зинцем  из  кучи  не  убранных  еще  со  стола   бумаг   листок,
проговорила:
     - Вот не хотите ли это прослушать?
     На листке собственным почерком Глафиры было написано всего  только  два
слова: "revenez bientot" {Поскорее возвращайтесь (фр.).}.
     - Что ж это такое? - воскликнул  Висленев,  который  смекнул,  что  тут
нечто скрывается, и в руках которого эта страшная бумажка затрепетала.
     - Что это? - повторил он.
     - Это? Разве вы не видите? Это общение.
     - Но ведь это вы сами написали?
     - Да, я сама. А что такое?
     - Да ничего-с... Но вы ведь не имеете медиумических способностей.
     - То есть я их не имела до сегодняшнего дня, но когда вы  прислали  мне
ваше запрещение  ехать,  я  была  этим  смущена  и,  начав  томиться,  вдруг
почувствовала в руке какое-то мление.
     - А-а! Я это знаю: это обман, это просто судороги.
     - Нет, извините, совсем не  судороги,  а  этакое  совершенно  особенное
тяготение... потребность писать, и только что взяла карандаш, как  вдруг  на
бумаге без всякого моего желания получились вот эти самые слова.
     Висленев очутился в положении  самом  затруднительном:  он  понял,  что
Глафира  наконец  посягнула  и  на  последнее  его  достояние,  на  его  дар
пророчества. Он решил биться за это до последних сил.
     - Позвольте, - пролепетал он, - я не отвергаю, что это, пожалуй,  могло
быть, я могло быть именно точно  так,  как  вы  рассказываете,  но  ведь  вы
позабываете самое главное, что в этих вещах нужны опытность и  осторожность.
Вы должны знать, что ведь между духами есть очень много вчерашних людей.
     - Я это знаю.
     - Да-с; есть духи  шаловливые,  легкие,  ветреные,  которым  не  только
ничего не значит врать и паясничать, которые даже находят в том удовольствие
и нарочно для своей потехи готовы Бог весть  что  внушать  человеку.  Бывали
ведь случаи ужасных ошибок, что слушались долго какого-нибудь великого духа,
а потом вдруг выходило, что это гаерничал какой-нибудь самозванец, бродяжка,
дрянь.
     - Ax, знаю, знаю! Я, к  сожалению,  это  очень  хорошо  знаю  и  должна
сказать вам очень не отрадную весть.
     - Именно-с? - вопросил Висленев, предчувствуя, что ему  готовится  удар
еще более тяжкий.
     - Известно вот что, что ваш Благочестивый Устин...
     - Ну, уж что касается Благочестивого Устина, то его не надо беспокоить,
- перебил Висленев.
     - Нет; да что тут о беспокойстве!  А  дело  вот  в  чем,  что  никакого
Благочестивого Устина не было и нет.
     - Как нет-с! Как не было и нет-с никакого Устина! Покорно вас благодарю
за такое сообщение! А кто же это, по-вашему, мой гений-хранитель?
     - Не знаю, совершенно не знаю.
     - Значит, по-вашему, у меня нет, что ли, совсем гения?
     - Не знаю.
     - Но кто же тогда столько времени писал моею рукою?
     - Ах! то ужасная мошенница, которую, когда она  была  на  земле,  звали
Ребекка Шарп.
     - Вздор-с! не верю, это вздор: я никакой Ребекки Шарп не знаю вовсе.
     - Да вам и  не  нужно  ее  знать,  а  она  вами  действовала...  гадкая
бездельница: вы были ее игрушкой.
     - Но кто же она такая-с?
     - Она?.. она лицо  довольно  известное:  она  героиня  романа  Теккерея
"Ярмарка тщеславия". О, она известная, известная плутовка!
     - Кто вам это открыл?
     - Сам Теккерей.
     - Это, может быть, не верно: это, может быть, легкий и  шаловливый  дух
над вами потешается.
     - Ну нет.
     - Нет-с; это надо  поверить.  Мы  сейчас  это  поверим,  -  и  Висленев
засуетился, отыскивая по столу карандаш, но Глафира  взяла  его  за  руку  и
сказала, что никакой поверки не нужно: с  этим  она  обернула  пред  глазами
Висленева  бумажку,  на  которой  он  за  несколько  минут  прочел  "revenez
bientot",  и  указала  на  другие  строки,   в   которых   резко   отрицался
Благочестивый Устин и все  сообщения,  сделанные  от  его  имени  презренною
Ребеккой Шарп, а  всего  горестнее  то,  что  открытие  это  было  подписано
авторитетным духом, именем которого, по  спиритскому  катехизису,  не  смеют
злоупотреблять духи мелкие и шаловливые.
