крыши и стены зданий
шатались,  и  откуда-то  капала  кровь;  острог,   страшное,   бесчеловечное
наказание,  вечная  каторга  -  все  разом,  как  молния,  пронеслось   пред
мысленными очами вдовы, еще так недавно мечтавшей о жизни,  и  заставило  ее
встрепенуться с отчаянной энергией. Она запахнула около груди шубейку,  тихо
выползла в подворотню на огород, с огорода перебралась, через тын, за  город
и, ударившись бежать задами, пропала в темноте ночи.
     Между тем Маркел Семеныч тяжело хрипел, лежа на галерее. Удар Платониды
Андревны минул его седой головы; но он минул ее лишь только потому,  что  за
терцию до этого удара две сильные руки Авенира схватили отца сзади и бросили
его на пол в то самое мгновение,  когда  блеснувший  топор,  слегка  поранив
плечо старика, глубоко завяз в дереве. Маркел Семеныч не чувствовал ни своей
вины, ни своего стыда и унижения. Теперь не было ни страсти в его крови,  ни
негодования в его сердце, ни силы в  мышцах.  Старая  плоть  его,  распалясь
вином и взыграв сластью желаний, сразу упала до совершенного  бессилия.  Так
оцепеневший под снегом овраг порою взыграет при мартовском  солнце,  зашумит
быстрым подснежным потоком и, сбежав, обессиленный рухнет всей своею  массою
на холодное днище.

                                   -----

     Не видя со стороны отца никакого сопротивления, Авенир подержал его  на
полу и потом  освободил,  а  сам  молча  скрылся.  Старик,  оставшись  один,
опомнился не скоро и не вдруг почувствовал униженное  состояние,  в  котором
теперь находился.
     О побеге Платониды Андревны ни он, ни Авенир не знали во всю ночь.  Оба
они думали, что невестка заперлась у себя в кладовой на вышке. Первый в доме
хватился ее на другой день Авенир. Он долго  искал  ее  и  нигде  не  нашел.
Старик Маркел Семеныч заперся у себя и не показывался.
     Платонида Андревна сгинула. Нигде не могли найти никаких ее  следов,  и
пропажа ее сделалась причиною больших несчастий для того, кто менее всех был
в ней повинен.
     Вынужденный объяснять чем-нибудь пропажу невестки и не  уверенный,  что
она сама станет рассказывать в случае ее отыскания, Маркел Семеныч  завершил
ночь безумия своего клеветою, что Платонида с Авениром хотели  его  убить  и
ограбить, и показал свою рану. Этим старик мстил и сыну и невестке  и  разом
отделывался от них обоих. Авенира взяли в тюрьму,  а  полицейским  розыском,
поднявшимся по случаю  пропажи  Платониды  Андревны,  было  обнаружено,  что
ночные водоливы, работавшие в ту ночь на одной чинившейся барке, видели, как
кто-то весь в белом, - не то  женщина,  не  то,  еще  вернее,  ведьма  шибко
пробежала по берегу и вдруг где-то исчезла. Двое из водоливов говорили,  что
ведьма скинулась  рыбою  и  бросилась  в  воду,  а  двое  других,  напротив,
утверждали, что они ясно видели, как она переплыла в рубашке речку  и  вышла
на бакшу к Константину Пизонскому.
     Пизонского  заподозрили  в  укрывательстве   деевской   невестки;   его
обыскивали, допрашивали, посадили в  острог  и,  вероятно,  присудили  бы  к
ссылке. Хотя Константин Ионыч на все делаемые ему вопросы только  и  отвечал
следователям, что "ничего я этого, милые, никогда не знала и не ведала",  но
было ясно, как солнце, что в целом мире, может быть, лишь один  Пизонский  и
знал, куда делась пропавшая деевская невестка. И судьи  и  обыватели  города
живо чувствовали, что для разъяснения всего  неразгаданного  дела  только  и
нужно, чтобы разомкнулись  молчаливые  уста  Константина  Пизонского.  Судьи
утверждали, что старогородский Робинзон лжет, отпираясь от всякого участия в
исчезновении Платониды Андревны, и что он, может быть, и сам прикосновенен к
покушению на жизнь старика Деева. Не отрицал и народ, что  Константин  Ионыч
лжет, повторяя свое "не знаю, не ведаю"; но народ был уверен, что  Пизонский
лжет, покрывая  чужой  грех.  Хорошо  это  или  нехорошо,  народ  не  строго
разбирает и верит, что "есть ложь во спасение".


ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

     По  этому  делу  Константин  Ионыч  сидел  в  тюрьме  и  освобожден   с
оставлением в подозрении, но ничего к обнаружению  Авенира  и  Платониды  от
него не узнали. Впоследствии же говорили и несомненно верили, что  Платонида
никуда далеко не уходила, а была скрыта у скитниц и что появившаяся затем  в
этом ските "провидущая" старица Иоиль  была  эта  же  самая  Платонида.  Она
"выплакала очи" и была слепа  -  ходила  ощупью  с  палочкой,  а  в  глазных
впадинах у нее были вставлены "образочки".  Об  Авенире  говорили,  что  он,
будучи сдан в солдаты, вышел "большой воин "а Кавказе" - заслужил себе  "чин
и крест" и при отменной своей красоте женился на генеральской  дочери.  Один
раз он приезжал будто в Старый Город, и ходил в скит, и видел старицу Иоиль,
а она его видеть не могла, но по голосу узнала и  вздрогнула,  а  по  голове
руками пошарила и спросила:
     - Покаянная ли теперь сия глава или еще не раскаянная?
     Авенир отвечал:
     - Покаянная.
     - Вот и хорошо, - сказала старица Иоиль, - окорми разумом путь  свой  к
пристанищу благотишному, - и затем добавила:
     - А теперь прощай, с богом, навеки.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Печатается по собранию сочинений, т. VI, 1890, с исправлением  опечаток
по "Отечественным запискам", 1867,  э  8,  апрель,  кн.  2  (где  напечатано
впервые), и по изданию: "Повести, очерки и рассказы М. Стебницкого",  т.  I,
1867.
     Этот рассказ первоначально входил  в  "романическую  хронику"  Лескова,
которая печаталась  в  "Отечественных  записках"  1867  года  под  заглавием
"Чающие движения воды" (будущие "Соборяне"). В сборнике повестей, очерков  и
рассказов (1867) он появился уже отдельно, но  под  заглавием  "Старогородцы
(Отрывки из неоконченного романа "Чающие движения воды"). I. Котин доилец  и
Платонида".  Последней  главы  (двенадцатой);  здесь  еще  нет;  вместо  нее
напечатано особое послесловие, в котором сказано: "Глава эта  при  печатании
романа в журнале была заключена словами: "и мы увидим, как основательны были
все эти соображения насчет  участия  Константина  Ионыча  в  деле  пропавшей
вдовицы". Ныне мы должны изменить  это  заключение,  сказав,  что  мы  этого
никогда не увидим, ибо роман "Чающие движения воды" по многим  не  зависящим
от его автора обстоятельствам продолжаться не может", (ср.  в  книге  Андрея
Лескова - "Жизнь Николая Лескова", М., 1954, стр. 187-189). Глава двадцатая,
сообщающая о судьбе Авенира и Платониды, появилась впервые только в томе  VI
собрания сочинений.
     Константин Пизонский стал героем отдельного рассказа, но он  сохранился
и как одно из лиц  старогородской  хроники,  появившейся  в  1872  году  под
названием "Соборяне" (см. часть I, главы 4 и 5).

     ...читали на память "Манфреда" и Козловского "Чернеца". -  "Манфред"  -
драматическая поэма Байрона; "Чернец" - поэма И. И. Козлова, герой которой -
монах.

     Половень - сарай для половы, мякины.

     Ухоботье - сорное зерно.

     Ляда - низкая, сырая пустошь.

     "Мертвый в гробе мирно спи" и т. д. -  цитата  (не  вполне  точная)  из
баллады Шиллера "Торжество победителей" в  переводе  Жуковского  ("Спящий  в
гробе мирно спи").



    Н.С.Лесков.
    Овцебык


     Собрание сочинений в 11 томах. Т. 1
     Государственное издательство художественной литературы, М.: 1956
     OCR Бычков М.Н.


                                  Рассказ


                             Питается травою, а при недостатке ее и лишаями.

