лядя на
бумагу, начала что-то чертить пером на марже.
     -  Однако,  позвольте,  Дарья  Михайловна,  что же это  вы...  Вам  тут
рисовать вовсе не полагается.
     Даша молча  замарала все начерченное  ее пером, отбросила с недовольной
гримаской рукопись, встала,  надела на себя широкополую соломенную шляпу  и,
подавая руку Долинскому, несколько сурово сказала:
     - Пойдемте гулять.
     Долинский взял  фуражку, и они отправились к обыкновенному пункту своих
вечерних  прогулок. Во все время дороги они оба молчали и, дойдя до холмика,
с которого всегда любовались морем, оба молча присели на зеленую травку. Вид
отсюда был самый очаровательный и спокойный. Далеко-далеко  открывалась пред
ними  безбрежная водная  равнина, и вечернее солнце тонуло в краснеющей ряби
тихого моря. Необыкновенно сладко дразнить здесь свою  душу мечтами и сердцу
давать  живые вопросы. Даша устала, Долинский сбросил верхнее пальто и кинул
его на траву.  Даша на нем прилегла и как бы уснула. Молчанью и думам  ничто
не мешало.
     - Странно как это! - сказала Даша, не открывая глаз.
     - Что такое? - как бы оторвавшись от другой думы, спросил Долинский.
     -  Так, бог  знает,  что приходит в  голову.  Вот, например...  сколько
чепухи на свете?
     - Не мало, Дарья Михайловна; даже очень довольно.
     - Я это и без вас знаю,- отвечала Дора и опять замолчала.
     - Не понимаю я,- начала она через  несколько  минут,-  как это делается
все  у  людей...  все как-то  шиворот-навыворот и таранты-на-вон.  Клянут  и
презирают  за  то,  что  только  уважать  можно,  а уважают  за  то, за  что
отвернуться хочется от человека. Трусы!
     - Отчего же не что-нибудь другое, а трусы?
     - Так, потому что это все  от трусости. En gros {в  целом (франц.)} все
их  пугает,  a  en detail {по мелочам (франц.)}  -  все ничего. Даст человек
золотую монету  за удовольствие, которого ему хочется,- его назовут мотом; а
разменяет  ее на пятиалтынные  и пятиалтынниками разбросает  - только погаже
как-нибудь - ничего. Как это у них там все в головах? Все кверху ногами.
     - Подите же с ними! - тихо отвечал Долинский.
     - Ведь это ужасное несчастие.
     - Да, это не счастие!
     -  Но  как же это  делается? Я, например, совсем  не  понимаю, как  это
разменяться, стать мельче, чем я есть?
     - Очень  просто,  Дорушка. Употребляя  вашу метафору,  один человек сам
боится раскутиться на весь капитал"  а другой и предлагал свою целую золотую
монету, да  взамен ее получил кое-что из мелочи, вот и пошла в обоих случаях
в  обороте одна мелочь, на  которую уж  нельзя выменять снова  целой монеты;
недостает уж нескольких пятиалтынных.
     - Какие  у  людей  маленькие душонки! - сказала  Даша  с  презрительной
гримаской.
     - У кого же они больше?
     - Да  у никого. Это-то и скверно,  что ни у кого.  Даша  задумалась  и,
помолчав, спросила:
     - А вы, Нестор Игнатьич, много набрали мелочишки в сдачу?
     - Есть безделица.
     - А зачем?
     -  Бог его знает, зачем? Да  и тут ваша милая  метафора не годится.  Не
руками  берут  эту,   как  мы  сказали,  сдачу;  а  сама  она  как-то  после
оказывается. Есть поговорка, что всего сердца сразу не излюбишь.
     - Ну, да.
     Даша подумала и тихо проговорила:
     - Я это понимаю. Мне вот  только непонятны эти люди маленькие со своими
программками. Счастья они не дают никому, а со всех все взыскивают.
     - Кому ж они понятны?
     -  Как  вы  думаете:  ведь   я  уверена,  что  это  более  все   глупая
сентиментальность делает?
     - И сентиментальность, пожалуй, а  больше всего предрассудки, разум,  с
детства изуродованный,  страхи  пустые,  безволье,  привычка  ценить  пустые
удобства, да и многое, многое другое.
     - Да, разум, с детства изуродованный,- это особенное несчастье.
     - Огромное и почти всегда вечное.
     - Вы  как же думаете... Я знаю, что  вы поступать не  мастер, но я хочу
знать, как вы  думаете: нужно идти против всех  предрассудков, против всего,
что несогласно с моим разумом и с моими понятиями о жизни?
