зил  голос и сквозь тихую  улыбку,  как  будто
величайшую политическую тайну, шепотом добавил:
     - Ручкой-то своею, знаете, взяли обняли,  а здесь... неприметно для них
пуговичкой обшлага нос-то мне совсем чувствительно больно придавили.
     - А ты же ведь ничего... не закричал? - спросил дьякон.
     -  Нет-с,  что вы, батушка, что  вы?  Как  же  можно  от ласк  государя
кричать? Я-с,  - заключил Николай Афанасьевич,  -  только  как они выпустили
меня,  я поцеловал их ручку... что  счастлив и  удостоен чести,  и только  и
всего моего разговора с их величеством было. А после, разумеется, как  сняли
меня из-под пальмы и повезли в карете домой, так вот тут уж я все плакал.
     - Отчего же после-то плакать? - спросил Ахилла.
     - Да как же отчего? Мало ли отчего-с? От умиления чувств плачешь.
     - Маленький, а как чувствует! - воскликнул в восторге Ахилла.
     -  Ну-с,  позвольте! - начал снова рассказчик. - Теперь только что  это
случайное  внимание  императора  по  Москве в  некоторых домах разгласилось,
покойница Марфа Андревна начали всюду возить меня и  показывать, и я, истину
вам  докладываю, не лгу, я был тогда самый маленький  карлик во всей Москве.
Но недолго это было-с, всего одну зиму...
     Но в это время дьякон ни с того ни с сего вдруг оглушительно фыркнул и,
свесив голову за спинку стула, тихо захохотал.
     Заметя, что его смех остановил рассказ, он приподнялся и сказал:
     -  Нет, это ничего!.. Рассказывай, сделай милость, Николавра, это я  по
своему делу смеюсь. Как со мною однажды граф Кленыхин говорил.
     -  Нет-с,  уж  вы, сударь,  лучше выскажитесь, а то опять перебьете,  -
ответил карлик.
     - Да ничего, ничего, это самое простое дело,  - возражал Ахилла. - Граф
Кленыхин у нас  семинарский корпус смотрел, я ему поклонился, а он  говорит:
"Пошел прочь, дурак!" Вот и весь наш разговор, чему я рассмеялся.
     - И точно-с, смешно,  - сказал Николай Афанасьевич и, улыбнувшись, стал
продолжать.
     - На другую зиму, - заговорил он, - Вихиорова генеральша привезла из-за
Петербурга  чухоночку Метту,  карлицу еще меньше  меня на  палец.  Покойница
Марфа Андревна слышать  об этом не могла. Сначала все изволили говорить, что
это  карлица не натуральная,  а свинцом будто опоенная,  но как  приехали  и
изволили  сами  Метту  Ивановну  увидать,  и  рассердились,  что она  этакая
беленькая и совершенная. Во сне стали видеть, как бы нам Метту Ивановну себе
купить. А  Вихиорша  та  слышать  не хочет,  чтобы  продать.  Вот  тут Марфа
Андревна и  объясняют, что "мой Николай, говорят, умный  и государю отвечать
умел, а  твоя,  говорят, девчушка - что  ж, только на вид хороша".  Так  меж
собой обе госпожи за нас и спорят. Марфа Андревна говорят той: продай, а эта
им говорит, чтобы  меня продать. Марфа Андревна  вскипят  вдруг: "Я ведь,  -
изволят говорить, - не для игрушки у тебя ее торгую: я ее в невесты на вывод
покупаю, чтобы Николая  на ней женить". А госпожа Вихиорова говорят: "Что ж,
я его и у себя женю". Марфа Андревна говорят: "Я тебе от них детей дам, если
будут", и та тоже говорит,  что и они пожалуют детей, если дети будут. Марфа
Андревна  рассердятся  и  велят мне  прощаться с Меттой  Ивановной. А  потом
опять,  как Марфа  Андревна не  выдержат,  заедем и, как только они  войдут,
сейчас и объявляют: "Ну слушай же, матушка генеральша, я тебе, чтобы попусту