                                                                Из зоологии.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

     Когда я познакомился с Василием Петровичем, его уже звали  "Овцебыком".
Кличку эту ему дали потому,  что  его  наружность  необыкновенно  напоминала
овцебыка, которого можно видеть в иллюстрированном  руководстве  к  зоологии
Юлиана Симашки. Ему было двадцать восемь лет,  а  на  вид  казалось  гораздо
более. Это был не атлет, не богатырь, но человек очень сильный  и  здоровый,
небольшого роста, коренастый и широкоплечий. Лицо у Василия  Петровича  было
серое и круглое, но кругло  было  только  одно  лицо,  а  череп  представлял
странную уродливость. С первого взгляда он  как  будто  напоминал  несколько
кафрский череп, но, всматриваясь и изучая эту голову ближе, вы не  могли  бы
подвести ее ни под одну френологическую систему. Прическу  он  носил  такую,
как будто нарочно хотел ввести всех в заблуждение о фигуре своего  "верхнего
этажа". Сзади он очень коротко выстригал весь затылок, а  напереди  от  ушей
его темно-каштановые волосы шли двумя длинными и густыми  косицами.  Василий
Петрович обыкновенно крутил эти косицы, и они  постоянно  лежали  свернутыми
валиками на его висках, а на щеках загинались,  напоминая  собою  рога  того
животного, в честь которого он получил свою  кличку.  Этим  косицам  Василий
Петрович более всего был  обязан  своим  сходством  с  овцебыком.  В  фигуре
Василия  Петровича,  однако,  не  было  ничего  смешного.  Человек,  который
встречался с ним в первый раз,  видел  только,  что  Василий  Петрович,  как
говорится, "плохо скроен, да крепко сшит", а вглядевшись в его карие, широко
расставленные глаза, нельзя было не видать  в  них  здорового  ума,  воли  и
решительности.  Характер  Василия  Петровича   имел   много   оригинального.
Отличительною его чертою  была  евангельская  беззаботливость  о  себе.  Сын
сельского дьячка, выросший в горькой нужде и вдобавок еще рано  осиротевший,
он никогда не заботился не только о прочном улучшении своего  существования,
но даже никогда, кажется, не подумал о завтрашнем  дне.  Ему  отдавать  было
нечего, но он способен был снять с  себя  последнюю  рубашку  и  предполагал
такую же способность  в  каждом  из  людей,  с  которыми  сходился,  а  всех
остальных обыкновенно называл кратко и  ясно  "свиньями".  Когда  у  Василия
Петровича не было сапогов, то  есть  если  сапоги  его,  как  он  выражался,
"совсем разевали рот", то он шел ко мне или к вам, без всякой церемонии брал
ваши запасные сапоги, если они ему кое-как всходили на ногу, а свои  осметки
оставлял вам на память. Дома ли вы или нет, Василию Петровичу это  было  все
равно: он располагался у вас по-домашнему, брал, что  ему  нужно,  всегда  в
возможно малом количестве, и иногда при встрече говорил, что он взял  у  вас
табаку, или чаю, или сапоги, а чаще случалось, что и  ничего  не  говорил  о
таких мелочах. Новой литературы он терпеть не мог и читал  только  евангелие
да древних классиков; о женщинах не мог слышать никакого разговора,  почитал
их всех поголовно дурами и очень серьезно жалел,  что  его  старуха  мать  -
женщина,  а  не  какое-нибудь  бесполое  существо.  Самоотвержение   Василия
Петровича не имело границ. Он никогда не показывал кому-нибудь из  нас,  что
он кого-нибудь любит; но все очень хорошо знали, что нет жертвы, которой  бы
Овцебык не принес для каждого из своих присных и знаемых.  В  готовности  же
его жертвовать собою за избранную  идею  никому  и  в  голову  не  приходило
сомневаться, но идею эту нелегко было отыскать под черепом нашего  Овцебыка.
Он не смеялся над многими теориями, в которые  мы  тогда  жарко  верили,  но
глубоко и искренно презирал их.
     Разговоров Овцебык не любил, делал все молча, и делал именно  то,  чего
вы в данную минуту менее всего могли от него ожидать.
     Как и почему он сошелся с маленьким кружком, к которому принадлежал и я
во время моего непродолжительного житья в нашем губернском городе,  -  я  не
знаю. Овцебык года за  три  перед  моим  приездом  окончил  курс  в  курской
семинарии.  Мать,  кормившая  его  крохами,  сбираемыми   ради   христа,   с
