таким  образом:
увидел я себя в полумраке незнакомой комнаты, начал припоминать: "где  я,  и
что это такое?"
 Кое-как припомнил вчерашний загул и начинаю думать:
 "А хорошо ли это? А что сэр Чаннинг-то пишет? Ну, дядя, уж я вам за  то
вычитаю канон, что вы меня опоили".
 И с этим, знаете, встаю... А где же дядя? А его и след простыл.
 Звоню.
 Входит лакей.
 - Который час? - любопытствую.
 - Восьмой-с, - говорит.
 - Стало быть, еще не рассветало?
 - Нет-с, уж это, - говорит, - опять смерклось. Представьте себе, это я,
значит, почти сутки проспал. Стыдно ужасно пред лакеем! Что же это  такое  -
народу проповедуем о трезвости, а сами... Достойный пример!
 - Дайте, - говорю, - поскорее мне счет.
 - Да счет, - отвечает, - еще вчера-с этот господин заплатили.
 - Какой господин? - А что с вами-то был.
 - Да он где же теперь?
 - А они, - говорит, - еще вчера ушли-с. Заплатили-с,  спросили  бумаги,
что-то тут вам написали и ушли.
 - Скорей давайте мне огня и эту бумагу.
 Человек исполнил мою просьбу  и  я,  поддерживая  одною  рукою  больную
голову, а другою лист серой бумаги, прочел:
 "Не сердись, что я тебя подпоил. Дело опасное. Я не хочу, чтобы и  тебе
что-нибудь досталось,  а  это  неминуемо,  если  ты  будешь  знать,  где  я.
Пожалуйста, иди ко мне на квартиру и жди от меня известий".
 Можете себе представить этакой сюрприз, да еще на больную голову!

ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ

 Прихожу я на дядину квартиру, - все в порядке,  но  человек  в  большом
затруднении, что дядя не ночевал дома и до сих пор его нет.
 - А два офицера, - это, - любопытствую, - не приходили?
 - Как же-с, - говорит, - приходили: они и утром два раза приходили, и в
пять часов вечера были, и сейчас опять только вышли, и снова обещали часов в
одиннадцать быть.
 - Тьфу ты, что за пропасть такая!
 С досады и с немочи вчерашнего кутежа я ткнулся в  мягкий  диван  и  ну
спать... и спал, спал, спал, перевидав во  сне  живыми  всех  покойников,  и
Нестора Кукольника,  и  Глинку,  и  Григорьева,  и  Панаева,  и  целую  Русь
деревенских попадей, и - вдруг слышу: дзынь-дзынь, брязь-брязь...
 - Встаньте-с, - говорит мне дядин слуга, - отбою ведь нет, - вот уже  и
нынче третий раз приходят.  "Дядюшки,  говорят,  нет,  так  хоть  племянника
побуди".
 - Вот те и раз! Господи, да я-то им на что?
 - А уж не могу доложить, но только спросили, сочинитель вы или нет?
 - Ну, а ты же, мол, что ответил?
 - Я так, - говорит, - и ответил, что вы сочинитель, и вот они вас ждут.
 - Отцы мои небесные! да что же это за наказание такое?  -  вопросил  я,
возведя глаза мои к милосердному небу. - Ко мне-то что же за дело? Я-то  что
же такое сочинил?.. Меня только всю мою жизнь ругают и уже давно доказали  и
мою отсталость, и неспособность, и даже мою литературную...  бесчестность...
Да, так, так: нечего конфузиться - именно бесчестность. Гриша, -  говорю,  -
голубчик мой: поищи там на полках хороших газет,  где  меня  ругают,  вынеси
этим господам и скажи, что они не туда попали.
 Лакей Гриша с малороссийской флегмою направился к полкам, а я уже  было
хотел уползти и удрать черным ходом, как  вдруг,  эти-то  канальские  черные
двери приотворились и из-за них высунулась белокурая головка  с  усиками,  и
нежный голосок самою музыкальною нотою прозвенел:
 - Excuez-moi, je e  ui  a  veu...(  Извините,  что  я  не  вошел
(франц.).) с того хода, где следовало, но нам так долго не удавалось  к  вам
проникнуть...
 - Ничего-с, - отвечаю, - сделайте милость, не извиняйтесь.
 - Нет, не извиняться нельзя, но знаете... как быть: служба... и не рад,
да готов.
 - Конечно, - говорю, - конечно. Чем, однако, прикажете служить?
 - Вот мой товарищ, - позвольте  вам  представить,  поручик,  -  он  тут
назвал какую-то фамилию и вытянул из-за себя здорового  купидона  с  красным
лицом и русыми котелками на висках.
 Я поклонился отрекомендованному мне гостю, который при этом поправил ус
и портупею и положительно крякнул, как бы заявил этим,  что  он  человек  не
робкого десятка.
 "Да мне-то, - думаю, - что такое до вас? По мне, вы какие ни будьте,  я
вас и знать не хочу", и сейчас же сам крякнул и объявил им, что я  здесь  не
хозяин и что хозяина самого, дяди моего, нету дома.
 - Как же это так? Вы нам скажите, пожалуйста, где он? Vou  y  erdrez
rie(Вы ничего не потеряете (франц.).), между тем как нам это очень нужно! -
говорил, семеня, юнейший гость мой, меж тем  как  старейший  строго  молчал,
опираясь на стол рукою в белой замшевой перчатке.
 - Нет, вы, бога ради, скажите, где  ваш  дядюшка?  мы  его  разыщем,  -
приставал младший.
 - Решительно, - говорю, - не знаю что хотите - не знаю. Сам даже  этим
интересуюсь, но все тщетно.
 - Это изумительно.
 - А однако это так.
 - Ну, в таком разе позвольте за вас взяться. Я смешался.
 - Что? что такое? как за меня взяться?
 - А вот вы сейчас с этим познакомитесь, - отвечал гость, вытаскивая  из
кармана и предлагая мне конверт с большою печатью.
 - Прошу, - говорит, - вскрыть.
 Нечего делать: принимаю трепещущими руками этот конверт вскрываю  его
вытаскиваю оттуда лист веленевой бумаги, на котором  картиннейшим  писарским
почерком написано... "К ней". Да-с:. ни более ни  менее  как  стихотворение,
озаглавленное "К ней".