     - Ну да, - произнес Висленев сквозь зубы, кладя на стол бумажку, -  да,
все это прекрасно, и на это нельзя возражать, но только скажите, до чего  мы
дойдем, наконец, таким образом?
     Он не замечал, что в своей потерянности он вел разговор о  том,  о  чем
думал, и вовсе не о том, о чем хотел говорить.
     Мало обращавшая на него внимание Глафира заметила это  и,  улыбнувшись,
спросила:
     - А как вы думаете: до чего мы дойдем?
     - Да что же, - продолжал рассуждать Висленев, - мы прежде все отвергали
и тогда нас звали нигилистами, теперь за все  хватаемся  и  надо  всем  сами
смеемся... и... черт знает, как нас назвать?
     Бодростина глядела на него молча и по лицу ее бегала улыбка.
     - Право,  -  продолжал  Висленев,  -  ведь  это  все  выходит  какое-то
поголовное шарлатанство всем: и безверием, и верой, и материей, и духом.  Да
что же такое мы сами? Нет. Я вас спрашиваю: что же мы? Всякая сволочь  имеет
себе название, а мы... мы какие-то темные  силы,  из  которых  неведомо  что
выйдет.
     - Вы делаете открытие, - уронила Глафира.
     - Да что же-с? Я говорю истину.
     - И я с вами не спорю.
     - Все этак  друг  с  другом...  на  ножах,  и  во  всем  без  удержа...
разойдемся и в конце друг друга перережем, что ли?
     - На ножах и без удержа, - повторила за ним Глафира,  -  и  друг  друга
перережем. А что же далее? Я вас с любопытством слушаю: оказывается, что  вы
тоже и говорящий медиум.
     - Да-с, "говорящий", я говорящий... Благодарю вас покорно!  Заговоришь,
заговоришь разными велениями и разными языками, как...
     Но с этим Висленев встал и, отойдя от Бодростиной, прислонился к косяку
окна.
     Меж тем Глафира позвала хозяина маленького отеля и, не обращая никакого
внимания на Висленева, сделала расчет за свое помещение и за каморку Жозефа.
Затем она отдала приказание приготовить ей  к  вечеру  фиакр  и  отвезти  на
железную дорогу ее багаж. Когда все это было сказано, она  отрадно  вдохнула
из полной груди, взяла книгу и стала читать, как будто ничего ее не ожидало.
     Ей наконец надоело это скитание, надоели эти долгие сборы к  устройству
себя на незыблемом  основании,  с  полновластием  богатства,  и  она  теперь
чувствовала себя прекрасно, как дитя, в окне которого уже занялась заря  его
именинного дня.
     Она  не  заметила,  как  Висленев,  тотчас  по  выходе  хозяина  отеля,
обернулся к ней и лепетал: "как же я? что же теперь будет со мной?", и когда
он в десятый раз повторил ей этот вопрос и несмело коснулся ее руки, она еще
раз вздохнула и, как бы что-то припоминая, проговорила:
     - Да, в самом деле: как же вы и что будет теперь с вами?
     - Я решительно не знаю этого: вы совсем сбили меня с  толку;  я  совсем
потерялся.
     - Постойте!.. Как же это я в самом деле...  так  рассеянно?..  Спросите
скорее Устина!
     Висленев взглянул на нее, потом покачал укоризненно головой и,  наконец
не выдержав, отвернулся и рассмеялся.
     Когда он оборотился полуоборотом к  Глафире,  желая  взглянуть  на  нее
искоса и с тем вместе скрыть от  нее  так  некстати  прорвавшийся  смех,  он
увидал, что Бодростина тоже смеется и... оба вдруг сняли свои  маски  и  оба
искренно расхохотались в глаза друг другу.


        Глава одиннадцатая
        В шутовском колпаке

     Никто в такой мере,  как  Висленев,  не  представлял  собою  наглядного
примера, как искренно и неудержимо  способен  иногда  человек  хохотать  над
самим собою и над своим горем. Иосаф Платонович просто покатывался со смеху:
повиснув на одном месте, он чуть только начинал успокаиваться, как, взглянув
на Бодростину, быстро перескакивал на другой стул и заливался снова.
     - Бога ради!.. - умолял он, - не смешите меня более, а то я... умру.