не говорить, тысячу рублей за твою уродицу дам", а та, как назло, не порочит
меня, а две за меня Марфе Андревне предлагает. Пойдут друг другу набавлять и
набавляют,  и  опять рассердится  Марфа  Андревна, вскрикнет:  "Я,  матушка,
своими людьми не торгую",  а  госпожа Вихиорова тоже  отвечают, что и они не
торгуют, так и опять велят нам с Меттой Ивановной прощаться. До десяти тысяч
рублей,   милостивые  государи,  доторговались  за  нас,  а  все   дело   не
подвигалось, потому что  моя госпожа за ту дает десять тысяч,  а та  за меня
одиннадцать. До самой весны, государи мои, так тянулось, и доложу вам,  хотя
госпожа Марфа Андревна была  духа  великого и  несокрушимого, и с  Пугачевым
спорила, и с тремя государями танцевала, но  госпожа  Вихиорова ужасно Марфы
Андревны  весь характер  переломили. Скучают! страшно скучают! И на меня все
начинают гневаться!  "Это  вот  все  ты,  - изволят говорить,  - сякой-такой
пентюх,  что  девку даже ни  в какое воображение ввести не можешь,  чтоб она
сама за тебя просилась". - "Матушка, говорю, Марфа Андревна, чем же, говорю,
питательница, я могу ее в воображение вводить? Ручку, говорю, матушка,  мне,
дураку,  пожалуйте".  А они еще больше гневаются.  "Глупый, говорят, глупый!
только и знает про ручки". А я уж все молчу.
     - Маленький! маленький!  Он, бедный, этого ничего не может! - участливо
объяснял кому-то по соседству дьякон.
     Карлик оглянулся на него и продолжал:
     - Ну-с, так дальше  - больше, дошло до весны, пора нам стало и  домой в
Плодомасово  из  Москвы  собираться.  Марфа  Андревна  опять  приказали  мне
одеваться, и чтоб оделся  в гишпанское платье. Поехали к Вихиорше и опять не
сторговались.  Марфа Андревна  говорят  ей:  "Ну, хоть  позволь  же ты своей
каракатице,  пусть  они  хоть  походят  с  Николашей   вместе  пред  домом!"
Генеральша на это согласилась,  и мы  с Меттой  Ивановной по тротуару против
окон  и  гуляли.  Марфа  Андревна, покойница,  и  этому радовались  и всяких
костюмов нам обоим нашили.  Приедем, бывало, они  и  приказывают:  "Наденьте
нынче,  Николаша  с  Меттой,  пейзанские костюмы!" Вот мы оба  и являемся  в
деревянных  башмаках,  я в  камзоле и в шляпе,  а Метта  Ивановна  в высоком
чепчике, и ходим так  пред  домом, и  народ на нас стоит смотрит. Другой раз
велят  одеться  туркой  с турчанкой,  мы тоже опять ходим;  или  матросом  с
матроской,  мы и  этак ходим.  А то были у нас тоже медвежьи платьица, те из
коричневой  фланели,  вроде чехлов сшиты.  Всунут нас,  бывало, в них, будто
руку  в перчатку  или ногу в  чулок, ничего,  кроме глаз, и  не  видно, а на
макушечках такие  суконные завязочки ушками  поделаны, трепятся.  Но  в этих
платьицах  нас на улицу  не  посылали, а  велят, бывало, одеться, когда  обе
госпожи за столом кофе кушают, и чтобы во  время их кофею на ковре против их
стола бороться.  Метта Ивановна пресильная была,  даром что  женщина,  но я,
бывало, если им дам хорошенько  подножку, так оне все-таки сейчас  и слетят,
но только я, впрочем, всегда  Метте  Ивановне больше поддавался, потому  что
мне их жаль  было по их женскому полу, да и  генеральша сейчас, бывало, в их
защиту  собачку болонку  кличут,  а та меня за голеняшки,  а Марфа  Андревна
сердятся...  Ну  их совсем и с  одолением! А то тоже покойница заказали  нам