ГЛАВА ДЕВЯНОСТАЯ

 Протер глаза, еще раз взглянул - все то же самое, и вверху  надпись  "К
ней"...
 Я обиделся и рассердился  и,  не  соображая  уже  никаких  последствий,
спросил с досадою: "Это еще что такое"?
 - А это, - отвечает мне младший из моих гостей, - на сих днях в  балете
бенефис одной танцовщицы, которая... с ней очень многие важные лица знакомы,
потому что она не только танцует, но... elle viite le auvre(Она посещает
бедных (франц.).) и...
 - Но, позвольте, - возражаю, - что же мне до нее за дело?
 - Совершенно верно, совершенно верно: вам нет до нее никакого  дела,  и
она ни для кого никакого прямого значения не имеет, но...  le  jeue  ge
foNt foule chez elle...( Молодые люди толпятся у нее (франц.))  и  стараются
услугами...  совершенно  невинными...  невинными   ей   услугами   доставить
удовольствие одному... очень,  очень  почтенному  и  влиятельному  лицу.  Он
человек уже, конечно, не первой молодости, и в эти годы, знаете, женщина для
человека много значит и легко приобретает над ним влияние.  Согласитесь  что
все это верно?
 - Отлично-с, - говорю, - но что же мне до этого за дело?
 Гость обиделся.
 - Я, - говорит, - и не настаиваю, что вам есть  до  этого  дело,  но  я
прошу у вас помощи и совета.
 - А, это, мол, другое совсем  дело,  -  и,  успокоенный,  прошу  гостей
садиться.
 Офицеры поблагодарили, присели и младший опять начал.
 - Генерал Постельников, именем которого мы решились действовать, совсем
об этом не знает. Да-с: он нас сюда не посылал, это  мы  сами,  потому  что,
встретив в списках фамилию вашего дядюшки  и  зная,  что  ваша  семья  такая
литературная...
 Ну, уж тут я, видя, что мой гость затрудняется  и  не  знает,  как  ему
выпутаться, не стал ему помогать никакими возражениями,  а  предоставил  все
собственному его уму и красноречию  -  пусть,  мол,  как  знает,  не  спеша,
изъяснится. Он, бедняк, и изъяснялся, и попотел-таки, попотел,  пока  одолел
мою беспонятливость, и зато во всех подробностях  открылся,  что  он  желает
быть замеченным генералом Постельниковым  и  потому  хочет  преподнести  его
танцовщице букет и стихи, но что стихи у него вышли очень плохи и он  просит
их поправить.
 "Так вот, - думаю, - чем весь этот переполох  объясняется!  Бедный  мой
дядя: за что ты гибнешь?" И с этим я вдруг  расхрабрился,  кричу:  "человек,
чаю нам!"
 - Господа, прошу вас закурить сигары, а я сейчас... - и действительно я
в ту же минуту присел и поправил, и даже  уж  сам  не  знаю,  как  поправил,
офицерское стихотворение "К ней" и пожелал автору понравиться балетной фее и
ее покровителю.
 - Ах да! я ценю вашу дружбу, - отвечал со вздохом мой гость, -  ценю  и
ваше доброе желание, но наш генерал, наш бедный добрый генерал... он  теперь
в таком положении, что il emeut du rie(Его волнуют пустяки (франц.).),  и
нельзя поручиться, в каком состоянии он будет в этот момент.
 Я полюбопытствовал, что  же  такое  отравляет  драгоценное  спокойствие
генерала Постельникова.
 - Ах, это то же самое-с,  я  думаю,  что  отравляет  нынче  спокойствие
многих и многих людей в нашем отечестве... Это, в самом деле, иначе даже  не