нетерпением ждала, когда сын сделается попом и заживет на приходе с  молодою
женою. Но у сына и мысли не было о молодой жене. Жениться  Василий  Петрович
не имел ни малейшего желания. Курс был окончен;  мать  все  осведомлялась  о
невестах,  а  Василий  Петрович  молчал  и  в  одно  прекрасное  утро  исчез
неизвестно куда. Только через полгода прислал он матери двадцать пять рублей
и письмо, в котором уведомлял нищенствующую старуху, что он пришел в  Казань
и поступил в тамошнюю духовную академию. Как он  дошел  до  Казани,  отломав
более тысячи верст, и каким  образом  достал  двадцать  пять  рублей  -  это
осталось неизвестным. Овцебык ни слова не написал  об  этом  матери.  Но  не
успела старуха порадоваться, что ее Вася будет когда-нибудь архиереем и  она
будет тогда жить у него в светлой комнатке с белой печкою и всякий  день  по
два раза пить чай с изюмом, Вася как будто с неба упал -  нежданно-негаданно
снова явился в Курске. Много его расспрашивали: что такое?  как?  отчего  он
вернулся? но узнали немного. "Не поладил",  -  коротко  отвечал  Овцебык,  и
больше от него ничего не могли добиться. Только одному  человеку  он  сказал
немножко более; "Не хочу я быть монахом", а больше уж никто от  него  ничего
не добился.
     Человек, которому Овцебык сказал  более,  чем  всем  прочим,  был  Яков
Челновский, добрый, хороший малый, неспособный обидеть  мухи  и  готовый  на
всякую службу ближнему. Челновский доводился мне  родственником  в  каком-то
далеком колене. У Челновского я и познакомился  с  коренастым  героем  моего
рассказа.
     Это было летом  1854  года.  Мне  нужно  было  хлопотать  по  процессу,
производившемуся в курских присутственных местах.
     В Курск я приехал в семь часов утра в мае месяце, прямо к  Челновскому.
Он в это время занимался приготовлением молодых людей в  университет,  давал
уроки русского языка и истории в двух женских пансионах и жил не худо:  имел
порядочную квартиру в три комнаты с передней,  изрядную  библиотеку,  мягкую
мебель,  несколько  горшков  экзотических  растений  и  бульдога  Бокса,   с
оскаленными зубами, весьма неприличной турнюрой и походкой,  которая  слегка
смахивала на канкан.
     Челновский чрезвычайно обрадовался моему приезду и взял  с  меня  слово
непременно остаться у него на все время моего пребывания в  Курске.  Сам  он
обыкновенно бегал целый день по урокам, а я то навещал  гражданскую  палату,
то бродил без цели около Тускари или Сейма. Первую из этих рек вы совсем  не
встретите на многих картах  России,  а  вторая  славится  особенно  вкусными
раками, но еще большую известность она приобрела  через  устроенную  на  ней
шлюзовую систему, которая поглотила огромные капиталы, не освободив Сейма от
репутации реки, "неудобной к судоходству".
     Прошло недели две со дня  приезда  в  Курск.  Об  Овцебыке  никогда  не
заходило  никакой  речи,  я  и  не  подозревал  вовсе  существования  такого
странного зверя в пределах нашей  черноземной  полосы,  изобилующей  хлебом,
нищими и ворами.
     Однажды, усталый и измученный,  возвратился  я  домой  часу  во  втором
пополудни. В передней меня встретил Бокс, стороживший  наше  жилище  гораздо
рачительнее, чем восемнадцатилетний мальчик, состоявший в  должности  нашего
камердинера. На столе в зале лежал суконный  картуз,  истасканный  донельзя;
одна грязнейшая подтяжка с надвязанным на "ее ремешком,  просаленный  черный
платок, свитый жгутом, и тоненькая палочка  из  лесной  орешины.  Во  второй
комнате, заставленной книжными шкафами  и  довольно  щеголеватою  кабинетною
мебелью, сидел на диване запыленный донельзя человек. На нем  были  ситцевая
розовая рубашка и светло-желтые  панталоны  с  протертыми  коленями.  Сапоги
незнакомца были покрыты густым слоем белой шоссейной пыли, а  на  коленях  у
него лежала толстая книга, которую он читал, не нагиная  головы.  При  входе
моем в кабинет запыленная фигура бросила на меня один беглый взгляд и  опять
устремила  глаза  в  книгу.  В  спальне  все  было  в   порядке.   Полосатая
холстинковая блуза Челновского, в которую он облачался тотчас по возвращении
