из
купечества - дом свой на Песках, и девушка порядочная, полная, румяная;  в
носике вот тут-то в самой в переносице хоть и был  маленький  изъянец,  но
ничего это - потому от золотухи это было. Хожу я, и его, подлеца, с  собою
вожу, и совсем уж у нас дело стало на мази. Тут уж я, разумеется, надзираю
за ним как не надо лучше, потому что это надо делать  безотходительно,  да
уж и был такой и слух, что он с одной девицей из купечества обручившись  и
деньги двести серебра на окипировку себе забрал,  а  им  дал  женитьбенную
расписку, но расписка эта оказалась  коварная,  и  ничего  с  ним  по  ней
сделать не могли. Ну, уж знавши такое про человека, разумеется, смотришь в
оба - нет-нет да и завернешь с визитом. Только прихожу,  сударь  мой,  раз
один к нему - а он, надо тебе знать, две комнаты занимал: в  одной  так  у
него спальния его была, а в другой вроде зальца. Вхожу это и  вижу,  дверь
из зальцы в спальню к нему  затворена,  а  какой-то  этакой  господин  под
окном, надо полагать вояжный [путешествующий, проезжий  (франц.)];  потому
ледунка (*12) у него через плечо была, и сидит в кресле  и  трубку  курит.
Это-то вот он самый, полковник-то Егупов, и будет.
   "Что, - я говорю, этак сама-то к нему оборачиваюсь, - или, - говорю,  -
хозяина дома нет?"
   А он мне на это таково сурово махнул головой и ничего не  ответил,  так
что я не узнала: дома землемер или его нету.
   Ну, думаю, может, у него там дамка какая, потому что хоть он и жениться
собирается, ну а все же. Села я себе и сижу. Но нехорошо же, знаешь, так в
молчанку сидеть, чтоб подумали, что ты уж и слова сказать не умеешь.
   "Погода, - говорю, - стоит нынче какая преотличная".
   Он это сейчас же на мои слова вскинул на меня глазами, да,  как  словно
из бочки, как рявкнет: "Что, - говорит, - такое?"
   "Погода, - опять говорю, - стоит очень приятная".
   "Врешь, - говорит, - пыль большая".
   Пыль таки и точно была, ну, а все я, знаешь, тут же подумала,  что  ты,
мол, это такой? Из каких таких взялся, что очень уж рычишь сердито?
   "Вы, - говорю ему опять, - как Степану Матвеевичу - сродственник будете
или приятели только, знакомые?"
   "Приятель", - отвечает.
   "Отличный, - говорю, - человек Степан Матвеевич".
   "Мошенник, - говорит, - первой руки".
   Ну, думаю, верно Степана Матвеевича дома нет.
   "Вы, - говорю, - давно их изволите знать?"
   "Да знал, - говорит, - еще когда баба девкой была".
   "Это, - отвечаю, - сударь, и с тех пор, как я  их  зазнала,  может,  не
одна уж девка бабой ходит, ну только я не  хочу  греха  на  душу  брать  -
ничего за ними худого не замечала".
   А он ко мне этак гордо:
   "Да у тебя на чердаке-то что, - говорит, - напхано? - сено!"
   "Извините, -  говорю,  -  милостивый  государь,  у  меня,  слава  моему
создателю, пока еще на плечах не чердак, а голова, и не сено в ней,  а  то
же самое, что и у всякого человека, что богом туда приназначено".
   "Толкуй!" - говорит.
   "Мужик ты, - думаю себе, - мужиком тебе и быть".
   А он в это время вдруг меня и спрашивает:
   "Ты, - говорит, - его брата Максима Матвеева знаешь?"
   "Не знаю, - говорю, - сударь: кого не знаю, про того и лгать  не  хочу,
что знаю".
   "Этот, - говорит, - плут, а тот и еще почище. Глухой".
   "Как, - говорю, - глухой?"
   "А совсем-таки, - говорит,  -  глухой:  одно  ухо  глухо,  а  в  другом
золотуха, и обоими не слышит".