может и быть для  истинных  европейцев:  я  молод,  я  еще,  можно  сказать,
незначителен и не чувствую всего этого  так  близко.  Но...  но  и  я...  je
delore le maux de ma atrie(Я оплакиваю несчастья моей  родины  (франц.).)
Но он, наш генерал, он, который помнит  все  это  в  ином  виде,  когда  эта
"дурная болезнь", как мы это  называем,  еще  робко  кралась  в  Россию  под
контрабандными знаменами Герцена, но  Герцен,  помилуйте...  Герцена  только
забили он был заеден средою и  стал  резок,  но  он  все-таки  был  человек
просвещенный и остроумный, - возьмите хоть одни его  клички  "трехполенный",
трехполенный, ведь это все острота ума, а теперь...
 "Господи! что, -  думаю,  -  за  несчастье:  еще  какой  такой  Филимон
угрожает моей робкой родине?" Но оказывается,  что  этот  новый  злополучный
Филимон  этого  нового,  столь  прекрасного  и  либерального  времени   есть
разыскиваемый в зародыше Русский дух, или, на бонтонном  языке  современного
бонтона, "дурная  болезнь"  нашего  времени,  для  запугивания  которого  ее
соединяют в одну семью со всеми семью язвами Египта.
 - Трудное же, - говорю, - господа, вам дело досталось - ловить  русский
дух.
 - Чрезвычайно трудное-с: еще ни одно наше поколение ничего подобного не
одолевало, но зато-с мы и только мы, первые, с сознанием можем сказать,  что
мы уже не прежние вздорные незабудки, а мы - сила,  мы  оппозиция,  мы  идем
против невежества массы  и,  по  теории  Дарвина,  будем  до  истощения  сил
бороться за  свое  существование.  Quoi  quil  arrive(Что  бы  ни  служилось
(франц.). ), а мы до новолуния дадим  генеральное  сражение  этому  русскому
духу.
 - Да было бы, - говорю, - еще где его искать?
 - О, не беспокойтесь: он такого свойства, что сам скажется! Теперь  его
очень хорошо все понемножку издали по носу, да по  носу!  это  очень  тонкая
тактика! Он этого долго не, стерпит,  наконец,  и  откуда-нибудь  брызнет  и
запахнет. Jeere, que moitie de force, moitie de gre(Я надеюсь, что  частью
силой, частью по доброй воле (франц.). ) мы скоро заставим его  высказаться,
и тогда вы увидите, что всеобщее мнение о  бесполезности  нашего  учреждения
есть черная клевета. Благодарю вас, что  поправили  мне  стихи.  Прощайте...
Если что-нибудь будет нужно... пожалуйста: я всегда готов к вашим услугам...
что вы смотрите на моего товарища? - не беспокойтесь, он немец и  ничего  не
понимает ни по-французски, ни по-русски: я его беру с собою для того только,
чтобы не быть одному, потому что, знаете, про наших немножко нехорошая слава
прошла из-за одного человека, но, впрочем, и-у них тоже, у господ немцев-то,
этот Пихлер... Ах, нехорошо-с, нехорошо, очень нехорошо: вперед ручаюсь, его
нарочно осудят наши мужики!  Ну,  да  черт  их  возьми.  Поклонитесь  вашему
дядюшке и скажите ему, что генерал, еще недавно вспоминая  о  нем,  говорил,
что он имел случай представлять о его почтенных трудах для этих, как  они...
госпиталей или больниц и теперь в самых  достойных  кружках  tout  le  mode
revere a vertu.(Все уважают его добродетель (франц.))