     - Упаси Бог от такого несчастия, - отвечала серьезно Глафира. -  С  кем
же я тогда останусь?
     Висленев опять покатился, закашлялся и,  отбежав  в  угол,  застонал  и
заохал. В состоянии его было что-то истерическое,  и  Глафира,  сжалясь  над
ним, встала и подала ему стакан воды.
     Жозеф пил эту воду с такою же жадностию, с какою некогда отпивался этим
напитком у Горданова от истерики, возбужденной в нем притеснениями его  жены
и немилосердого Кишенского. Разница заключалась только в том, что та  давняя
истерика вела его к потере чувств и к  совершенному  расслаблению  и  упадку
жизненности, меж тем как теперь с каждым глотком воды, поданной ему  белыми,
античными руками Глафиры, в него лилась сила безотчетной радости, упования и
надежд. Он схватил руки Бодростиной и припал к ним своими устами.
     - Не покидайте меня! - шептал он между поцелуями.
     - Я и не думала вас покидать, - отвечала, не отнимая у него своих  рук,
Глафира.
     - Но ведь вы знаете, что мне нельзя возвращаться в Россию.
     - Отчего нельзя?.. Нет, я этого не знала.
     - Да как же не знали! Меня там схватят.
     - За долги?
     - Ну, разумеется.  Чуть  я  только  появлюсь  в  Петербурге,  сейчас  и
пожалуйте в Tarasen Garten, это порядок известный.
     - Пустяки, у вас есть  дети:  вас  нельзя  сажать  в  долговую  тюрьму.
Висленев замотал головой.
     - Нет, - отвечал он, - вы это  говорите  на  общих  основаниях,  а  мое
положение особенное, ножевое, меня не защитит и то, что у меня есть дети, то
есть я хотел сказать, что... ко мне приписаны дети.
     Бодростина выразила недоумение,  но  Висленев,  сверх  всякого  чаяния,
очень  обстоятельно  разъяснил  особенные  преимущества  своего   положения.
Оказывалось,  что  они  состояли  в  том,  что   вообще   претензии   бывают
предъявляемы от сторонних лиц, а его  может  посадить  собственная,  по  его
выражению, "родная жена"  и  мать  тех  самых  детей,  которыми  он  мог  бы
несколько защищаться от иска лица постороннего. Он здраво выводил, что,  при
представленной им роковой комбинации, всякое правительственное  попечение  о
детской судьбе естественно сделается излишним, и вот в этом-то и заключалась
привилегия его положения.
     Глафира  Васильевна  не  ожидала  от  Иосафа  такой  далекой  и  тонкой
казуистической предусмотрительности. Такая комбинация, какую вывел Висленев,
ей не приходила  в  голову  и,  по  своей  крайней  курьезности  и  новости,
поставила ее в невозможность обнять и разъяснить ее себе сразу.
     "Что же в самом  деле,  -  подумала  Глафира,  -  ведь  оно  совершенно
логично, что если сама мать детей скажет: я не требую содействия моего  мужа
в содержании ребят, а прошу посадить его за долг мне в тюрьму, то,  кажется,
и взаправду  едва  ли  найдутся  логические  причины  отказать  ей  в  такой
справедливости".
     Глафира  едва  сдержала  на  своем   лице   улыбку,   вызванную   этими
соображениями о логике  юридической  справедливости  вексельного  права,  и,
желая успокоить  злополучного  Висленева,  сказала,  что  предполагаемая  им
комбинация так нова, что едва ли  предусмотрена  законом  и,  вероятно,  еще
составит вопрос,  который  может  разрешиться  в  благоприятном  для  Иосафа
смысле. Но Жозеф едва дал  окончить  Бодростиной  ее  утешительные  слова  и
заговорил:
     - Нет-с, нет-с; я слуга ваш покорный, чтоб я стал  на  это  полагаться.
Знаю  я-с,  как  там  в  Петербурге  на  это  смотрят.  Гм!..  Покорно   вас
благодарю!.. Нет; там нашему брату мужчине пощады не ждать: там этот женский
вопрос и все эти разные служебные якобинцы и разные  пунцовые  филантропы...
Куда там с ними мужчине!.. Они сейчас  все  повернут  в  интересах  женского
вопроса и... мое почтение, мужа поминай как звали.
     - Бедные женщины! все на них, даже и друзьям женского вопроса -  и  тем
достается.
     - Да-с, друзья... Знаем мы этих друзей. Нужно равноправие, а я  во  все
газеты посылал статьи об открытии мужского  вопроса  и  нигде  не  печатают.
