- Совершенно, - говорю, - правда!
     - А вот то-то и есть! Приказываю, а так не выходит.
     - Ну, не робей, брат: я тебе шерстяные чулки свяжу!
     - Что ты!
     - Верь честному слову.
     - Сделай одолжение! Ведь у меня особая обязанность: я  должен  отлетать
на болота и высиживать там цаплины яйца. Из них выйдет жар-птица!
     И когда я ему связал чулки, он их надел и сказал: - Ты  нас  согрел,  и
поелику сие нам приятно, мы жалуем тебя нашим лейб-вязалыциком и  повелеваем
обвязывать всех моих босых верноподданных.
     И вот я уже много лет здесь живу и  всеми  любим,  потому  что,  должно
быть, я, знаете, дело делаю.

XXIX

     Раз я спросил у рассказчика: как же был решен вопрос об его испытании?
     Он отвечал, что все решено правильно, и он признан сумасшедшим,  потому
что это так и есть, да это  и  всякому  должно  быть  очевидно,  потому  что
невозможно же, чтобы человек со здоровым умом пошел за шерстью, а  воротился
сам остриженный.
     Об акте освидетельствования его в специальном  присутствии  он  говорил
неохотно и немного. Против довольно общего обыкновения  почитать  это  актом
величайшей важности, он так не думал, и от  него  даже  трудно  было  узнать
поименно: кто именно присутствовал при том, когда его признали  сумасшедшим.
Он делал кисловатую позу рожи и говорил:
     - Были там не яше велыки паны... всiх их аж до черта, так что и помнить
не  можно,  и  всякий  на  тебя  очи  бочит,  и  усами  гогочит,   и   хочет
разговаривать... Тпфу им, - совсiм волнение достать можно!..
     - Ну, а вы же все-таки хорошо с ними говорили?
     - Да говорил же, говорил... Но, послушайте: чтобы я хорошо или нехорошо
говорил, - за это я вам заручать за себя не могу,  потому  что,  знаете,  от
этого их приставания со мною тоже случилось волнение, - может, больше  через
то, что у меня отняли из рук чулок вязать и положили его на свод законов, на
этажерку. Я говорил: "Не отбирайте у меня, - я привык чулок вязать и на  все
могу отвечать при вязанье", но прокурор, или то  не  прокурор,  и  полковник
сказали, что это невозможно, ибо я должен сосредоточиться, так как от  этого
многое зависит. И стали меня пытать: через что  я  так  вздумал  опасоваться
везде потрясователей и искать их в шляпах земли греческой? И я все  по  всей
святой правде ответил,  что  такая  была  повсеместно  говорка,  и  я  желал
отличиться и получить орден, в чем мне и господин  полковник  хотел  оказать
поддержку, но паны, мабуть, взяли это за лживое и переглянулись с улыбкой, а
меня спросили: "Зачем же вы  не  надлежащее  лицо  взяли?"  Я  отвечал:  "По
ошибке, и прошу в том помиловать, ибо он скакал в греческой шляпе". А  тогда
вдруг и посыпали с разнейших сторон все спрашивать разное:
     - Зачем вы изменили ваши виды и намерения?
     - Не было никаких намерений!
     - Отчего же вы так струсились?
     - Помилуйте, как же его не струситься, когда он вдруг под дождем  среди
темного леса меня завез и вдруг выпрягает одного коня, а другому бьет в ногу
гвоздь и говорит, что мне дадут орден бешеной собаки!.. И после того я  вижу
папирки и понимаю, что это и есть то самое, что мы учили о Франции,  которая
соделалась республикой!.. И я сейчас же захотел это все скорей уменьчтожить,
но далее... вот могут сказать господин князь, который  тогда  меня  взял,  и
кормил, и поил, и от темной ночи взирал... А меня спрашивают:  "Что  на  вас
так повлияло, что вы у князя совсем переменились?"  Как  же  это  объяснить,
чего я сам не заметил, как сделалось! Может быть, потому, что я болен был  и
вспоминал "смерть и суд", и я понял ничтожество. А может  быть,  от  влияния
добрых  людей  стал  любить  тишноту  и  ненавидеть  скоки,  и  рычания,   и
мартальезу. Пойте вот что хотите, а я никаких бетизов делать не хочу и кричу
вам: "Дайте мой чулок!" И все неудержимо раз  от  разу  громче:  "Дайте  мне
чулок вязать!.. Дайте мне чулок вязать!.." А когда ж они не хотели мне дать,
то что я виноват в том, что меня волнение охватило!  О  боже  мой!  Я  и  не
помню, как я вскочил на стол, и зарыдал, и зачал топотаться ногами и  ругать
всех наипозорнейшими словами, какими даже никогда и не ругался, и ужаснеющим
голосом вскрикивал: "Дайте мне чулок вязать, гаспиды!  Дайте  чулок  вязать,
ибо я вам черт знае якие бетизы сейчас на столе наделаю!" И потом уже ничего
не помню, аж  до  того  часу,  как  снова  увидал  себя  здесь  на  койке  в
свивальниках. И тогда опять сказал: "Дайте чулок вязать!" И когда мне дали -
я и утишился. А вот теперь знову вспомнил,  як  тi  гаспиды  хотели,  щоб  я
мартальезу заспiвал, и... ой, знову... дайте мне скорее мой чулок вязать!, а
то я буду в волнении!