ГЛАВА ДЕВЯНОСТО ПЕРВАЯ

 С этим мы распростились, но я не мог исполнить поручения моего гостя  и
передать моему дяде уважения, которым tout le mode почтил a vertu,  потому
что дядя мой не появлялся в свое жилище. Оказалось, что с перепугу, что  его
ловят и преследуют на суровом севере, он ударился удирать на  чужбину  через
наш теплый юг, но здесь с ним  тоже  случилась  маленькая  неприятность,  не
совсем удобная в его почтенные годы: на сих днях я получил уведомление,  что
его какой-то армейский капитан невзначай выпорол  на  улице,  в  Одессе,  во
время недавних сражений греков с жидами,  и  добродетельный  Орест  Маркович
Ватажков  столь  удивился  этой  странной  неожиданности,  что,   возвратясь
выпоротый к себе в номер,  благополучно  скончался  "естественною  смертью",
оставив на столе билет на пароход, с которым должен был  уехать  за  границу
вечером того самого дня, когда  пехотный  капитан  высек  его  на  тротуаре,
неподалеку от здания новой судебной палаты.
 Впрочем, к гордости  всех  русских  патриотов  (если  таковые  на  Руси
возможны), я должен сказать, что многострадальный дядя мой, несмотря на  все
свои западнические симпатии, отошел от  сего  мира  с  пламенной  любовью  к
родине и  в  доставленном  мне  посмертном  письме  начертал  слабою  рукою:
"Извини, любезный друг и племянник, что пишу тебе  весьма  плохо,  ибо  пишу
лежа на животе, так как другой позиции в ожидании смерти  приспособить  себе
не могу, благодаря скорострельному капитану, который жестоко зарядил меня  с
казенной части. Но находясь в сем положении за жидов и  греков,  которых  не
имел чести познать до этого приятного  случая,  я  утешаюсь  хоть  тем,  что
умираю выпоротый все-таки самими моими  соотчичами  и  тем  кончаю  с  милой
родиной все мои счеты,  между  тем  как  тебя  соотечественники  еще  только
предали на суд онемеченных  и  провонявшихся  килькой  ревельских  чухон  за
недостаток почтения к  исключенному  за  демонстрации  против  правительства
дерптскому немецкому студенту,  предсказывавшему,  что  наша  Россия  должна
разлететься "wie Rauch"(Как дым (нем.)).

ГЛАВА ДЕВЯНОСТО ВТОРАЯ

 Что же засим? - герой этой, долго утолявшей читателя  повести  умер,  и
умер, как жил, среди странных неожиданностей русской жизни, так незаслуженно
несущей покор в однообразии, - пора кончить и  самую  повесть  с  пожеланием
всем ее прочитавшим - силы, терпения и любви к родине, с  полным  упованием,
что пусть, по пословице "велика растет чужая земля своей похвальбой, а  наша
крепка станет своею хайкою".



