и слезы текут, и ну виться на сене, словно пескарь на сковоро-
де, да вдруг не разобрал, верно, спросонья, где край, да кувырк  с  воза
под колесо и в пыли-то и пополз... в вожжи ногами  замотался...  Мне,  и
отцу моему, да и самому графу сначала это смешно показалось, как он  ку-
выркнулся, а тут вижу я, что лошади внизу, у моста, зацепили колесом  за
надолбу и стали, а он не поднимается и не ворочается... Ближе подъехали,
я гляжу, он весь серый, в пыли, и на  лице  даже  носа  не  значится,  а
только трещина, и из нее кровь... Граф велели остановиться, сошли,  пос-
мотрели и говорят: "Убит". Погрозились мне дома за это выпороть и велели
скорей в монастырь ехать. Оттуда людей послали на мост,  а  граф  там  с
игуменом переговорили, и по осени от нас туда в дары целый обоз пошел  с
овсом, и с мукою, и с сушеными карасями, а меня отец кнутом в  монастыре
за сараем по штанам продрал, но настояще пороть  не  стали,  потому  что
мне, по моей должности, сейчас опять верхом надо было садиться. Тем  это
дело и кончилось, но в эту же самую ночь приходит ко мне в видении  этот
монах, которого я засек, и опять, как баба, плачет. Я говорю:
   "Чего тебе от меня надо? пошел прочь!"
   А он отвечает:
   "Ты, - говорит, - меня без покаяния жизни решил".
   "Ну, мало чего нет, - отвечаю. - Что же мне теперь  с  тобой  делать?
Ведь я это не нарочно. Да и чем, - говорю, - тебе теперь худо? Умер  ты,
и все кончено".
   "Кончено-то, - говорит, - это действительно так, и я  тебе  очень  за
это благодарен, а теперь я пришел от твоей родной матери  сказать  тебе,
что знаешь ли ты, что ты у нее меленый сын?"
   "Как же, - говорю, - слышал я про это, бабушка Федосья мне про это не
раз сказывала".
   "А знаешь ли, - говорит, - ты еще и то, что ты сын обещанный?"
   "Как это так?"
   "А так, - говорит, - что ты богу обещан".
   "Кто же меня ему обещал?"
   "Мать твоя".
   "Ну так пускай же, - говорю, - она сама придет мне про это скажет,  а
то ты, может быть, это выдумал".
   "Нет, я, - говорит, - не выдумывал, а ей прийти нельзя".
   "Почему?"
   "Так, - говорит, - потому, что у нас здесь не то, что у вас на земле:
здешние не все говорят и не все ходят, а кто чем одарен, тот то и  дела-
ет. А если ты хочешь, - говорит, - так я тебе дам знамение в удостовере-
ние". "Хочу, - отвечают - только какое же знамение?" "А вот, -  говорит,
- тебе знамение, что будешь ты много раз погибать и ни  разу  не  погиб-
нешь, пока придет твоя настоящая погибель, и ты тогда вспомнишь материно
обещание за тебя и пойдешь в чернецы". "Чудесно, - отвечаю, - согласен и
ожидаю". Он и скрылся, а я проснулся и про все это позабыл и не чаю  то-
го, что все эти погибели сейчас по ряду и начнутся. Но только через  не-
которое время поехали мы с графом и с графинею в Воронеж, - к новоявлен-
ным мощам* маленькую графиньку косолапую на исцеление туда  везли,  -  и
остановились в Елецком уезде, в селе Крутом* лошадей кормить, я и  опять
под колодой уснул, и вижу - опять идет тот монашек, которого я решил,  и
говорит:
   "Слушай, Голованька, мне тебя жаль, просись скорей у господ в  монас-
тырь - они тебя пустят".
   Я отвечаю:
   "Это с какой стати?"
   А он говорит:
   "Ну, гляди, сколько ты иначе зла претерпишь".