XXX

     Я потревожил Перегуда  и  другими  вопросами:  не  тяжело  ли  ему  его
долговременное пребывание в сумасшедшем доме?
     Он отвечал:
     - И немалесенько! Да и що такое вы называете здесь  "сумасшедший  дом"!
Полноте-с! Здесь очень хорошо: я вяжу чулки и думаю, що хочу, а чулки  дарю,
- и меня за то люблят. Все, батюшка мой, подарочки люблят!  Да-с,  люблят  и
"благодару вам" скажут. А впрочем, есть некоторые и неблагодарные, как и  на
во всем свiте... О господи! Одно только, что  здесь  немножко  очень  сильно
шумят... Это, знаете, ока... бездна безумия... О, страшная бездна! Но ночью,
когда все уснут, то и здесь иногда становится тихо, и тогда я беру крылья  и
улетаю.
     - Мысленно улетаете?
     - Нет, совсем, з целой истотою.
     - Куда же вы летите?.. Это можно спросить?
     - Ах, можно, мiй друже, можно! Про все спросить можно! - вздохнул он  и
добавил шепотом, что он улетает отсюда "в болото"  и  там  высиживает  среди
кочек цаплины яйца, из которых непременно должны выйти жар-птицы.
     - Вам, я думаю, жутко там ночью в болоте?
     - Нет; там нас много  знакомых,  и  все  стараются  вывести  жар-птицы,
только пока еще не выходят потому, что в нас много гордости.
     - А кто же там из знакомых: может быть, Юлия Семеновна?
     - Сия давно сидит за самою первой кочкой.
     - А князь, или предводитель?
     - Его нет. Он верит в цивилизацию, и - представьте - он  старался  меня
убедить, что надо жить своим умом. Он против чулок и говорит, что  будто  "с
тех пор, как я перестал подражать одним бетизам, я начал подражать  другим".
Да, да, да! Он говорил мне про какого-то немца, который выучил  всю  русскую
грамматику, а когда к нему пришел человек по имени Иван Иванович Иванов,  то
он счел это за шутку и сказал: "Я снай: Иван - мошна, Иваниш -  восмошна,  а
Иваноф - не дольшна". Я спросил, к чему же мне эта грамматика? А  князь  мне
отвечал: "Это к тому, что не все сделанное с успехом одним человеком  хорошо
всем проделывать до обморока. Вспомните,  говорит,  хоть  своего  Сковороду:
надо идти и тащить вперед своего "телесного болвана".
     Я сказал, что это и правда!
     - Правда, - повторил тихо и Перегуд  и,  вздохнув,  опять  повторил:  -
правда! - А потом взял в руки свой чулок и зачитал: -  Вот  грамматика,  вот
грамматика, вот какая грамматика: я хожу по ковру, и я хожу, пока вру, и  ты
ходишь, пока врешь, и он ходит, пока врет, и мы  ходим,  пока  врем,  и  они
ходят, пока врут... Пожалей всех,  господи,  пожалей!  Для  чего  все  очами
бочут, а устами гогочут, и меняются, як  луна,  и  беспокоятся,  як  сатана?
Жар-птица не зачинается, когда все  сами  хотят  цаплины  яйца  съесть.  Ой,
затурмантовали бiдолагу болвана, и весь ум у него помутивься. Нет, ну вас!..
Прощайте!
     Он вдруг надулся, сделал  угрюмую  позу  рожи  и  ушел  быстро,  шевеля
спицами своего вязанья.
     Теперь  это  был  настоящий  сумасшедший,  словам  которого  не  всякий
согласился бы верить,  но  любитель  правды  и  добра  должен  с  сожалением
смотреть, как отходит этот дух,  обремененный  надетыми  на  него  телесными
болванами. Он хочет осчастливить своим "животным благоволением" весь мир,  а
сила вещей позволяет ему только вязать чулки для товарищей неволи.