Будто мы тем и виноваты, что  родимся  мужчинами,  и  за  то  женщины  имеют
привилегию на всеобщее послабление к нашим  обидам,  меж  тем  как  мы  даже
вопроса о себе поднять не можем  нигде,  кроме  духовных  журналов,  которых
никто не читает... Это тоже прекрасно. Нет-с;  уж  я  лучше  сгину,  пропаду
здесь на чужбине, за границей, но в Россию, где женский вопрос, - не  поеду.
Ни за что на свете не поеду!
     - Какой вы, однако, злой!
     - Нет-с, извините меня. Это не я зол, а скорее другие злы, - отвечал он
запальчиво и развил, что если в России все  таким  образом  пойдет,  то  это
непременно кончится ни больше ни меньше как  тем,  что  оттуда  все  мужчины
убегут в Англию или в Германию, и над  Невой  и  Волгой  разовьется  царство
амазонок.
     - Ну, а если бы там наконец  решились  в  уровень  с  женским  вопросом
поднять мужской вопрос? - спросила Глафира.
     - Ни за что этого не будет, - отвечал со вздохом Висленев.
     - Ну, а если бы?
     -  Нечего  невозможного  и  предполагать,  когда  у  наших  монгольских
выродков все такие инстинкты,  что  они  все  на  свете  готовы  для  женщин
сделать.
     И оно и понятно: в женщин  влюбляются  и  подделываются  к  их  воле  и
желаниям, а мы, мужчины, что  такое?..  Мы  постоянно  нуждаемся  в  женской
ласке, в привете; чувствуем любовь, привыкаем к женщинам, наконец...  против
нас все, против нас наконец сама  природа!  Мы  так  несовершенно  и  мерзко
созданы, что одни жить не можем. Ну  что  уж  тут  еще  остается  толковать?
Гибель, гибель, гибель нашему полу в России, и более ничего!
     Бодростина весело рассмеялась и заметила  своему  собеседнику,  что  он
неосторожно богохульствует, порицая совершенство  творения,  чего  ему,  как
спириту, делать не надлежит; но он категорически опроверг  это  обвинение  и
доказал, что именно как спирит-то он и прав, потому что признает  планету  и
обитающие на ней организмы еще в периоде самого раннего  развития  и  верит,
что в далеком или в недалеком будущем воспоследуют  усовершенствования,  при
которых нынешняя и  все  более  и  более  усиливающаяся  власть  женщин  над
мужчинами упразднится.
     - В таком случае зачем же вы мне говорите столько времени, что вы  меня
любите? - промолвила Бодростина.
     - Говорю, потому что люблю вас, - отвечал, всплеснув руками, Висленев.
     - Нет, а вы гораздо лучше от этого эманципируйтесь.
     - А что делать, когда не могу.
     - Значит, кто же над вами деспотствует: женщина или вы сами?
     - Сам, я сам, я знаю, что я сам.
     - Ну так эманципируйтесь от себя.
     - Не могу-с, в том-то все и дело, что  не  могу,  так  скверно  создан.
Собеседники снова вместе засмеялись,  и  Бодростина,  не  отрицая  настояний
Жозефа, что он "скверно создан", отвечала, что женщины гораздо покорнее муж-
чин воле Промысла, устроившего все так, как  оно  устроено,  и  затем  прямо
поворотила речи к насущному вопросу дня, то есть к тому, как  быть  с  собою
злополучному Иосафу?
     По ее мнению, ему на оставалось ничего иного, как ехать с нею  назад  в
Россию, а по его соображениям это было крайне  рискованно,  и  хотя  Глафира
обнадеживала его, что ее брат Грегуар Акатов (которого знавал  в  старину  и
Висленев)  теперь  председатель  чуть  ли  не  полусотни  самых  невероятных
комиссий и комитетов и ему не будет стоить особого труда поднять в одном  из
этих серьезных учреждений интересующий Иосафа мужской вопрос, а может  быть,
даже нарядить для этого вопроса особую комиссию, с выделением из нее особого
комитета, но бедный Жозеф все мотал головой и твердил:
     - Нет, нет! Но шутить довольно, как бы то ни было, а в Россию ехать  не
могу.
     - Но где же вы будете жить за границей?
     - И за границей мне жить негде.
     - Так как же быть?
     - Я опять-таки и этого не знаю.
     - Но кто же это должен знать?
     - И того не знаю.