   Думаю, ладно; надо тебе что-нибудь каркать, когда я тебя  убил,  и  с
этим встал, запряг с отцом лошадей, и выезжаем,  а  гора  здесь  прекру-
тая-крутящая, и сбоку обрыв, в котором тогда невесть что народу  погиба-
ло. Граф и говорит:
   "Смотри, Голован, осторожнее".
   А я на это ловок был, и хоть вожжи от дышловых,  которым  надо  спус-
кать, в руках у кучера, но я много умел отцу помогать. У него  дышловики
были сильные и опористые: могли так спускать, что просто хвостом на зем-
лю садились, но один из них, подлец, с астрономией был - как только  его
сильно потянешь, он сейчас голову кверху дерет и прах его знает куда  на
небо созерцает. Эти астрономы в корню - нет их хуже, а особенно в  дышле
они самые опасные, за конем с такою повадкою форейтор  завсегда  смотри,
потому что астроном сам не зрит, как тычет ногами, и невесть куда  попа-
дает. Все это я, разумеется, за своим астрономом знал и  всегда  помогал
отцу; своих подседельную и подручную, бывало, на  левом  локте  поводами
держу и так их ставлю, что они хвостами дышловым в самую морду приходят-
ся, а дышло у них промежду крупов, а у самого у меня кнут всегда нагото-
ве, у астронома перед глазами, и чуть вижу, что он уже очень в небо  по-
лез, я его по храпе, и он сейчас морду спустит, и отлично съедем. Так  и
на этот раз: спускаем экипаж, и я верчусь, знаете, перед дышлом и кнутом
астронома остепеняю, как вдруг вижу, что уж он ни отцовых вожжей, ни мо-
его кнута не чует, весь рот в крови от удилов и глаза выворотил, а сам я
вдруг слышу, сзади что-то заскрипело, да хлоп, и весь экипаж сразу так и
посунулся... Тормоз лопнул! Я кричу отцу: "Держи! держи!" И он сам орет:
"Держи! держи!" А уж чего держать, когда весь шестерик  как  прокаженные
несутся и сами ничего не видят, а перед  глазами  у  меня  вдруг  что-то
стрекнуло, и смотрю, отец с козел долой летит... вожжа  оборвалась...  А
впереди та страшная пропасть... Не знаю, жалко ли мне  господ  или  себя
стало, но только я, видя неминуемую гибель, с подседельной бросился пря-
мо на дышло и на конце повис... Не знаю опять, сколько тогда во мне весу
было, но только на перевесе ведь это очень тяжело весит, и я  дышловиков
так сдушил, что они захрипели и... гляжу, уже моих  передовых  нет,  как
отрезало их, а я вишу над самою пропастью, а экипаж стоит и уперся в ко-
ренных, которых я дышлом подавил.
   Тут только я опомнился и пришел в страх, и руки у меня оторвались,  и
я полетел и ничего уже не помню. Очнулся я тоже не  знаю  через  сколько
времени и вижу, что я в какой-то избе, и здоровый мужик говорит мне:
   - Ну что, неужели ты, малый, жив?
   Я отвечаю:
   - Должно быть, жив.
   - А помнишь ли, - говорит, - что с тобою было?
   Я стал припоминать и вспомнил, как нас лошади понесли и  я  на  конец
дышла бросился и повис над ямищей; а что дальше было - не знаю.
   А мужик и улыбается:
   - Да и где же, - говорит, - тебе это знать. Туда, в пропасть,  и  ко-
ни-то твои передовые заживо не долетели - расшиблись, а тебя это  словно
какая невидимая сила спасла: как на глиняну глыбу сорвался, упал, так на
ней вниз как на салазках и скатился. Думали, мертвый совсем, а глядим  -
ты дышишь, только воздухом дух сморило. Ну, а теперь, - говорит, -  если
можешь, вставай, поспешай скорее к угоднику: граф деньги оставил,  чтобы
тебя, если умрешь, схоронить, а если жив будешь, к нему в  Воронеж  при-
везть.