ЭПИЛОГ

     Оноприй Опанасович Перегуд почил великолепно и оставил по себе память в
сумасшедшем доме. Отшел он  отсюда  в  неведомый  путь,  исполненный  лет  и
доброго желания совершить "всякое животное благоволение".
     Последние дни  своего  пребывания  на  земле  Перегуд  испытал  высокое
счастие верить в возможность лучшей жизни в этой юдоли смерти. Сам он ослаб,
как кузнечик, доживший до осени, и давно был готов оторваться от стебля, как
созревшая ягода; он еще  Думал  об  открытиях,  с  которых  должно  начаться
"обновление угасающего ума".
     Неустанно  вязавши  чулки,  Перегуд  додумался,  что  "надо   изобресть
печатание мыслей", Гутенбергово изобретение печатания на бумаге он признавал
ничтожным, ибо оно не может бороться с запрещениями.  Настоящее  изобретение
будет то, которому ничто не может помешать светить  на  весь  мир.  Печатать
надо не на тряпке и не на папирусе, а также и не на телячьей и не на ослиной
коже... Убивать животных не будут... Каждое утро, прежде чем заалеет заря  -
в этот час, когда точат убийственный нож, чтобы, "сняв плуга ярмо,  зарезать
им пахаря", Перегуд видит, как несется на облаках тень  Овидия  и  запрещает
людям "пожирать своих кормильцев", а люди не  слышат  и  не  видят.  Перегуд
хочет, чтобы все это видели и слышали  это  и  многое  другое  и  чтобы  все
ужаснулись того, что они делают, и поняли бы то, что им надо  делать.  Тогда
жить и умирать не будет так страшно, как нынче!.. Он все напечатает прямо по
небу!.. Это очень просто. Надо только узнать: отчего  блистает  свет  и  как
огустевает тьма...
     Перегуд покидал чулок и  рисовал  и  вырезывал  из  бумаги  -  огромные
глаголицкие буквы: он будет ими отражать прямо на небо то, про что  восшумит
глас, вопиющий в пустыне: "Готовьте путь! Готовьте путь!" Уж  слышен  росный
дух, и как только держащий состав вод отворит бездну, тогда  сейчас  твердый
лед станет жидкой влагою и освежает все  естество  и  деревья  дубравные,  и
возгремит божие страшное великолепие!
     И вот раз после жаркого дня, который, по обычаю, на рассвете предварила
Перегуду Овидиева тень, стали сбираться тучи с разных сторон  и  столкнулись
на одном месте. Буря ударила, пыль понеслася, зареяли молоньи,  и  загремели
один за другим непрерывно громовые раскаты.
     Пришло страшное явление юга - "воробьиная ночь", когда вспышки  огня  в
небесах  ни  на  минуту  не  гаснут,  и  где  они  вспыхнут,  там   освещают
удивительные группы фигур на небе и сгущают тьму на земле.
     В сумасшедшем доме, как и везде, где это было видно, царил ужас...  кто
стонал, кто трясся и плакал, некоторые молились, а кто-то один декламировал:

     Страшно в могиле холодной и темной,
     Ветры там воют - гробы трясутся,
     Белые кости стучат...

     Но Перегуд "победил смерть", он давно устал и сам давно  хотел  уйти  в
шатры Симовы. Там можно спать, лучше,  чем  под  тяжестью  пирамид,  которые
фараоны нагромоздили себе руками рабов, истерзанных  голодом  и  плетью.  Он
отдохнет в этих шатрах, куда не придет угнетатель, и узнает себя снова  там,
где угнетенный не ищет быть ничьим господином... Он ощутил,  что  его  время
пришло! Перегуд схватил из  своих  громаднейших  литер  Глаголь  и  Добро  и
вспрыгнул с ними на окно, чтобы  прислонить  их  к  стеклам...  чтобы  пошли
отраженья овамо и семо.
     "Страшное великолепие"  осветило  его  буквы  и  в  самом  деле  что-то
отразило на стене, но что это было, того никто не понял, а сам Перегуд  упал
и не поднимался, ибо он "ушел в шатры Симовы".
     Многие из сумасшедших при погребении Перегуда имели на себе  чулки  его
работы, и некоторые при этом плакали, а еще более чувствительные  даже  пали
ниц и при отпевании брыкали обутыми ногами.