   "Скажите, - говорю, - как удивительно!"
   "Ничего, - говорит, - тут нет удивительного".
   "Нет, я, мол, только к тому, что один брат такой красавец, а  другой  -
глух".
   "Ну да; то-то совсем ничего в этом и нет удивительного; вон  у  меня  у
сестры на роже красное пятно, как лягушка точно сидит: что  ж  мне-то  тут
такого!"
   "Родительница, - говорю, - верно, в своем интересе чем испугалась?"
   "Самовар, - говорит, - ей девка на пузо вывернула".
   Ну, я тут-то вежливо пожалела.
   "Долго ли, - говорю, - с этими, с быстроглазыми,  до  греха",  -  а  он
опять и начинает:
   "Ты, - говорит, - если только не совсем ты дура, так разбери: он,  этот
глухой брат-то его, на лошадей охотник меняться".
   "Так-с", - говорю.
   "Ну, а я его вздумал от этого отучить,  взял  да  ему  слепого  коня  и
променял, что лбом в забор лезет".
   "Так-с", - говорю.
   "А теперь мне у него для завода бычок понадобился, я у него этого бычка
и купил и деньги отдал; а он, выходит, совсем не бык, а вол".
   "Ах, - говорю, - боже мой, какая оказия!  Ведь  это,  -  говорю,  -  не
годится".
   "Уж разумеется, - говорит, - когда вол, так не годится. А  вот  я  ему,
глухому, за это вот какую шутку отшучу: у меня на этого его брата, Степана
Матвеича, расписка во сто рублей есть, а у них денег нет;  ну,  так  я  им
себя теперь и покажу".
   "Это, - говорю, - точно, что можете показать".
   "Так ты, - говорит, - так и знай, что этот Максим Матвеич - каналья,  и
я вот его только дождусь и сейчас его в яму".
   "Я, мол, их точно в тонкость не знаю, а что  сватаючи  их,  сама  я  их
порочить не должна".
   "Сватаешь!" - вскрикнул.
   "Сватаю-с".
   "Ах ты, - говорит, -  дура  ты,  дура!  Нетто  ты  не  знаешь,  что  он
женатый?"
   "Не может, - говорю, - быть!"
   "Вот тебе и не может, когда трое детей есть".
   "Ах, скажите, - говорю, - пожалуйста!" "Ну, Степан, - думаю, - Матвеич,
отличную ж вы было со мной штуку подшутили!" - и говорю, что,  стало  быть
же, говорю, как я его теперь замечаю, он, однако, фортель!
   А он, этот полковник Егупов, говорит: "Ты если хочешь кого сватать, так
самое лучшее дело - меня сосватай".
   "Извольте, мол".
   "Нет, я, - говорит, - это тебе без всяких шуток, вправду говорю".
   "Да извольте, - отвечаю, - извольте!"
   "Ты мне, кажется, не веришь?"
   "Нет-с,  отчего  же:  это,  мол,  действительно,  если  человек   имеет
расположение от рассеянной жизни увольниться, то  самое  первое  дело  ему
жениться на хорошей девушке".
   "Или, - говорит, - хоть на вдове, но чтоб только с деньгами".
   "Да, мол, или на вдове".
   Пошли у нас тут с ним разговоры; дал он мне свой адрес,  и  стала  я  к
нему ходить. Что только тоже я с  ним,  с  аспидом,  помучилась!  Из  себя
страшный-большой и этакой фантастический - никогда он не  бывает  в  одном
положении, а всякого принимает по  фантазии.  Есть,  разумеется,  у  людей
разное расположение, ну только такого мужчину, как  этот  Егупов,  не  дай
господи никакой жене на свете. Станет, бывало, бельма выпучит, а сам,  как
клоп, кровью нальется - орет: "Я тебя кверху  дном  поставлю  и  выворочу.