ПРИМЕЧАНИЯ

 Печатается по тексту: Н. С. Лесков. Собрание сочинений. СПб., 1889,  т.
V, стр. 3-222.
 Первоначально  опубликовано  в  еженедельном  приложении  к   "Русскому
вестнику", "Современная летопись"  (1871,  э1-3,  8-16)  с  подзаголовком  и
посвящением:  "Смех  и   горе.   Разнохарактерное   otourri   из   пестрых
воспоминаний полинявшего человека. Посвящается всем находящимся не на  своих
местах и не при  своем  деле"  разбивка  на  главы  произведена  редактором
"Современной летописи" П. К- Щебальским по разрешению  автора  подпись:  Н.
Лесков. Как видно из письма Лескова Щебальскому от 7 мая 1871 года, "Смех  и
горе" было отправлено им в редакцию "Русского вестника" в начале  1870  года
(см.  "Шестидесятые  годы",  М.  -  Л.,  1940,  стр.  312),  но   публикация
задержалась из-за того, что одновременно с повестью "Русский вестник" взял у
Лескова роман "На ножах", начатый печатанием с э 10 "Русского  вестника"  за
1870 год. Лесков настаивал на скорейшем  печатании  повести:  "Я  совершенно
согласен с тем, что вы  говорите  о  печатании  повести  в  "Летописи".  Это
действительно будет меледа, а не печатание, и для меня гораздо лучше  видеть
ее в "Русском вестнике", но только не по окончании романа, ибо в  повестушке
той много вещей,  имеющих  интерес  временный...  Надо  печатать  повесть  в
журнале с  псевдонимом  "Меркул  Праотцев",  или  же  в  "Летописи"  с  моею
настоящей фамилией, но во всяком  случае  немедленно,  не  ожидая  окончания
романа... Там ли, сям ли,  но  скорее,  а  то  она  уж  и  так  выдыхается".
("Шестидесятые годы", стр. 304. Письмо к П. К.  Щебальскому  от  19  декабря
1870 года). Из этого письма следует, что в это  время  повесть  вся  целиком
находилась в распоряжении редакции. Во время  печатания  ее  в  "Современной
летописи"  Лесков  неоднократно  предлагал  Щебальскому   внести   некоторые
изменения в текст, однако, за небольшими исключениями, эти  просьбы  его  не
были  удовлетворены.  Так,  в  письме  от  12  января  1871  года  он  пишет
Щебальскому: "...Земно вам кланяюсь и прошу вас неотступно  вложить  в  уста
голубого купидона несколько раз слова "простенько, но мило". Так,  я  желаю,
чтобы он, говоря о том, как устроил свою квартиру,  сказал:  "оно,  конечно,
простенько, но мило". То же самое он должен употребить, говоря о доме  своей
хозяйки, об исправленном им зонтике, о комнате Ватажкова и о том, как он, не
имея настоящей наблюдательности, решился донесть  на  него  "простенько,  но
мило". То же  самое  надо  сделать  и  далее  везде,  где  купидош  подводит
приятеля. Не откажитесь, пожалуйста, если только возможно, взять  корректуру
и  добавить  эти  словечки  в  подлежащих  местах  по   вашему   усмотрению"
("Шестидесятые годы", стр. 306). Этих изменений  Щебальский  не  сделал,  но
другую просьбу Лескова он выполнил: "В одном месте найдете в рукописи  "Смех
и горе" описание комнаты генерала Перлова... Припишите, пожалуйста,  еще  "в
углу большой образ святого пророка Илии с обнаженным  ножом  и  с  подписью:
ревнуя поревновах о вседержителе" ("Шестидесятые годы", стр. 314. Письмо"  к
Щебальскому от 19 апреля 1871 года).  В  первое  отдельное  издание  повести
Щебальский включил эту фразу, но без слов "с обнаженным ножом".
 При подготовке первого отдельного издания "Смех  и  горе"  Лесков  ввел
антинемецкие выпады в рассуждения  генерала  Перлова  и  заменил  журнальное
окончание,  в  котором  Ватажкова  "пырнул  кинжалом  под  сердце   какой-то
испанский республиканец, принявший его по ошибке за странствующего инкогнито
Монфори",  рассказом  о  том,  как  Ватажкова  высекли  в  Одессе,   и   его
заключительным письмом к племяннику, то есть Лескову, о ссоре  последнего  с
немцами одной из  причин,  заставивших  Лескова  изменить  окончание,  было
желание придать повести большую злободневность, приурочив смерть Ватажкова к
началу 1871 года. Первое отдельное издание вышло с посвящением  Щебальскому,
снятым в последующих изданиях.
 В своей сатирической повести Лесков следует манере повествования Гоголя
и, в некоторой степени, очень им любимого Стерна. В духе последнего  описано
первое путешествие Ватажкова по России, а  второй  приезд  героя  повести  в
родную губернию  и  его  встречи  с  местными  деятелями  напоминают  приезд
Чичикова в город и его последующие поездки по губернии.
 В  современных  отзывах  отмечалось  своеобразие  формы  повествования,
выбранной Лесковым: "...Оно  ("Смех  и  горе".  -  Ред.)  -  не  картина,  а
барельеф, лента с изображенными на ней фигурами.  Но  все  эти,  по-видимому
отдельно друг от друга стоящие, фигуры связаны внутренним единством. В числе
их нет ни героев, ни героинь, никто не поставлен в  центре  действия,  да  и
действия  нет  никакого...  и,  однако,  невзирая  на  то,   какое   цельное
впечатление  "Смеха  и  горя"  представляют  и  такие  рассказы"   ("Русский
вестник",  1871,  декабрь,  стр.  632).  "Смех  и   горе"   является   очень
своеобразной   попыткой   подвести   итоги    пореформенному    десятилетию.
Современность сравнивается у Лескова с прошлым царствованием, которое у него
изображено как эпоха всевластия "голубых купидонов" - жандармов,  как  эпоха
всеобщего трепета и  рабского  страха.  Современное  состояние  умов  Лесков
воссоздает главным  образом  на  основе  обобщенного  изображения*  наиболее
характерных  явлений  в  литературе  и  журналистике.   Так,   "материалист"
Отрожденский  высказывает  взгляды,  во  многом  сходные   с   теми,   какие
развивались  в  статьях  В.  Португалова,  публициста  радикального  журнала
"Дело",  в  рассуждениях  философа-станового  Васильева  Лесков  воспроизвел
высказывания  известного  в  то  время  спирита  А.  Н.  Аксакова   монолог
губернатора воспроизводит основные предположения, содержавшиеся в  циркуляре
Валуева (апрель 1870 года) о необходимости усилен