Причт не знал, куда
его деть, и поместили Павла и его мать в тесной сторожевой  избушке,  вместе
со сторожем.
     Местными дознаниями было открыто, что  Павлушкина  мать  была  когда-то
дьячихою, а потом ходила в городе по стиркам, а  иногда  просила  милостыни.
Павел был ею воспитан в тяжкой доле и мог бы, кажется, постичь жизнь, но  не
удался - "все клонил к легкомысленности" и за то был  исключен  из  третьего
класса и долго болтался "без приделения", и теперь  он  еще  не  был  совсем
определен "во место Аллилуя", а пока только был еще временно приукажен,  что
выходило вроде испытания.
     У нас, впрочем, все сразу  стали  уверять,  что  из  этого  приукаженья
ничего и не выйдет,  потому  что  за  очевидные  Пашкины  малодушества  отец
Ипполит непременно "в отзыве его опорочит".
     Павлуша и в самом деле "не потрафлял": он  читал  скверно,  невнятно  и
"скорохватом" и все "поспешал на лукавого". Начнет  "Отче  наш"  и  зачастит
так, что ничего нельзя разобрать, пока придет "от лукавого". Так же  и  "Иже
на всякое время" и прочее - все он "читал без понятия", но петь мог,  только
гораздо охотнее пел светское пение, чем "духовное", и  любил  шутки  строить
над старшими.
     На это сторож жаловался его матери, но та отвечала, что у него такой же
был и отец, который был на хорошем месте, а зашутился и пропал без  вести  -
следовательно, Павлу уж нечего и думать, чтоб удержаться.
     Павлушина мать была стара и имела пляску св. Витта, отчего она  дергала
лицом и при каждом судорожном движении издавала звук "фпт! фпт!"
     За это ее назвали "Фаптея".