Сейчас наизнанку будешь!" Глядя на это, как он  беснуется,  думаешь:  "Ах,
обиду какую кровную ему кто нанес!" - а он сердит оттого, что не тем боком
корова почесалась. Ну, однако,  сосватала  я  и  его  на  одной  вдове  на
купеческой. Такая-то, тоже ему под пару, точно на заказ была спечена, туша
присноблаженная.  Ну-с,  сударь  ты  мой,  отбылись  смотрины,  и   сговор
назначили.
   Приезжаем мы с ним на  этот  сговор,  много  гостей  -  родственники  с
невестиной стороны и знакомые, все хорошего  поколения,  значительного,  и
смотрю, промеж гостей, в одном угле на стуле сидит  этот  землемер  Степан
Матвеич.
   Очень это мне не показалось, что он тут, но ничего я не сказала.
   Верно, думаю, должно быть,  его  из  ямы  выпустили,  он  и  пришел  по
знакомству.
   Ну, впрочем, идет все как следует. Прошла помолвка, прошло образование,
и все ничего. Правда, дядя невестин, Колобов Семен Иваныч,  купец,  пьяный
пришел и начал было врать,  что  это,  говорит,  совсем  не  полковник,  а
Федоровой банщицы сын. "Лизни, - говорит, - его кто-нибудь языком в ухо, у
него такая привычка, что он сейчас за это драться станет. Я, - болтает,  -
его знаю; это он одел эполеты, чтоб пофорсить, но я  с  него  эти  эполеты
сейчас сорву", ну, только этого же не допустили, и Семена  Иваныча  самого
за это сейчас отвели в пустую половину, в холодную.
   Но вдруг, во время самого благословения, отец невестин поднимает образ,
а по зале как что-то загудет! Тот опять поднимает икону, а по  зале  опять
гу-у-у-у! - и вдруг явственно выговаривает:
   "Нечего, - говорит, - петь Исаю, когда Мануил в чреве".
   Господи! даже отороп на всех напал. Невесте конфуз; Егупов, гляжу, тоже
бельмами-то своими на меня.
   Ну что, думаю, ты-то! ты-то что, батюшка,  на  меня  остребенился,  как
черт на попа?
   А в зале опять как застонет:
   "К небесам в поле пыль летит, к женатому  жениху  -  жена  катит,  богу
молится, слезьми обливается".
   Бросились туда-сюда - никого нет.
   Боже мой, что тут поднялось! Невестин отец образ поставил  да  ко  мне,
чтоб бить; а я, видючи, что дело до меня доходит, хвост повыше подобрамши,
да от него драла. Егупов божится, что он сроду женат не был: говорит, хоть
справки наведите, а глас все свое, так  для  всех  даже  внимательно:  "Не
вдавайте, - говорит, - рабы, отроковицу на  брак  скверный".  Все  дело  в
расстрой! - Что ж, ты думаешь, все это было?.. Приходит ко мне после этого
через неделю Егупов сам и говорит: "А знаешь, - говорит, - Домна, ведь это
все подлец землемер пупком говорил!"
   - Ну, как так, - спрашиваю, - Домна Платоновна, пупком?
   - А пупком, или чревом там, что ли, бес его лукавый знает, чем  он  это
каверзил. То есть я тебе говорю, что все это они нонче один  перед  другим
ухитряются, один перед другим выдумывают, и вот ты увидишь, что они  чисто
все государство запутают и изнищут.
   Я даже смутился при выражении Домною Платоновною совершенно неожиданных
мною  опасений  за  судьбы  российского  государства.  Домна   Платоновна,
всеконечно,  заметила  это  и  пожелала   полюбоваться   производимым   ею
политическим эффектом.
   - Да, право, ей-богу! - продолжала она ноткою выше. -  Ты  только  сам,
помилуй, скажи, что хитростев всяких настало? Тот летит  по  воздуху,  что
птице одной назначено; тот рыбою плавлет и на дно морское опускается;  тот
теперь - как на Адмиралтейской площади - огонь серный  ест;  этот  животом
говорит; другой - еще что другое, что человеку  непоказанное  -  делает...