самый  лучший  костюм,  он  у меня  и  теперь цел:  меня  одели  французским
гренадером,  а  Метту  Ивановну  маркизой.  У меня  этакий  кивер  медвежий,
меховой, высокий, мундир длинный, ружье со штыком и тесак, а  Метте Ивановне
роб и опахало большое.  Я, бывало, стану в дверях с ружьем, а Метта Ивановна
с опахалом  проходят,  и  я  им  честь  отдаю,  и  потом  Марфа  Андревна  с
генеральшей опять за нас торгуются, чтобы  нас  женить.  Но только  надо вам
доложить,  что все  эти наряды и костюмы для нас  с Меттой Ивановной все моя
госпожа на свой  счет делали, потому  что они уж наверное  надеялись, что мы
Метту  Ивановну купим,  и даже так, что чем  больше  они  на  нас двоих этих
костюмов надевали, тем больше уверялись,  что мы оба ихние; а дело-то совсем
было не туда. Госпожа генеральша Вихиорова,  Каролина Карловна, как были  из
немок,  то они ничему этому, что в их пользу, не препятствовали и принимали,
а  уступать  ничего не  хотели.  Пред самою весной  Марфа Андревна ей  вдруг
решительно говорят: "Однако что же это такое мы с тобою, матушка, делаем, ни
Мишу, ни Гришу? Надо же, говорят, это на чем-нибудь кончить", да на том было
и кончили, что чуть-чуть их самих на Ваганьково кладбище не отнесли. Зачахли
покойница, желчью покрылись, на всех стали  сердиться  и вот  минуты  одной,
какова есть минута, не хотят ждать: вынь да  положь им Метту Ивановну, чтобы
сейчас меня на ней женить! У  кого в доме  Светлое Христово Воскресенье, а у
нас тревога, а к Красной Горке  ждем  последний  ответ и не знаем, как ей  и
передать его. Тут-то Алексей Никитич, дай  им бог здоровья, уж и им это дело
насолило, видят, что беда  ожидает неминучая, вдруг надумались или с кем там
в полку из  умных офицеров посоветовались, и доложили маменьке, что будто бы
Вихиоршина карлица пропала.  Марфе  Андревне  все,  знаете,  от  этого легче
стало, что уж ни у  кого ее нет, и начали они беспрестанно об этом говорить.
"Как же так, расспрашивают, она пропала?"  Алексей Никитич отвечают, что жид
украл. "Как? какой жид?" - все расспрашивают. Сочиняем им что  попало,  так,
мол, жид этакой каштановатый,  с  бородой, все видели, взял да понес. "А что
же, -  изволят  спрашивать, - зачем же его  не остановили?" Так, мол, он  из
улицы в улицу, из переулка в переулок, так и унес. "Да и она-то, рассуждают,
дура  какая, что ее несут, а она даже не кричит.  Мой  Николай ни за что бы,
говорят, не дался". - "Как можно, говорю, сударыня, жиду сдаться!"  Всему уж
они  как  ребенок  стали верить.  Но тут  Алексей  Никитич  вдруг  ненароком
маленькую  ошибку дал или, пожалуй сказать,  перехитрил: намерение их  такое
было, разумеется, чтобы  скорее  Марфу Андревну со мною в деревню отправить,
чтоб это тут забылось, они и сказали маменьке: "Вы, -  изволят  говорить,  -
маменька, не беспокойтесь: ее, эту  карлушку,  найдут, потому что ее ищут, и
как найдут, я вам сейчас и отпишу в деревню",  - а покойница-то за это слово
и ухватились:  "Нет уж, говорят, если ищут, так я лучше подожду, я, главное,
теперь этого жида-то хочу посмотреть, который ее унес!" Тут,  судари мои, мы
уж и одного  квартального  вместе с  собою лгать подрядили:  тот всякий день
приходит  и врет,  что  "ищут, мол, ее, да не  находят". Она ему всякий день
синенькую,  а  меня  всякий день к ранней обедне  посылает в  церковь Иоанну
Воинственнику молебен о сбежавшей рабе служить...