     - На это, Дорушка, я полагаю, сил человеческих не достанет.
     - Но как же быть?
     -  Самому только не подчиняться  предрассудкам, не обращать внимания на
людей и  их  узкую мораль, стоять  смело за  свою  свободу, потому  что  вне
свободы нет счастья.
     -  А  вам скажут, что жизнь дана не для счастья, а для чего-то другого,
для чего-то далекого, неосязаемого.
     -  Что ж  вам до  этого?  Пусть говорят. На  погосте  живучи,  всех  не
переплачешь, на свете маясь, всех не переслушаешь.  В том и вся штука, чтобы
не спутаться; чтобы, как  говорят, с петлей не соскочить, не потерять  своей
свободы, не просмотреть счастья, где оно  есть, и не искать его там, где оно
кому-то представляется.
     - Да-с, да: в этом штука, в этом штука!
     - Мне так кажется, а впрочем, может быть, я и неправ.
     - Нет,  я чувствую, что это правда. Скажите, пожалуйста, вам все это не
мешает жить на свете?
     - Что такое?.. Путаница-то эта?
     - Путаница-то.
     - Ну, как вам сказать?
     -  Да   так:   чувствуете  вы,  например,   себя   свободным  от   всех
предрассудков?
     - Теперь я чувствую себя очень свободным.
     - А прежде?
     - Да  и прежде.  Впрочем, я, по каким-то счастливым случайностям, давно
приучил  себя смотреть на многое по-своему;  но только именно все мне как-то
очень неспокойно было, жилось очень дурно.
     - Вы очень много любили людей?
     - Да, меня учили любить людей, и я, точно, очень любил их.
     - А теперь?
     - Вы знаете, что я зла никому не делаю или,  по крайней  мере, стараюсь
его не делать.
     - Только уж не привязываетесь к людям?
     - Я люблю человечество.
     -  Как  мне  надоела эта петербургская фраза!  Так  говорят те, которые
ровно никого и ничего не любят; а вы не такой человек. Вы мне скажите, какая
разница в ваших теперешних чувствах к людям с теми чувствами, которые жили в
вас прежде?
     - Близких людей у меня нет.
     - Совсем?
     - Кроме Анны и вас.
     - А прежние привязанности?
     - Растоптали их, теперь они засыпались.
     - А мать?
     - Я ее очень люблю, но ведь ее нет на свете.
     - Но вы ее все-таки любите?
     - Очень. Моя мать была женщина святая. Таких женщин мало на свете.
     -  Расскажите  мне,  голубчик  Нестор  Игнатьич,  что-нибудь  про  вашу
матушку,- попросила Дора, быстро приподнявшись  на локоть и ласково смотря в
глаза Долинскому.
     - Долго вам рассказывать, Дорушка.
     - Нет, расскажите.
     Долинский  хотел  очертить  свою мать и свое  детское житье  в киевском
Печерске  в  двух словах,  но  увлекаясь,  начал  описывать  самые  мелочные
подробности  этого  житья  с такою  полнотою  и ясностью,  что  перед  Дорою
проходила вся  его жизнь;  ей казалось,  что, лежа здесь, в Ницце, на берегу
моря,  она  слышит  из-за  синих ниццских скал  мелодический  гул  колоколов
Печерской  лавры и видит живую  Ульяну Петровну,  у  которой  никто не может
ничего  украсть, потому что всякий, не крадучи, может  взять  у нее все, что
ему нужно.
     - Какой вы художник! Как хорошо вы все  это рассказываете! - перебивала
она не раз Долинского.
     И выслушав, как Долинский, вдохновившийся воспоминанием о своей матери,
говорил в заключение:
     - У нас в доме не знали,  что такое попрек, или ссора; нам не твердили,
что  от  трудов  праведных не наживешь палат каменных,  а учили,  что всякое
неправое стяжание - прах; нам никогда не говорили: "наживай да  сберегай", а
говорили: "отдавай, помогай, не  ропщи и веруй, что сколько тебе чего нужно,
столько для тебя есть на свете".
     Дорушка воскликнула:
     -  Какое  прелестное,  какое  завидное детство! Вы не будете  ревновать
меня, если я стану любить вашу мать так же, как вы?
     Долинский молча пожал руку Доры.