домой, висела на своем месте и  свидетельствовала,  что  хозяина  нет  дома.
Никак я не мог  отгадать,  кто  этот  странный  гость,  расположившийся  так
бесцеремонно. Свирепый Бокс смотрел на него как  на  своего  человека  и  не
ласкался только потому, что  нежничанье,  свойственное  собакам  французской
породы, не в характере псов англо-саксонской собачьей расы. Прошел я опять в
переднюю,  имея  две  цели:  во-первых,  расспросить  мальчика  о  госте,  а
во-вторых - вызвать своим появлением на какое-нибудь слово самого гостя. Мне
не удалось ни то, ни другое. Передняя по-прежнему была пуста, а  гость  даже
не поднял на меня глаз и спокойно сидел в том же положении, в котором я  его
застал  пять  минут  назад.  Оставалось   одно   средство:   непосредственно
обратиться к самому гостю.
     - Вы, верно, Якова Иваныча дожидаете? -  спросил  я,  остановясь  перед
незнакомцем.
     Гость лениво взглянул на меня, потом  встал  с  дивана,  плюнул  сквозь
зубы, как умеют  плевать  только  великорусские  мещане  да  семинаристы,  и
проговорил густым басом: "Нет".
     - Кого же вам угодно видеть? - спросил я, удивленный странным ответом.
     - Я просто так зашел, - отвечал гость, шагая по  комнате  и  закручивая
свои косицы.
     - Позвольте же узнать, с кем я имею честь говорить? При этом  я  назвал
свою фамилию и сказал, что я родственник Якова Ивановича.
     - А я так просто, - отвечал гость и опять взялся за свою книгу.
     Тем разговор и покончился. Оставив всякую попытку  разрешить  для  себя
появление этой личности, я закурил папироску и лег с книгою в руках на  свою
постель. Когда придешь из-под  солнечного  припека  в  чистую  и  прохладную
комнату, где нет докучных мух, а есть опрятная постель, необыкновенно  легко
засыпается. В этот раз я дознал  это  на  опыте  и  не  заметил,  как  книга
выскользнула у меня из рук. Сквозь сладкий сон, которым  спят  люди,  полные
надежд и упований, я  слышал,  как  Челновский  читал  мальчику  нотацию,  к
которым тот давно привык и не обращал на них никакого  внимания.  Полное  же
мое пробуждение совершилось только, когда мой родственник вошел в кабинет  и
крикнул:
     - А! Овцебык! Какими судьбами?
     - Пришел, - ответил гость на оригинальное приветствие.
     - Знаю, что пришел, да откуда же? где побывал?
     - Отсюда не видать.
     - Эко шут какой! А давно припожаловать изволил? - спросил снова  своего
гостя Яков Иванович, входя в спальню.  -  Э!  да  ты  спишь,  -  сказал  он,
обращаясь ко мне. - Вставай, брат, я тебе зверя покажу.
     - Какого зверя? - спросил я, еще  не  совсем  возвратясь  к  тому,  что
называют бдением, от того, что называется сном.
     Челновский ничего мне не ответил, но снял сюртук и накинул свою  блузу,
что было делом одной минуты, вышел в кабинет и, таща оттуда  за  руку  моего
незнакомца, комически поклонился и, показывая рукою на  упиравшегося  гостя,
проговорил:
     - Честь имею рекомендовать - Овцебык. Питается травою, а при недостатке
ее может есть лишаи.
     Я  встал  и  протянул  руку  Овцебыку,  который  в   продолжение   всей
рекомендации спокойно смотрел на густую ветку сирени, закрывавшей отворенное
окно нашей спальни.
     - Я вам уже рекомендовался, - сказал я Овцебыку.
     - Слышал я это, - отвечал Овцебык, - а я кутейник Василий Богословский.
     - Как,  рекомендовался?  -  спросил  Яков  Иванович.  -  Разве  вы  уже
виделись?
     - Да, я застал здесь Василья... я не имею чести знать, как по батюшке?
     - Петров был, - отвечал Богословский.
     - Это он был, а теперь зови его просто "Овцебык".
     - Мне все равно, как ни зовите.
     - Э, нет, брат! Ты Овцебык есть, так тебе Овцебыком и быть.
     Сели за стол. Василий Петрович налил себе рюмку водки, вылил ее в  рот,
подержав несколько секунд за скулою, и, проглотив ее,  значительным  образом
взглянул на стоящую пред ним тарелку супу.
     - А студеню нет разве? - спросил он хозяина.
     -  Нет,  брат,  нету.  Не  ждали  сегодня  гостя  дорогого,  -  отвечал
Челновский, - и не приготовили.
     - Сами могли есть.
     - Мы и суп можем есть.
     - Соусники! - прибавил Овцебык. - И  гуся  нет?  -  с