     - Иоанну Воинственнику?  Иоанну Воинственнику, говоришь  ты, молебен-то
ходил служить? - перебил дьякон.
     - Да-с, Иоанну Воинственнику.
     - Ну так, брат, поздравляю тебя, совсем не тому святому служил.
     - Дьякон!  да сделай ты  милость,  сядь, - решил отец Савелий, -  а ты,
Николай, продолжай.
     - Да что, батюшка, больше продолжать,  когда  вся уж почти моя сказка и
рассказана. Едем мы один раз с Марфой Андревной от Иверской Божией Матери, а
генеральша Вихиорова  и хлоп на  самой Петровке нам  навстречу в  коляске, и
Метта Ивановна с  ними.  Тут  Марфа Андревна все  поняли  и...  поверите ли,
государи мои, или нет, тихо, но горько в карете заплакали.
     Карлик замолчал.
     - Ну, Никола, - подогнал его протопоп Савелий.
     - Ну-с, а тут уж что же: как приехали  мы  домой, они и говорят Алексею
Никитичу,  "А  ты,  сынок,  говорят,  выходишь  дурак,  что смел  свою  мать
обманывать, да еще квартального приводил", - и с этим велели укладываться  и
уехали.

ГЛАВА ПЯТАЯ

     Николай Афанасьевич обернулся на стульце ко всем слушателям и добавил:
     - Я  ведь  вам докладывал, что история  самая  простая  и  нисколько не
занимательная. А мы, сестрица, - добавил он, вставая, - засим и поедемте!
     Марья Афанасьевна стала собираться; но дьякон опять выступил со спором,
что Николай Афанасьевич не тому святому молебен служил.
     -  Это, сударь мой,  отец  дьякон, не мое  дело знать,  - оправдывался,
отыскивая свой пуховой картуз, Николай Афанасьевич.
     - Нет, как же не твое! Непременно твое: ты должен знать, кому молишься.
     - Позвольте-с,  позвольте,  я в первый раз  как пришел  по этому делу в
церковь, подал  записочку  о  бежавшей  рабе и полтинник, священник и  стали
служить Иоанну Воинственнику, так оно после и шло.
     - Ой! если так, значит плох священник...
     -  Чем? чем? чем?  Чем так  священник  плох? - вмешался неожиданно отец
Бенефактов.
     -  Тем, отец  Захария,  плох, что  дела  своего  не  знает,  -  отвечал
Бенефактову с  отменною развязностию Ахилла. - О бежавшем рабе  нешто Иоанну
Воинственнику петь подобает?
     - Да, да; а кому же, по-твоему? кому же? кому же?
     - Кому? Забыли, что ли, вы? У  ктиторова места лист в прежнее время был
наклеен.  Теперь его сняли, а я все  помню,  кому в нем  за что молебен петь
положено.
     - Да.
     - Ну и только! Федору Тирону, если вам угодно слышать, вот кому.
     - Ложно осуждаешь: Иоанну Воинственнику они правильно служили.
     - Не конфузьте себя, отец Захария. Я тебе говорю, служили правильно.
     - А я вам говорю, понапрасну себя не конфузьте.
     - Да что ты тут со мной споришь.
     - Нет, это что вы со мной спорите! Я вас ведь, если захочу, сейчас могу
оконфузить.
     - Ну, оконфузь.
     - Ей-богу, душечка, оконфужу!
     - Ну, оконфузь, оконфузь!
     - Ей-богу  ведь оконфужу, не  просите  лучше,  потому что я эту таблицу
наизусть знаю.
     -  Да ты не разговаривай,  а  оконфузь,  оконфузь,-  смеясь  и радуясь,
частил Захария  Бенефактов,  глядя  то на дьякона,  то  на  чинно  хранящего
молчание отца Туберозова.