     - Вы знаете,- продолжал он, увлекаясь,- люди восторгаются "Галубом";  в
нем  видели  идеал;  по  поводу  его  написаны лучшие статьи  о  нравственно
развитом человеке, а Тазит только не столкнул врага, убийцу брата! Сердце не
позволило. А моя мать? Эта святая душа, которая не только не могла столкнуть
врага,  но  у  которой не  могло быть  врага,  потому  что она вперед  своей
христианской  индульгенцией  простила все людям, она не  вдохновит никого, и
могила ее, я думаю, до сих пор разрыта и сровнена, и сын ее вспоминает о ней
раз в целые годы; даже черненькое поминанье, в которое она записывала всех и
в которое  я  когда-то  записывал  моею  детскою рукою ее имя - и оно где-то
пропало там,  в Москве, и еще, может  быть, не раз служило предметом шуток и
насмешек...  Господи, какие у нас бывают женщины!  Сколько  добра  и правды!
Какое  высокое  понимание  истины сердцем! Моя  мать, например, едва умевшая
писать имена в своем поминанье, и этот Шпандорчук или Вырвич...
     -  Зачем вы их  троих  вспоминаете  вместе?  - произнесла  чуть слышно,
отворачиваясь  в  сторону, Дора. Слезы обильным ручьем текли  у нее по обеим
щекам.
     - А  я, ее дитя,  вскормленное ее  грудью,  выученное ею  чтить  добро,
любить, молиться за врагов,-  что  я такое?..  Поэзию, искусства, жизнь  как
будто  понимаю,  а понимаю  ли себя?  Зачем нет мира в костях  моих?  Что я,
наконец, такое? Вырвич и Шпандорчук по всему лучше меня.
     - Вы лучше их,- произнесла скороговоркою, не оборачиваясь, Дора.
     - Они могут быть полезнее меня.
     - Вы всегда будете полезнее их,- опять так же спешно оторвала Дора.
     -  Вы знаете... вот  мы  ведь друзья, а я,  впрочем, никогда и  вам  не
открывал так мою душу. Вы думаете,  что  я только слаб волею... нет!  Во мне
еще сидит  какой-то  червяк!  Мне  все  скучно; я все как будто не  на своем
месте;  все  мне  кажется... что я  сделаю  что-то дурное, преступное,  чего
никогда-никогда нельзя будет поправить.
     - Что  ж это  такое?  - спросила, медленно поворачиваясь к нему  лицом,
Дора.
     - Не знаю.  Я все боюсь чего-то. Я просто чувствую, что у меня  впереди
есть какое-то ужасное несчастье. Ах, мне не надо жить  с людьми! Мне не надо
встречаться  с ними! Это все,  что как-нибудь улыбается мне, этого  всего не
будет.  Я не умею жить. Все  это, что есть в  мире  хорошего, это все не для
меня.
     - Вас любят.
     - И  из этого ничего не будет,- отвечал, покачав головою, Долинский.- Я
верю в мои предчувствия.
     - А они говорят?
     - Что что-то близится страшное; что что-то такое мое до  меня близится;
что этот враг мой...
     - Близок?
     -  Да.  Мать моя  предчувствовала  свою  смерть,  я  предчувствую  свою
погибель.
     - Не говорите этого! - сказала строго Дора.
     - Пусть только бы скорее, истома хуже смерти.
     - Не  говорите этого! Слышите! Не  говорите  этого при мне!  -  сердито
крикнула,  вся  изменившись  в  лице,  Дора, и,  окинув  Долинского грозным,
величественным взглядом, прошептала, пророк!
     Ни  один   трагик  в  мире  не   мог  бы   передать   этого  страшного,
разлетевшегося  над  морем  шепота  Доры.  Она  истинно  была  и  грозна,  и
величественна в эту минуту.
     - Зато,- начал  Долинский, когда  Дора, пройдясь  несколько раз взад  и
вперед по  берегу,  снова  села  на  свое место,- кончается мое  незабвенное
детство и с ним кончается все хорошее.
     -  Да...  ну,  продолжайте: какова  была, например, любовь  вашей  жены
вначале хотя? - расспрашивала, силясь успокоиться, Дора.
     - А кто ее знает, что  это была за любовь? Я только  одно знаю, что это
было что-то небескорыстное.
     - Не понимаю.
     - Ну и слава богу.
     - Нет, вы расскажите это.
     - Говорю вам,  что бескорыстья не  было в  этой любви.  Не знаете,  как
любят как арендную статью?
     - Все по праву требуют, а не по сердцу.
     - Ну, вот вы и понимаете!
     - А брат ваш?
     - Я его очень любил, но мы как-то отвыкли друг от друга.
     - Зачем же? Зачем же отвыкать?