Господи! бес, лукавый сам, и тот уж им повинуется, и все опять же таки  не
к пользе, а ко вреду. Со мной ведь один раз было же,  что  была  я  отдана
бесам на поругание!
   - Матушка, - говорю, - неужто и это было?
   - Было.
   - Так не томите, рассказывайте.
   - Давно это, лет, может быть, двенадцать тому будет, молода я еще в  те
поры была и неопытна, и задумала я, овдовевши, торговать. Ну, чем,  думаю,
торговать? Лучше нечем, по женскому делу, как холстом,  потому  -  женщина
больше в этом понимает, что к чему принадлежит. Накуплю, думаю, на ярманке
холста и сяду у ворот на скамеечке и буду продавать. Поехала я на ярманку,
накупила холста, и надо мне домой ворочаться. Как,  думаю,  теперь  мне  с
холстом домой ворочаться? А на двор на постоялый, хлоп, въезжает троешник.
   "Везли мы, - сказывает, - из Киева, в коренную, на семи  тройках  орех,
да только орех мы этот подмочили, и теперь, - говорит,  -  сделало  с  нас
купечество вычет, и едем мы к дворам совсем без заработка".
   "Где ж, - спрашиваю, - твои товарищи?"
   "А товарищи, - отвечает, - кто куда в свои места поехали, а я думаю, не
найду ли хоть седочков каких".
   "Откуда же, - пытаюсь, - из каких местов ты сам?"
   "А я куракинский, - говорит, - из села из Куракина".
   Как раз это мне к своему месту, "Вот, - говорю, - я тебе  одна  седачка
готовая".
   Поговорили мы с ним и на рубле  серебра  порешили,  что  пойдет  он  по
дворам, чтоб еще седоков собрать, а завтра чтоб в ранний обед и ехать.
   Смотрю, завтра это вдруг валит к нам  на  двор  один  человек,  другой,
пятый, восьмой, и все мужчины из торговцев, и красики такие полные.  Вижу,
у одного мешок, у другого - сумка, у третьего - чемодан, да  еще  ружье  у
одного.
   "Куда ж, - говорю извозчику, - ты это нас всех запихаешь?"
   "Ничего, - говорит, - улезете - повозка большая, сто пудов  возим".  Я,
признаться, было хоть и остаться рада, да рупь-то ему отдан, и ехать опять
не с кем.
   С горем с таким и с неудовольствием, ну, однако, поехала. Только что за
заставу мы выехали, сейчас один из этих седоков говорит: "Стой у  кабака!"
Пили они тут много и извозчика поят. Поехали.  Опять  с  версту  отъехали,
гляжу - другой кричит: "Стой, - говорит, - здесь Иван Иваныч Елкин  живет,
никак, - говорит, - его минать не должно".
   Раз они с десять  этак  останавливались  все  у  своего  Ивана  Иваныча
Елкина.
   Вижу я, что дело этак уж к ночи и что извозчик наш распьяным-пьяно-пьян
сделался.
   "Ты, - говорю, - не смей больше пить".
   "Отчего это так, - отвечает, - не смей?  Я  и  так,  -  говорит,  -  не
смелый, я все это не смеючи действоваю".
   "Мужик, - говорю, - ты, и больше ничего".
   "Ну-к что ж, что мужик! а мне, - говорит, - абы водка".
   "Тварь-то, глупец, - учу его, - пожалел бы свою!"
   "А вот я, - говорит, -  ее  жалею",  -  да  с  этим  словом  мах  своим
кнутовищем и пошел задувать. Телега-то так и подскакивает. Того  только  и
смотрю, что сейчас опрокинемся, и жизни  нашей  конец.  А  те  пьяные  все
заливаются. Один гармонию  вынул,  другой  песню  орет,  третий  из  ружья
стреляет. Я только молюсь: "Пятница Просковея, спаси и помилуй!"