     Комментарии

     Печатается по тексту журнала "Нива", 1917 год, э 34-37  (16  сентября),
стр. 518-545, с исправлением погрешностей текста по авторизованной рукописи,
которая хранится в Центральном государственном архиве литературы и искусства
(ЦГАЛИ). Эта рукопись представляет  собою  писарскую  копию  с  значительной
авторской правкой и с многими вновь  написанными  эпизодами.  Здесь  впервые
появился образ Вековечкина и все связанные с ним ситуации. На  первом  листе
рукописи зачеркнутое название  "Игра  с  болваном".  Над  зачеркнутым  рукою
Лескова написано: "Заячий ремиз. Наблюдения,  опыты  и  приключения  Оноприя
Перегуда из Перегудов". В конце  рукописи,  после  авторской  подписи,  идут
зачеркнутые автором слова:  "Наибольшую  выгоду  от  всего  бытия  и  трудов
Перегуда на земле извлекает и еще долго будет извлекать церковный причет  на
кладбище, где погребены бренные останки Оноприя. Над ним  насыпан  отдельный
холм, в котором проткнута посредством шеста дыра, достигающая  до  гроба.  В
эту дыру..." (на этом рукопись обрывается).
     Писарская   копия   этой   рукописи   хранится   в   отделе   рукописей
Государственной библиотеки им. В. И. Ленина. С этой копии производился набор
повести  для  журнала  "Нива".  Рукопись  содержит  типографские  пометки  и
редакторскую правку, снятую в настоящем издании.
     Произведение закончено Лесковым  в  ноябре-декабре  1894  года  (С.  Н.
Шестериков, К библиографии сочинений Н. С.  Лескова.  -  "Известия  русского
языка и словесности". 1926, т. XXX; см. также письмо Лескова В. А.  Гольцеву
от 16 ноября 1894 года - "Памяти В. А. Гольцева", М., 1916, стр. 253), но не
было опубликовано по цензурным причинам. "Написал он его любовно, с огромным
захватом, с великолепною своею сочностью, - сообщал А. Измайлов, - и понес и
туда и  сюда  и  везде  встретил  отказ.  Невозможной  казалась  повесть  по
тогдашним временам" (А. Измайлов. "Нива", 1917, э 41-43, обложка).
     Лесков долго не мог окончательно остановиться на заглавии произведения,
заботясь о том, чтобы  оно  "было  смирнее  и  непонятнее".  "Рукопись  была
готова, а я все не лажу с заглавием, которое мне кажется то резким,  то  как
будто мало понятным, - писал Лесков Стасюлевичу. - Однако пусть побудет  то,
которое я теперь поставил: то есть  "Заячий  ремиз",  то  есть  юродство,  в
которое садятся зайцы, им же бе камень прибежище" (Письмо М, М.  Стасюлевичу
О Т.8 января 1895 года. - "Шестидесятые годы", М. -  Л.,  1940,  стр.  356).
Лесков был очень озабочен судьбой повести. В письме от 16 ноября  1894  года
он предложил ее  журналу.  "Русская  мысль",  напечатавшему  "Зимний  день",
доказывая, что "Заячий ремиз"  в  цензурном  отношении  безопаснее  "Зимнего
дня". "В повести есть "деликатная материя", но  все,  что  щекотливо,  очень
тщательно  маскировано  и  умышленно  запутано.  Колорит  малороссийский   и
сумасшедший. В общем, это легче "Зимнего дня",  который  не  дает  отдыха  и
покоя ("Памяти В. А. Гольцева".  М.,  1916,  стр.  253).  Но  у  либеральной
"Русской мысли" недостало смелости напечатать повесть  Лескова.  Решительный
отказ редакции напечатать эту повесть содержало письмо В. М. Лаврова  от  13
декабря 1894 года. "Рукопись Вашу, - писал В. М. Лавров, - мы  с  В(иктором)
А(лександровичем) (Гольцевым. - А. Г.) прочли  и  решили,  что  в  настоящее
время печатать ее положительно невозможно. Именно по  поводу  тех  вопросов,
которых Вы касаетесь, цензура освирепеет и  на  нас  и  на  Вас,  Это  очень
грустно, но мы надеемся, что Вы не поставите нам  в  вину  то,  что  всецело
нужно отнести за счет теперешних порядков, Рукопись, хотя и  скрепя  сердце,
возвращаем" (Отдел рукописей  Государственной  библиотеки  СССР  им.  В.  И.
Ленина). Получив отказ "Русской мыс ли", Лесков обратился с  предложением  к
редактору "Вестника Европы" М. М. Стасюлевичу, также пытаясь  доказать,  что
все нецензурное в этой повести тщательно замаскировано. "Писана эта штука, -
сообщал Лесков Стасюлевичу, - манерою капризною, вроде повествования Гофмана
или Стерна, с отступлениями и рикошетами. Сцена перенесена в Малороссию, для
того что там особенно много было шутовства с "ловитвою потрясователей",  або
тыiх, що троны шатають", и с малороссийским юмором дело идет как будто глаже
и невиннее" (Письмо М. М. Стасюлевичу от 8 января 1895 года. - "Шестидесятые
годы", М. - Л., 1940, стр. 356).  Но  Стасюлевич,  так  же  как  и  редакция
"Русской мысли", нашел повесть опасною и отказался ее напечатать. В письме к
Лескову он писал: "Опять  я  с  немалым  удовольствием  прочел  Ваш  "Заячий
ремиз", но никак не могу рискнуть, чтобы  поделиться  этим  удовольствием  с
другими:  можно  очень  самому  обремизиться   и   остаться,   как   говорят
специалисты, без трех, а не то и без  пяти  в  червях.  Можно  подвергнуться
участи "разгневанного налима", с тою  только  разницею,  что  никто  Вас  не
украдет, и непременно попадете в  архиерейскую  уху,  ради  которой,  кстати
сказать, все наши редакторы, если они не раки, опущены на веревочке в  пруд,
называемый  в  просторечии   печатью"   (Отдел   рукописей   Государственной
библиотеки СССР им. В. И. Ленина. Ф. 360, он. 2, ед. хр. 24).
     С горькой иронией и плохо скрытой обидой  Лесков  ответил  Стасюлевичу:
"Есть поговорка: "пьян или не пьян, а если говорят, что пьян, то лучше спать
ложись". Так и я сделаю: "веселую повесть" я не почитаю за такую опасную, но
положу ее спать... я вам верю, что поводы  опасаться  есть,  и,  конечно,  я
нимало на вас не претендую и  очень  чувствую,  как  вы  хотели  "позолотить
пилюлю". Подождем. Возможно, что погода помягчеет".
     Повесть "проспала" свыше двадцати лет и была  напечатана  лишь  в  1917
году.