     - Разъехались, разбросало нас по разным местам
     - Как будто места могут разорвать любовь?
     - Поддержать ее не умели.
     - Это дурно.
     - Да, хорошего ничего нет.
     - Кто же это: вы ему перестали писать или он вам?
     - Нет, он.
     - А вы ему писали?
     - Писал долго, а потом и я перестал. Дорушка задумалась.
     - Ну, а сестра? - спросила она после короткой паузы.
     - Сестра моя?.. Бог ее знает! Говорят, так себе... барыня...
     - По "правилам" живет,- смеясь сказала Даша.
     - По "правилам",- смеясь же отвечал Долинский.
     - Эгоистка она?
     - Нет.
     - А что же?
     - Я вам сказал: барыня.
     - Добрая?
     - Так... не злая.
     - Не злая и не добрая?
     - Не злая и не добрая.
     -  Господи!  В самом  деле, с какою  вы обстановкой  жили после матери!
Страшно просто.
     - Теперь все это прошло, Дорушка. Теперь я живу с хорошими людьми. Вот,
Анна Михайловна - хороший человек; вы - золотой человек.
     - Анна - хороший, а я - золотой! Что же лучше: золотой или хороший?
     - Обе вы хорошие человеки.
     - Значит, "обе лучше". А которую вы больше любите?
     - Вас, конечно.
     - Ну, то-то.
     Они рассмеялись и, наговорившись досыта, пошли домой.

Глава восьмая
ЛЮБОВЬ ДО СЛЕЗ ГОРЮЧИХ

     Тихое  однообразие ниццской  жизни Доры  и ее спутника продолжалось  не
нарушаемое ничем  ни с  одной  стороны,  но  при всем  этом оно не  было тем
утомительным  semper idem,  {всегда то же  самое (лат.)}  при котором всякое
чувство и  всякое  душевное  настроение  способно переходить в  скуку.  Один
недавно  умерший  русский писатель,  владевший  умом  обаятельной  глубины и
светлости,  человек,  увлекавшийся  безмерно и  соединявший  в  себе крайнюю
необузданность  страстей с  голубиною кротостью духа, восторженно утверждал,
что для людей живых, для людей с искрой божией нет Semper idem, и что такие,
живые люди, оставленные самим себе, никогда друг  для друга не исчерпываются
и не теряют великого жизненного интереса; остаются друг для друга вечно, так
сказать, недочитанною любопытною  книгою. От слова до слова я  помнил всегда
оригинальные,  полные самого  горячего  поэтического  вдохновения речи этого
человека, хлеставшие бурными  потоками  в споре о всем известной  старенькой
книжке  Saint-Pierre  "Paul  et  Virginie"  {Сен-Пьера  "Поль   и  Виргиния"
(франц.)},  и теперь,  когда  история событий  доводит меня  до  этой  главы
романа, в  ушах моих снова звучат эти пылкие речи смелого  адвоката за право
духа, и человек снова начинает мне представляться недочитанною книгою.
     Дорушка  и  слышать  не  хотела  ни о  каких  знакомствах и  ни о каких
разнообразиях.  Когда Долинский случайно познакомился где-то в cafe с братом
Веры Александровны Онучиной,  Кириллом, и когда Кирилл Александрович  сделал
Долинскому  визит и потом еще навестил  его два или три раза, Дорушка  не то
что  дулась,  не  то чтобы тяготилась  этим знакомством, но точно как  будто
боялась  его,  тревожилась,  находила  себя  в  каком-то неловком,  непрямом
положении.  А  Кирилл Онучин не  был совсем  же  неприятный  аристократ,  ни
демократический  фат, ни лев, ни франт  дурного тона. Это был человек  самый
скромный и вообще тип у нас  довольно редкий. По происхождению, состоянию, а
равно по тонкости и белизне кожи, сквозь которую видно было, как благородная
кровь переливается в тоненьких, голубых жилках его висков, Кирилл Онучин был
аристократ,  но   ни  одного   аристократического  стремления,   ни   одного
исключительного порока и недостатка, свойственного большинству наших русских
патрициев, в Кирилле Онучине не было  и  запаха, и тени. В собственной семье
он был очень милым и  любимым лицом, но лицом-таки ровно ничего не значащим;
в обществе, с которым водилась его мать и сестра, он значил еще менее.
     - Кирилл Онучин?.. Да как бы это вам сказать,  что такое Кирилл Онучин?
-  отвечал  вам, разводя  врозь  руками всякий,  у  кого  бы вы  ни вздумали
осведомиться об этом экземпляре.