   Я и поехал, по только всю дорогу ничего не  говорил,  а  слушал,  как
этот мужик, который меня вез, все на гармонии "барыню" играл.
   Как мы приехали в Воронеж, граф призвал меня в комнаты и говорит гра-
финюшке:
   - Вот, - говорит, - мы, графинюшка, этому мальчишке  спасением  своей
жизни обязаны.
   Графиня только головою закачала, а граф говорит:
   - Проси у меня, Голован, что хочешь, - я все тебе сделаю.
   Я говорю:
   - Я не знаю, чего просить!
   А он говорит:
   - Ну, чего тебе хочется?
   А я думал-думал да говорю:
   - Гармонию.
   Граф засмеялся и говорит:
   - Ну, ты взаправду дурак, а впрочем, это само  собою,  я  сам,  когда
придет время, про тебя вспомню, а гармонию, - говорит, - ему  сейчас  же
купить.
   Лакей сходил в лавки и приносит мне на конюшню гармонию:
   - На, - говорит, - играй.
   Я было ее взял и стал играть, но только вижу, что ничего не  умею,  и
сейчас ее бросил, а потом ее у меня странницы на другой день из-под  са-
рая и украли.
   Мне надо было бы этим случаем графской милости пользоваться, да тогда
же, как монах советовал, в монастырь проситься; а я сам не  знаю  зачем,
себе гармонию выпросил, и тем первое самое призвание опроверг, и  оттого
пошел от одной стражбы к другой, все более и более претерпевая, но нигде
не погиб, пока все мне монахом в видении предреченное  в  настоящем  жи-
тейском исполнении оправдалось за мое недоверие.


                                ГЛАВА ТРЕТЬЯ

   Не успел я, по сем облагодетельствовании своих  господ,  вернуться  с
ними домой на новых лошадях, коих мы в Воронеже опять шестерик  собрали,
как прилучилося мне засесть у себя в конюшне на полочке хохлатых голубой
- голубя и голубочку. Голубь был глинистого пера, а голубочка  беленькая
и такая красноногенькая, прехорошенькая!.. Очень они мне нравились: осо-
бенно, бывало, когда голубь ночью воркует, так это  приятно  слушать,  а
днем они между лошадей летают и в ясли садятся, корм клюют и сами с  со-
бою целуются... Утешно на все на это молодому ребенку смотреть.
   И пошли у них после этого целования дети; одну пару вывели,  и  опять
эти растут, а они целовались-целовались, да и опять на яички сели и  еще
вывели... Маленькие такие это голубяточки, точно в шерсти, а пера нет, и
желтые, как бывают ядрышки на траве, что зовут  "кошачьи  просвирки",  а
носы притом хуже, как у черкесских князей,  здоровенные...  Стал  я  их,
этих голубяток, разглядывать и, чтобы их не помять, взял одного за носик
и смотрел, смотрел на него и засмотрелся, какой он нежный, а голубь  его
у меня все отбивает. Я с ним и забавлялся  -  все  его  этим  голубенком
дразню; да потом как стал пичужку назад с гнездо класть, а он уже  и  не
дышит. Этакая досада; я его и в горстях-то грел и  дышал  на  него,  все
оживить хотел; пет, пропал да и полно! Я рассердился, взял да и  вышвыр-
нул его вон за окно. Ну ничего; другой в гнезде остался, а этого дохлого
откуда ни возьмись белая кошка какая-то мимо бежала и подхватила и  пом-
чала. И я ее, эту кошку, еще хорошо заметил, что она вся белая, а на ло-
бочке, как шапочка, черное пятнышко. Ну да думаю  себе,  прах  с  ней  -
пусть она мертвого ест. Но только ночью я сплю и вдруг слышу, на полочке
над моей кроватью голубь с кем-то сердито бьется. Я вскочил и  гляжу,  а
ночь лунная, и мне видно, что это опять та же кошечка белая уже другого,
живого моего голубенка тащит.