     - Оконфузить? извольте, - решил Ахилла и,  сейчас же закинув  далеко на
локоть широкий рукав рясы, загнул правою рукой большой палец левой руки, как
будто собирался  его  отломить,  и  начал: -  Вот  первое:  об  исцелении от
отрясовичной болезни - преподобному Марою.
     - Преподобному Марою, - повторил за ним, соглашаясь, отец Бенефактов.
     - От  огрызной болезни  - великомученику  Артемию, - вычитывал  Ахилла,
заломив тем же способом второй палец
     - Артемию, - повторил Бенефактов.
     -  О разрешении неплодства -  Роману Чудотворцу; если возненавидит  муж
жену  свою  -  мученикам  Гурию,  Самону  и  Авиву;  об  отогнании  бесов  -
преподобному  Нифонту;  об  избавлении  от  блудныя  страсти  -  преподобной
Фомаиде...
     - И  преподобному Моисею Угрину, - тихо  подставил до сих пор только  в
такт покачивавшей своею головкой Бенефактов.
     Дьякон, уже загнувший все  пять  пальцев  левой руки, секунду  подумал,
глядя в глаза отцу Захарии, и затем, разжав левую руку, с тем чтобы загибать
ею правую, произнес:
     - Да, тоже можно и Моисею Угрину.
     - Ну, теперь продолжай.
     - От винного запойства - мученику Вонифатию...
     - И Моисею Мурину.
     - Что-с?
     - Вонифатию и Моисею Мурину, - повторил отец Захария.
     - Точно, - повторил дьякон.
     - Продолжай.
     - О сохранении от злого очарования - священномумученику Киприяну...
     - И святой Устинии.
     - Да позвольте же, наконец, отец Захария, с этими подсказами!
     -  Да нечего  позволять!  Русским  словом  ясно  напечатано:  и  святой
Устинии.
     - Ну,  хорошо! ну, и святой Устинии, а об обретении украденных  вещей и
бежавших  рабов  (дьякон начал  с  этого места подчеркивать  свои  слова)  -
Феодору Тирону, его же память празднуем семнадцатого февраля.
     Но только что Ахилла протрубил свое последнее слово, как Захария тою же
тихою и бесстрастною речью продолжал чтение таблички словами:
     - И Иоанну Воинственнику, его же память празднуем десятого июля.
     Ахилла похлопал глазами и проговорил:
     - Точно; теперь вспомнил, есть и Иоанну Воинственнику.
     - Так о чем же это вы, сударь отец  дьякон, изволили целый час спорить?
- спросил, протягивая на прощанье свою ручку Ахилле, Николай Афанасьевич.
     - Ну  вот  поди же  ты со мною! Дубликаты позабыл,  вот  из-за  чего  и
спорил, - отвечал дьякон.
     - Это,  сударь, называется:  шапка  на  голове,  а  я  шапку  ищу.  Мое
глубочайшее почтение, отец дьякон.
     - "Шапку ищу"... Ах ты, маленький!  - произнес,  осклабляясь, Ахилла и,
подхватив  Николая Афанасьевича  с  полу,  посадил  его  себе  на  ладонь  и
воскликнул: - как пушиночка легенький!
     - Перестань, - велел отец Туберозов.
     Дьякон опустил карлика  и, поставив его на землю, шутливо заметил, что,
по легкости Николая Афанасьевича, его  никак бы нельзя  на вес продавать; но
протопопу уже немножко досадила суетливость Ахиллы, и он ему отвечал:
     - А ты знаешь ли, кого ценят по весу?
     - А кого-с?
     - Повесу.
     - Покорно вас благодарю-с.
     - Не взыщи, пожалуйста.
     Дьякон смутился  и,  обведя  носовым  бумажным  платком по  ворсу своей
шляпы, проговорил:
     - А  вы  уж нигде не  можете обойтись  без политики, - и с этим, слегка
надувшись, вышел за двери.