     Глафира улыбнулась и пожала плечами, -  Висленев  тоже  улыбался:  дела
его, как мы видим, были нехороши, но он был  уверен,  что  в  его  положении
начинает действовать какое-то  облегчающее  обстоятельство,  -  его  в  этом
убеждало его предчувствие, и он не ошибался: Глафира  Васильевна  не  хотела
его покинуть, ибо приближались уже  лукавые  дни,  когда  волокнистый  Borne
спиритских собраний Парижа должен был совершить на родине разбойничьи  дела,
к которым он давно предназначался...


        Глава двенадцатая
        В дыму и в искрах

     Глафире  немного  стоило,  однако,   труда   показать   Висленеву   всю
бесцельность его дальнейшего  пребывания  за  границей,  после  ее  отъезда.
Висленев сам знал, что он остается ни при чем, и хотя страх долговой  тюрьмы
в России был так велик, что  испепелял  в  нем  даже  самый  недуг  любви  к
Глафире, когда Глафира, приняв серьезную мину,  сказала  ему,  что  все  эти
страхи в существе не очень страшны, и что  она  дает  ему  слово  не  только
провезти его благополучно чрез Петербург, но даже и увезти к себе в деревню,
то Иосаф выразил полное желание ее слушать и сказал:
     - Конечно, я понимаю, что возможно и спастись, потому что в  Петербурге
я могу никуда не выходить и сидеть, запершись, в какой-нибудь комнате,  а  в
вашей деревне там все эти становые и все прочее в вашей воле, да и к тому же
я могу переезжать из уезда  в  уезд,  и  меня  моя  драгоценная  супруга  не
изловит.
     Он даже предался мечтам по этому случаю, как  он  будет  перебегать  из
бодростинского имения в одном уезде в другое, его же имение,  находящееся  в
другом уезде, и сделается таким  образом  неуловимым  для  беспощадной  жены
своей и ее друга Кишенского; и Иосаф  Платонович,  уносясь  такими  мечтами,
сделался даже весел  и  начал  трунить  над  затруднительным  положением,  в
которое  он  поставит  этим  коварством  несчастных  становых;  но   Глафира
неожиданно разбила весь этот хитрый план и разрушила его счастливую иллюзию.
Она назвала все это ребяческою полумерой и на место невинной затеи Висленева
докончить дни свои в укрывательстве от  тюрьмы  сказала,  что  уж  пора  его
совсем  освободить  от  всех  этих  утеснений  и  эманципировать  его  таким
благонадежным способом, чтобы он везде свободно ходил и всем показывался, но
был бы неуязвим для своих недругов.
     Мысль эта, разумеется, представилась Висленеву очаровательною,  но  он,
считая ее слишком невероятною, опять  требовал  объяснения,  а  Глафира  ему
этого объяснения не давала.
     - Я вам не могу этого рассказать, как я думаю это  сделать,  но  я  это
сделаю, - отвечала она на его вопрос.
     - Вы это так думаете только или вы в этом уверены?
     - Это иначе не может быть, как я вам говорю.
     - Но в таком случае почему же вы не хотите ничего сказать мне:  как  вы
это сделаете?
     - Потому что вам этого не нужно знать, пока это сделается.
     - Вот тебе и раз: но ведь я же должен быть в чем-нибудь уверен!
     - Ну, и будьте уверены во мне.
     - Гм!.. в вас... Я это слышал.
     - Что?.. разве вы мне не верите?
     - Нет, нет; не то... не то... я вам  верю,  но  ведь...  позвольте-с...
ведь это все меня довольно близко касается и уж по тому одному  я  должен...
поймите, я должен знать, что вы со мной намерены делать?
     - Нет, вы именно этого не должны.
     - Почему-с? скажите мне разумную причину: почему?
     - Потому что вы... "скверно сотворены".
     - Гм! шутка не ответ.
     - Я и не шучу и мне даже некогда с вами шутить,  потому  что  я  сейчас
уезжаю, и вот, я вижу, идут комиссионеры за моими вещами и  приведен  фиакр.
Хотите положиться на меня и ехать со мною назад в Россию  с  твердою  верой,
что я вас спасу, так идите, забирайте свой багаж и поедем, а не надеетесь на
меня, так надейтесь на себя с Благочестивым Устином и оставайтесь.
     В это время в комнату вошли комиссионеры и Глафира им указала  на  свои
упакованные вещи, которые те должны  были  взять  и  доставить  на  железную
дорогу.
     - Подождите же, я сейчас притащу  свой  саквояж,  -  пусть  они  и  его
за