   "Ну, - думаю, - нет, зачем же, мол, это так делать?" - да вдогонку за
нею и швырнул сапогом, но только не попал, -  так  она  моего  голубенка
унесла и, верно, где-нибудь съела. Осиротели  мои  голубки,  но  недолго
поскучали и начали опять целоваться, и опять у них парка детей готовы, а
та проклятая кошка опять как тут... Лихо ее знает, как это она  все  это
наблюдала, но только гляжу я, один раз она среди белого дня опять  голу-
бенка волочит, да так ловко, что мне и швырнуть-то за ней нечем было. Но
зато же я решился ее пробрать и настроил в окне такой  силок,  что  чуть
она ночью морду показала, тут ее сейчас и прихлопнуло, и она сидит и жа-
лится, мяучит. Я ее сейчас из силка вынул, воткнул ее мордою и передними
лапами в голенище, в сапог, чтобы она  не  царапалась,  а  задние  лапки
вместе с хвостом забрал в левую руку, в рукавицу, а  в  правую  кнут  со
стены снял, да и пошел ее на своей кровати учить. Кнутов, я думаю, сотни
полторы я ей закатил и то изо всей силы, до того, что она даже и  биться
перестала. Тогда я ее из сапога вынул и думаю: издохла или  не  издохла?
Сем, думаю, испробовать, жива она или нет? и положил я ее  на  порог  да
топориком хвост ей и отсек: она этак "мяя", вся вздрогнула и  перекрути-
лась раз десять, да и побежала.
   "Хорошо, - думаю, - теперь ты сюда небось в другой раз на моих  голу-
бят не пойдешь"; а чтобы ей еще страшнее было, так я наутро  взял  да  и
хвост ее, который отсек, гвоздиком у себя над окном снаружи  приколотил,
и очень этим был доволен. Но только так через час или не более как через
два, смотрю, вбегает графинина горничная, которая отроду у нас на конюш-
не никогда не была, и держит над собой в руке зонтик, а сама кричит:
   - Ага, ага! вот это кто? вот это кто!
   Я говорю:
   - Что такое?
   - Это ты, - говорит, - Зозиньку изувечил? Признавайся: это ведь у те-
бя ее хвостик над окном приколочен?
   Я говорю:
   - Ну так что же такое за важность, что хвостик приколочен?
   - А как же ты, - говорит, - это смел?
   - А она, мол, как смела моих голубят есть?
   - Ну, важное дело твои голубята!
   - Да и кошка, мол, тоже небольшая барыня.
   Я уже, знаете, на возрасте-то поругиваться стал.
   - Что, - говорю, - за штука такая кошка.
   А та стрекоза:
   - Как ты эдак смеешь говорить: ты разве не знаешь, что это моя  кошка
и ее сама графиня ласкала, - да с этим ручкою хвать меня по щеке,  а  я,
как сам тоже с детства был скор на руку, долго не думая, схватил от две-
рей грязную метлу, да ее метлою по талии...
   Боже мой, что тут поднялось! Повели меня в контору к немцу-управителю
судить, и он рассудил, чтобы меня как можно жесточе выпороть и  потом  с
конюшни долой и в аглицкий сад  для  дорожки  молотком  камешки  бить...
Отодрали меня ужасно жестоко, даже подняться я не мог, и к отцу на рого-
же снесли, но это бы мне ничего, а вот последнее осуждение, чтобы стоять
на коленях да камешки бить... это уже домучило меня до того, что  я  ду-
мал-думал, как себе помочь, и решился с своею жизнью покончить. Припас я
себе крепкую сахарную веревочку, у лакейчонка ее выпросил, и пошел вече-
ром выкупался, а оттудова в осиновый лесок за огуменником, стал на коле-
ны, помолился за вся християны, привязал ту веревочку за  сук,  затравил
петлю и всунул в нее голову. Осталося скакнуть, да и вся б  недолга  бы-
ла... Я бы все это от своего характера пресвободно и исполнил, но только
что размахнулся да соскочил с сука и повис, как, гляжу, уже я  на  земле
лежу, а передо мною стоит цыган с ножом и смеется - белые-пребелые зубы,
да так ночью середь черной морды и сверкают.