   Неслись  мы,  неслись  во  весь  кульер,  и  стали  кони  наши  наконец
приставать, и поехали мы опять шагом. На дворе уж этак смерклось, и не  то
чтобы, как сказать, дождь ишел, а все будто туман брызгает.  Руки  у  меня
просто страсть как  набрякли  держамшись,  и  уж  я  рада-радешенька,  что
наконец мы едем тихо; сижу уж и голосу не подаю. А у тех тем часом, слышу,
разговор пошел: один сказывает, что разбойники тут по  дороге  шляются,  а
другой отвечает ему, что он разбойников не боится, потому что у него ружье
два раза стрелять может. Опять еще  какой-то  о  мертвецах  заговорил:  я,
рассказывает, мертвую кость имею, кого, говорит, этою костью  обведу,  тот
сейчас мертвым сном заснет и не подымется; а другой хвастается, что у него
есть свеча из мертвого сала. Я это все слушала, и  вдруг  все  словно  кто
меня стал за нос водить, и ударил на меня сон, и в одну минуту я заснула.
   Только крепко я заснуть никак не могла,  потому  что  все  нас,  словно
орехи в решете, протряхивало, и во сне  мне  слышится,  как  будто  кто-то
говорит: "Как бы, - говорит, - нам эту чертову бабу от себя вон  выкинуть,
а то ног некуда протянуть". Но я все сплю.
   Вдруг, сударь ты мой, слышу крик, визг, гам. Что такое? Гляжу  -  ночь,
повозка наша стоит, и около нее все вертятся, да кричат, а что кричат - не
разобрать.
   "Шурле-мурле, шире-мире-кравермир", - орет один.
   Наш это, что с ружьем-то ехал, бац из одного ружья - пистолет лопнул, а
стрельбы нет, бац из другого - пистолет опять лопнул, а стрельбы нет.
   Вдруг этот, что кричал-то, опять как заорет: шире-мире-кравермир! да  с
этим словом хап меня под руки-то из телеги да на поле, да ну  вертеть,  ну
крутить. Боже мой, думаю, что ж это такое! Гляну, гляну вокруг себя -  все
рожи такие темные, да все вертятся и меня крутят да кричат: шире-мире!  да
за ноги меня, да ну раскачивать.
   "Батюшка! - взмолилась я, такое над собой в первый раз видючи, - Никола
божий  амченский!  триех  дев  непорочный  невестителю!  чистоты  усердной
хранителю! не допусти же ты им хоть наготу-то мою недостойную видеть!"
   Только что я это в сердце своем  проговорила,  и  вдруг  чувствую,  что
тишина вокруг меня стала необъятная, и лежу будто я в поле, в зелени такой
изумрудной, и передо мною, перед  ногами  моими  плывет  небольшое  этакое
озерцо, но пречистое, препрозрачное, и вокруг него, словно бахрома густая,
стоит молодой тростник и таково тихо шатается.
   Забыла я тут и про молитву, и все смотрю на этот тростник, словно сроду
я его не видала.
   Вдруг вижу я что же? Вижу, что с этого с озера поднимается туман, такой
сизый,  легкий  туман,  и,  точно  настоящая  пелена,  так   по   полю   и
расстилается. А тут под туманом на самой на середине озера вдруг  кружочек
этакой, как будто рыбка плеснулась, и выходит из этого  кружочка  человек,
так маленький, росту не больше как с петуха  будет;  личико  крошечное;  в
синеньком кафтанчике, а на головке зеленый картузик держит.
   "Удивительный, - думаю, - какой человек, будто как куколка хорошая",  -
и все на него смотрю, и глаз с него не  спускаю,  и  совсем  его  даже  не
боюсь, вот таки ни капли не боюсь.
   Только он, смотрю, начинает всходить-всходить,  и  все  ко  мне  ближе,
ближе и, на конец того дела, прыг прямо ко мне  на  грудь.  Не  на  самую,
знаешь, на грудь, а над  грудью  стоит  на  воздухе  и  кланяется.  Таково
преважно поднял свой картузик и здравствуется.
   Смех меня на него разбирает ужасный: "Где ты, - думаю, - такой  смешной
взялся?"