     Вскоре раскланялись и разошлись в разные стороны и все другие гости.
     Николая Афанасьевича с сестрой быстро унесли окованные бронзой троечные
дрожки,  а Туберозов  тихо  шел  за  реку  вдвоем с тем самым  Дарьяновым, с
которым мы его видели в домике просвирни Препотенской.
     Перейдя  вместе  мост,  они на минуту  остановились, и протопоп, как бы
что-то вспомнив, сказал:
     -  Не удивительно ли, что эта  старая сказка, которую  рассказал сейчас
карлик  и  которую я так  много  раз  слышал,  ничтожная  сказочка  про  эти
вязальные старухины спицы, не только меня освежила, но и  успокоила  от того
раздражения, в которое  меня ввергла намеднишняя новая  действительность? Не
явный ли знак в этом тот, что я уже остарел  и назад меня клонит? Но  нет, и
не  то; таков был я сыздетства,  и вот в эту самую минуту мне вспомнился вот
какой  случай: приехал я раз уже студентом в село, где жил мои детские годы,
и  застал  там, что деревянную церковку  сносят и выводят  стройный каменный
храм... и я разрыдался!
     - О чем же?
     - Представьте: стало мне жаль деревянной церковки. Чуден и светел новый
храм  возведут на Руси и будет в нем  и светло и тепло  молящимся внукам, но
больно глядеть, как старые бревна без жалости рубят!
     - Да что  и хранить-то из тех времен, когда  только в спички стучали да
карликов для своей потехи женили.
     - Да; вот заметьте  себе, много, много в этом скудости, а мне от  этого
пахнуло  русским  духом.  Я вспомнил  эту старуху, и стало таково и бодро  и
приятно,  и  это бережи моей отрадная награда.  Живите,  государи мои,  люди
русские в  ладу со своею старою  сказкой.  Чудная вещь старая  сказка!  Горе
тому,  у кого ее  не будет под старость! Для вас  вот  эти прутики  старушек
ударяют монотонно;  но для меня с них каплет сладких сказаний источник!.. О,
как бы я желал умереть в мире с моею старою сказкой.
     - Да это, конечно, так и будет.
     - Представьте, а я опасаюсь, что нет.
     - Напрасно. Кто же вам может помешать?
     -  Как  можно  знать,  как можно знать,  кто  это  будет?  Но,  однако,
позвольте,  что  же  это  я  вижу?  -  заключил  протоиерей,  вглядываясь  в
показавшееся на горе облако пыли.
     Это облако сопровождало дорожный  троечный тарантас, а в этом тарантасе
сидели два человека: один - высокий, мясистый, черный, с огненными глазами и
несоразмерной величины верхнею губой; другой - сюбтильный, выбритый, с лицом
совершенно бесстрастым и светлыми водянистыми глазками.
     Экипаж с этими пассажирами быстро проскакал по мосту и,  переехав реку,
повернул берегом влево.
     - Какие неприятные лица! - сказал, отвернувшись, протопоп.
     - А вы знаете ли, кто это такие?
     - Нет, слава богу, не знаю.
     -  Ну так  я вас  огорчу.  Это  и  есть  ожидаемый у нас чиновник князь
Борноволоков; я узнаю  его,  хоть  и  давно не видал.  Так и есть; вон они и
остановились у ворот Бизюкина.
     - Скажите ж на милость, который же из них сам Борноволоков?
     - Борноволоков тот, что слева, маленький.
     - А тот другой что за персона?
     -  А  эта  персона, должно  быть,  просто его  письмоводитель.  Он тоже
знаменит кой-чем.
     - Юрист большой?
     - Гм!  Ну, этого я  не  слыхал  о нем,  а  он по какой-то  студенческой
истории в крепости сидел.
     - Батюшки мои! А как имя мужу сему?
     - Измаил Термосесов.
     - Термосесов?
     - Да, Термосесов; Изм