   - Что это, - говорит, - ты, батрак, делаешь?
   - А тебе, мол, что до меня за надобность?
   - Или, - пристает, - тебе жить худо?
   - Видно, - говорю, - не сахарно.
   - Так чем своей рукой вешаться, пойдем, - говорит,  -  лучше  с  нами
жить, авось иначе повиснешь.
   - А вы кто такие и чем живете? Вы ведь небось воры?
   - Воры, - говорит, - мы и воры и мошенники.
   - Да; вот видишь, - говорю, - а при случае, мол, вы, пожалуй,  небось
и людей режете?
   - Случается, - говорит, - и это действуем.
   Я подумал-подумал, что тут делать: дома завтра  и  послезавтра  опять
все то же самое, стой на дорожке на коленях, да тюп  да  тюп  молоточком
камешки бей, а у меня от этого рукомесла уже на коленках наросты пошли и
в ушах одно слышание было, как надо мною все насмехаются, что осудил ме-
ня вражий немец, за кошкин хвост целую гору камня перемусорить.  Смеются
все: "А еще, - говорят, - спаситель называешься: господам  жизнь  спас".
Просто терпения моего не стало, и, взгадав все это,  что  если  не  уда-
виться, то опять к тому же надо вернуться, махнул я  рукою,  заплакал  и
пошел в разбойники.


                              ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

   Тут этот хитрый цыган не дал мне опомниться и говорит:
   - Чтоб я, - говорит, - тебе поверил, что ты назад не уйдешь, ты  дол-
жен мне сейчас из барской конюшни пару коней вывести, да бери коней  та-
ких, самых наилучших, чтобы мы на них до утра далеко могли ускакать.
   Я закручинился: страсть как мне не хотелось воровать; однако,  видно,
назвавшись груздем, полезешь и в кузов; и я, знавши в конюшне все ходы и
выходы, без труда вывел за гумно пару лихих коней, кои совсем устали  не
ведали, а цыган еще до того сейчас достал из кармана на шнурочке  волчьи
зубы и повесил их и одному и другому коню на шеи, и мы с цыганом сели на
них и поехали. Лошади, чуя на себе волчью кость, так неслись, что и ска-
зать нельзя, и мы на них к утру стали за сто верст под  городом  Караче-
вом. Тут мы этих коней враз продали какому-то дворнику, взяли  деньги  и
пришли к одной речке и стали делиться. За коней мы взяли триста  рублей,
разумеется по-тогдашнему, на ассигнацию*, а цыган мне  дает  всего  один
серебряный целковый и говорит:
   - Вот тебе твоя доля.
   Мне это обидно показалось.
   - Как, - говорю, - я же тех лошадей крал и за то больше тебя  постра-
дать мог, а за что же моя доля такая маленькая?
   - Потому, - отвечает, - что такая выросла.
   - Это, - говорю, - глупости: почему же ты себе много берешь?
   - А опять, - говорит, - потому, что я мастер, а ты еще ученик.
   - Что, - говорю, - ученик, - ты это все врешь! - да и пошло у  нас  с
ним слово за слово, и оба мы поругались. А наконец я говорю:
   - Я с тобою не хочу дальше идти, потому что ты подлец.
   А он отвечает:
   - И отстань, брат, Христа ради, потому что ты  беспачпортный,  еще  с
тобою спутаешься.