     Встань, если хотишь... и т. д. - неточная  цитата  из  произведения  Г.
Сковороды "Диалог или разглагол о древнем мире".  У  Сковороды:  "Стань  же,
если хотишь, на ровном месте  и  вели  поставить  вкруг  себя  сотню  зеркал
венцем. В то время увидишь, что единый твой телесный болван  владеет  сотнею
видов, от единого его зависящих. А как  только  отнять  зеркалы,  вдруг  все
копии сокрываются в своей исконности или  оригинале,  будто  ветви  в  зерне
своем. Однако же телесный наш болван и сам есть едина токмо  тень  истинного
Человека. Сия тварь, будто обезьяна, образует лицевидным деянием невидимую и
присносущую силу и божество того  Человека,  коего  все  наши  болваны  суть
аки-бы зерцаловидные тени..."

     Григорий Сковорода (1722-1794) - украинский философ  и  поэт,  в  своих
произведениях и трактатах резко критиковал официальную религию и  паразитизм
господствующих классов.

     "Чин явления истины" - "Чин бываемый  во  явление  истины  между  двома
человекома тяжущимася". Книга под этим названием  издана  синодом;  в  конце
предисловия указано, что "благословением  же  святейшего  синода  напечатася
книга  сия...  в  царствующем  граде  Москве"  в  1864  году.  В  дальнейшем
повествовании Лесков приводит отрывки из этой книги с некоторыми изменениями
и неточно; например, у Лескова: "И аще дерзнешь  неправду  показать,  то  да
трясешися, яко крин на земли", - а в тексте  "Чина":  "Елицы  "  же  лестною
клятвою неправду праведну показати смеете... и да трясется яко Каин еще и на
земли".

     Остер - река, приток Сожа, протекает в Белоруссии и Смоленской области.

     Опанас Опанасович закрепостил их за собою, и учинился над ними пан, еще
где, до Катериных времен! - Катерины времена - время царствования  Екатерины
II (1762-1796); Екатерина II (1729-1796) всемерно укрепляла  крепостнический
режим; в частности, ею были изданы указы о праве помещиков ссылать  крестьян
на каторгу и  о  запрещении  крестьянам  подавать  жалобы  на  помещиков;  в
царствование   Екатерины   II   украинские   крестьяне   были   окончательно
закрепощены.

     ...их стали писать "крепаками"... - то есть крепостными.

     Пуга (юго-зап., обл.) - кнут, хлыст.

     Копа (обл.) - куча, груда, ворох.

     Одностойне (укр.) - единообразно, единодушно. ...полковник...  разметал
его "бебехи".

     Бебехи (укр.) - перины; здесь: имущество, домашний скарб.

     Выбачайте (укр.) - от выбач