   А он в это время хлоп свой картузик опять и говорит... да ведь  что  же
говорит-то!
   "Давай, - говорит, - Домочка, сотворим с тобой любовь!"
   Так меня смех и разорвал.
   "Ах ты, - говорю, - шиш ты этакой! Ну, какую ты можешь иметь любовь?"
   А  он  вдруг  задом  ко   мне   верть   и   запел   молодым   кочетком:
кука-реку-ку-ку!
   Вдруг тут зазвенело, вдруг застучало,  вдруг  заиграло:  стон,  я  тебе
говорю, стоит. Боже мой, думаю, что ж это такое?  Лягушки,  карпии,  лещи,
раки, кто на скрыпку, кто на гитаре, кто в барабаны бьют; тот пляшет,  тот
скачет, того вверх вскидывает!
   "Ах, - думаю, - плохо это! Ах, совсем это нехорошо! Огражду я  себя,  -
думаю, - молитвой", да хотела так-то зачитать: "Да воскреснет бог", - а на
место того говорю: "Взвейся, выше понесися", -  и  в  это  время  слышу  в
животе у меня бум-бурум-бум, бум-бурум-бум.
   "Что это, мол, я такое: тарбан, что ль?" - и  гляжу,  точно  я  тарбан.
Стоит надо мной давешний человечек маленький и так-то на мне нарезывает.
   "Ох, - думаю, - батюшки! ох, святые  угодники!"  -  а  он  все  по  мне
смычком-то пилит-пилит, и такое на мне выигрывает,  и  вальсы,  и  кадрели
всякие, а другие  еще  поджигают:  "Тарабань  жесче,  жесче  тарабань!"  -
кричат.
   Боль, тебе говорю, в животе непереносная, а все гуду. И так целую  ночь
целехонькую на мне тарабанили; целую ночь до бела  до  света  была  я  им,
крещеный человек, заместо тарбана (*13); на утешение им, бесам, служила.
   - Это, - говорю, - ужасно.
   - И очень даже, мой друг, ужасно. Но тем  это  еще  было  ужаснее,  что
утром, как оттарабанили они на мне всю эту свою музыку,  я  оглядываюсь  и
вижу, что место мне совсем незнакомое:  поле,  лужица  этакая  точно  есть
большая, вроде озерца, и тростник, и все, как я видела, а  с  неба  солнце
печет жарко, и прямо мне во всю наружность. Гляжу, тут же и мой  сверточек
с холстами и сумочка - все в целости; а так невдалеке деревушка. Я встала,
доплелась до деревушки, наняла мужика, да к вечеру домой и доехала.
   - И  что  же  вы,  Домна  Платоновна,  уверены,  что  все  это  с  вами
действительно приключилось?
   - А то врать я, что ли, на себя стану?
   - Нет, я говорю про то, что именно так ли все это было-то?
   - Так и было, как я  тебе  сказываю.  А  ты  вот  подивись,  как  я  им
наготы-то своей не открыла.
   Я подивился.
   - Да; вот и с бесом да совладала, а с лукавым человеком так  вышло  раз
иначе.
   - Как же вышло?
   - Слушай. Купила я для одной купчихи мебель, на  Гороховой  у  выезжих.
Были комоды, столы, кровати и детская  короватка  с  этаким  с  тесьменным
дном. Заплатила я тринадцать рублей деньги,  выставила  все  в  коридор  и
пошла за извозчиком. Взяла за рупь за сорок к  Николе  Морскому  извозчика
ломового и укладываем с ним мебель, а хозяева, у которых купила-то  я,  на
ту пору вышли и квартиру замкнули.  Вдруг  откуда  ни  возьмись  дворники,
татары, "халам-балам": как ты смеешь, орут, вещи брать? Я туда, я  сюда  -
не спускают. А тут дождь, а тут извозчик стоять не хочет. Боже мой! Насилу
я надумалась: ну, ведите, говорю, меня в квартал - я, говорю, квартального
жен