   Так мы и разошлись, и я было пошел к заседателю*,  чтобы  объявиться,
что я сбеглый, но только рассказал я эту свою историю его писарю, а  тот
мне и говорит:
   - Дурак ты, дурак: на что тебе объявляться; есть у тебя  десять  руб-
лей?
   - Нет, - говорю, - у меня один целковый есть, а десяти рублей нету.
   - Ну так, может быть, еще  что-нибудь  есть,  может  быть  серебряный
крест на шее, или вон это что у тебя в ухе: серьга?
   - Да, - говорю, - это сережка.
   - Серебряная?
   - Серебряная, и крест, мол, тоже имею от Митрофания* серебряный.
   - Ну, скидавай, - говорит, - их скорее и давай их мне, я тебе отпуск-
ной вид напишу, и уходи в Николаев, там много людей нужно, и страсть что
туда от нас бродяг бежит.
   Я ему отдал целковый, крест и сережку, а он мне вид написал и заседа-
телеву печать приложил и говорит:
   - Вот за печать с тебя надо бы прибавку, потому что я так со всех бе-
ру, но только уже жалею твою бедность и не хочу, чтобы моих рук виды  не
в совершенстве были. Ступай, - говорит, - и кому еще нужно - ко мне  по-
сылай.
   "Ладно, - думаю, - хорош милостивец: крест с шеи снял, да еще и жале-
ет". Никого я к нему не посылал, а все только шел Христовым  именем  без
грошика медного.
   Прихожу в этот город и стал на Торжок, чтобы наниматься. Народу наем-
ного самая малость вышла - всего три человека, и тоже все, должно  быть,
точно такие, как я полубродяжки, а нанимать выбежало много людей, и  все
так нас нарасхват и рвут, тот к себе, а этот на свою  сторону.  На  меня
напал один барин, огромный-преогромный, больше меня, и прямо всех от ме-
ня отпихнул и схватил меня за обе руки и поволок за собою: сам меня  ве-
дет, а сам других во все стороны кулаками расталкивает и  преподло  бра-
нится, а у самого на глазах слезы. Привел он меня в домишко, невесть  из
чего наскоро сколоченный, и говорит:
   - Скажи правду: ты ведь беглый?
   Я говорю:
   - Беглый.
   - Вор, - говорите, - или душегубец, или просто бродяга?
   Я отвечаю:
   - На что вам это расспрашивать?
   - А чтобы лучше знать, к какой ты должности годен.
   Я рассказал все, отчего я сбежал, а он вдруг кинулся меня целовать  и
говорит:
   - Такого мне и надо, такого мне и надо! Ты, - говорит, - верно,  если
голубят жалел, так ты можешь мое дитя выходить: я тебя в няньки беру.
   Я ужаснулся.
   - Как, - говорю, - в няньки? я к этому обстоятельству совсем не  сро-
ден.
   - Нет, это пустяки, - говорит, - пустяки: я вижу, что ты можешь  быть
нянькой; а то мне беда, потому что у меня жена  с  ремонтером  отсюда  с
тоски сбежала и оставила мне грудную дочку, а мне ее кормить  некогда  и
нечем, так ты ее мне выкормишь, а я тебе по два целковых в  месяц  стану
жалованья платить.
   - Помилуйте, - отвечаю, - тут не о двух целковых,  а  как  я  в  этой
должности справлюсь?
   - Пустяки, - говорит, - ведь ты русский человек? Русский  человек  со
всем справится.
   - Да, что же, мол, хоть я и русский, но ведь я мужчина, и чего нужно,
чтобы грудное дитя воспитывать, тем не одарен.
   - А я, - говорит, - на этот счет тебе в помощь у жида козу куплю:  ты
ее дои и тем молочком мою дочку воспитывай.
   Я задумался и говорю:
   - Конечно, мол, с козою отчего дитя не воспитать, но только все бы, -
говорю, - кажется, вам женщину к этой должности лучше иметь.
   - Нет, ты мне