     В существе же длинный и кротчайший Кирилл  Александрович был  страстный
ученый, любивший науку для науки, а жизнь свою как средство знать и учиться.
Он  почти всегда или читал, или писал,  или что-нибудь препарировал. В жизни
он был самый милый невежда, но в ботанике,  химии и сравнительной анатомии -
знаток великий. Скромнейшим  образом возился он с листочками да корешочками,
и никому решительно  не была  известна мера его обширных знаний естественных
наук; но когда Орсини бросил свои бомбы под карету Наполеона  III, а во всех
кружках затолковали об этих ужасных бомбах и недоумевали, что это  за состав
был в этих бомбах, Кирилл Александрович один  раз  вызвал потихоньку  в  сад
свою  сестру,  стал  с  ней  под окном  каменного  грота, показал крошечную,
черненькую грушку, величиною в маленький женский  наперсток и, загнув  руку,
бросил этот шарик на  пол грота. Страшный взрыв потряс  не только все  стены
грота,  но  и  земляную,  заросшую  дерном  насыпь,  которая  покрывала  его
старинные своды.
     - Вот видишь, только это в  крошечном размере, а то, верно, в большом,-
рассказывал Кирилл Александрович  перепуганной его  опытом  сестре, и никому
более не говорил об этом ни одного слова.
     Этот  смирный  человек решительно не мог ничем произвести в Доре дурное
впечатление, но  она, очевидно, просто-напросто не хотела никаких знакомств.
Ей просто  не хотелось  иметь  перед  глазами  и на  слуху ничего способного
каждую  минуту напомнить о России,  с  воспоминанием  о  которой связывалось
кое-что  другое,  смутное, но  тяжелое, о  котором  лучше всего  не хотелось
думать.
     Не давая ярко проявляться своему неудовольствию за это новое знакомство
с  Онучиными,  Дора  выбила  этот  клин другим  клином: заменила  знакомство
Онучиных знакомством с дочерью молочной сестры  madame Бюжар, прехорошенькой
Жервезой. Эта Жервеза была очень милая  женщина с добрым, живым  французским
лицом, покрытым постоянно сильным загаром, придававшим живым и тонким чертам
еще  большую свежесть.  Ей  было около двадцати  двух лет, но  она уже имела
пятилетнего  сына,  которого  звали Пьеро,  и второго, грудного,  Жана.  Муж
Жервезы,  прехорошенький  парисик,  щеголявший  всегда  чистенькой рубашкой,
ярким галстуком и кокетливой курткой, был  огородник.  У  них был свой очень
маленький крестьянский домик, в трех или  четырех верстах  от города.  Домик
этот  стоял на краю одной узенькой деревенской дорожки при зеленой долине, с
которой несло вечной свежестью. Жервеза и Генрих (ее муж) были собственники.
Собственность их состояла из этого  домика, с крошечным  двориком, крошечным
огородцем  гряд  в  десять или  пятнадцать и  огороженным  лужком с  русскую
тридцатную  десятину.  Это было наследственное  богатство  сиротки  Жервезы,
которое она принесла с собою  своему молоденькому мужу. Потом у них  на этом
лужке  гуляли  четыре  очень  хорошие  коровы,  на  дворе  стояла  маленькая
желтенькая  тележка  с  красными  колесами  и  небольшая, лопоухая  мышастая
лошадка,  более похожая  на осла,  чем на лошадь.  Если прибавим к этому еще
десятка полтора кур, то получим совершенно полное и  обстоятельное понятие о
богатстве молочной  красавицы, как  называли Жервезу  горожане, которым  она
аккуратно каждое утро привозила на своей мышастой  лошаденке молоко от своих
коров и  яйца  от  своих кур.  Муж Жервезы  бывал целый день дома  только  в
воскресенье.  В простые дни  он обыкновенно  вставал с зарею,  запрягал жене
лошадь и с зеленою  шерстяною  сумою за плечами уходил до вечера работать на
чужих, больших огородах. Жервеза в эту же пору усаживалась между кувшинами и
корзинами  в свою крошечную тележку и катила на своей  лопоушке в  нежащийся
еще  во  сне город. Старший сын  ее обыкновенно  оставался  дома с  мужниной
сестрою,  десятилетней  девочкой Аделиной, а  младшего  она  всегда брала  с
собой, и ребенок или  сладко  спал, убаюкиваемый тихою  тряскою тележки, или
при всей  красоте  природы  с аппетитом  сосал  материно