ю,  усердно
предложит тебе свои столбцы для твоих скандальных жалоб на жену?
     - Не беспокойся, пожалуйста, найду такую.
     - Ничего ты не найдешь. Брось,  говорю  тебе,  выбрось  совсем  вон  из
головы эту негодную мысль судиться. Не  надо  было  жениться  наоболмашь,  а
женился - терпи.
     - Да ведь надо знать, как я женился и почему.
     Висленев никогда никому не говорил настоящей причины, почему он женился
на Алине Фигуриной, и  был  твердо  уверен,  что  секретную  историю  о  его
рукописном аманате знает только он да его жена, которой он никому  не  хотел
выдать с ее гнусною историей, а нес все на себе, уверяя всех и каждого,  что
он женился из принципа, чтоб освободить Алину от родительской власти, но те-
перь, в эту минуту озлобления, Горданову показалось,  что  Иосаф  Платонович
готов сделать  его  поверенным  своей  тайны,  и  потому  Павел  Николаевич,
желавший держать себя от всего этого в стороне,  быстро  зажал  себе  обеими
руками уши и сказал:
     - Бога ради! Бога ради: я ничего не стану слушать и мне вовсе  не  надо
знать, как и почему ты женился. Это опять ваше семейное дело, и  честно  ли,
подло ли что тут делалось - в том ни я, ни кто другой не судья.
     - Но дело в том, что это все делалось подло.
     - Тем хуже для тебя, - отвечал, открывая уши, Горданов, - но  зато  тем
важнее твоя заслуга,
     - Пред кем это?
     - А пред принципом: сноси, терпи свежую рану  и  не  открывай  ее.  Что
делать, любезный! Некрасов прекрасно где-то сказал: "Век жертв очистительных
просит".
     Висленев, выбросив за окно только что закуренную  сигару  и  вскочив  в
негодовании со стула, воскликнул:
     - Что ты мне рацеи-то разводишь об очистительных жертвах? Стань-ка сам,
любезный друг, жертвой-то! Нет, ты, видно,  богослов,  да  не  однослов:  ты
когда-то совсем не то говорил, когда я  стоял  за  самопожертвование,  а  ты
принес  свой  поганый,  все  перепортивший  дарвинизм  с  его   борьбой   за
существование! Я борюсь за мое существование;  да,  черт  возьми!  да...  за
существование! Они или я, кто-нибудь один. Они меня  стерли;  даже  имя  мое
стерли: меня зовут не иначе как "Алинкин муж", мне даже  повестку  прислали:
"Мужу Алины Дмитриевны Висленевой"... Нет! Я не хочу слушать  никаких  ваших
новых хитростей, да... Не хочу быть "Алинкиным мужем"!
     Висленев быстро бросился в угол и закрыл глаза носовым платком,  из-под
которого послышались тихие нервные всхлипыванья.
     Горданов молча чистил ногти и, наконец, тихо проговорил:
     - Ты  больше  ничего  как  сумасшедший,  с  которым  нельзя  ни  о  чем
рассуждать.
     Висленев тотчас же отпрянул из угла на средину комнаты  и,  не  скрывая
более своих слез, закричал горячим нервным голосом:
     - Что, сумасшедший? Что такое я сказал, что со мною нельзя  рассуждать?
А! нельзя рассуждать! Знаю я, Павел Николаич, все я знаю, все  знаю,  почему
со мною нельзя рассуждать.
     Он сжал кулаки и, подняв их над своею головой, сделал к Горданову шаг и
заговорил голосом твердым и сильным:
     - Со мною нельзя рассуждать, потому что я говорю правду, что я вопию  к
человеческому правосудию и состраданию; потому что я  убит,  да,  да,  убит,
уничтожен; что у меня ничего  нет,  и  с  меня  нечего  взять,  а  с  Алиной
Дмитриевной и с Кишенским можно дела делать... Гм! - взглянул он,  заскрипев
зубами и ринувшись вперед на Горданова,  -  так  вот  же  делайте,  подлецы,
делайте со мною, что вы хотите! Делайте, а я вас не боюсь.
     И с  этим  Иосаф  Платонович,  дойдя  до  высшей  степени  раздражения,
пошатнулся, упал в кресло и, легши руками  на  стол,  заколотил  ожесточенно
лбом о доску.
     Горданов, вскочивший в то  мгновение,  когда  Висленев  сделал  к  нему
последний шаг, и стоявший с насупленными бровями и со стулом в руке  во  все
время  произнесения  Висленевым  последних  ожесточенных  слов,   при   виде
последующего  припадка,  бросил  стул  и,  налив  из  графина  стакан  воды,
выплеснул его издали на голову несчастного мученика.
     Висленев  встрепенулся,  обвел  вокруг  комнату  жалким,   помутившимся
взглядом и, вздрогнув еще раз, оперся одною рукой на стол, а  другою  достал
из кармана зубочистку и стал тщательно чистить ею в зубах.
     Выплеснутая на него вода сбегала теперь мелкими серебристыми каплями  с
его волос, с пальцев его дрожащих рук, с его платья, с его сомлевших  колен:
словно все существо его плакало,  и  слезы  его  лились  на  пол  той  самой
комнаты, где за два года пред этим он был продан как  пария,  как  последний
крепостной раскрепощенной России.
     Вид его был страшно печален и жалок; жалок до  такой  степени,  что  он
опять шевельнул если не сердце Горданова, который сердцем никогда никого  не
пожалел, то его нервы, так как от этого рода сожаления не  свободны  и  злые
люди: вид беспомощного страдания и им тяжел и неприятен.
     Горданов подошел к своему  камину,  взял  с  него  два  чугунные  шара,
которыми производил домашнюю гимнастику и, подойдя с ними  к  окну,  помахал
ими взад и вперед и потом, кашлянув два раза, сказал:
     - Свидетельствуюсь всем, что мне тебя от души жалко, и  если  б  я  мог
тебе помочь, - я бы охотно помог тебе.
     - Благодарю, - отвечал спокойно Висленев.
     Горданов бросил одну пару шаров за диван и с другою подошел к  графину,
налил новый стакан воды и подал его Висленеву.
     Тот взял стакан - и быстро его выпил, жадно глотая воду, так что глоток
нагонял глоток и звонко щелкал в его взволнованной горячей груди.
     - Погоди, - начал Горданов, видя, что больной гость его  успокоивается,
- погоди, у меня есть план, я не скрою от тебя, что у меня есть верный план,
по которому я достигну, чего я хочу: я буду богат... я буду очень богат.
     - Я верю, - отвечал Висленев.
     - Мой план нерушим и неотразим: он никому не мог прийти в голову, кроме
меня, хотя он прост, как Колумбово яйцо.
     - Что же мне из этого?
     - Что тебе? - странный вопрос. Я тебе скажу более: я работал, я эти два
года страшно работал, и у меня есть деньги...
     - Я это знаю, - уронил Висленев, - и сам встал с  своего  места,  налил
себе сам стакан воды, так же жадно выпил ее глотками, погонявшими глоток, и,
вздохнув, быстро сбросил с себя пиджак, расстегнул жилет и лег на диван.
     - Прошу тебя, положи на место твои шары, - я с тобою драться не  стану,
- проговорил он, отворачиваясь от света.
     - Да я это совсем и не для того...
     - Ну так положи их, пожалуйста, на место: нечего уже бить битого.
     - Так что же ты не хочешь, что ли, и слушать?
     - Нет; говори, мне все равно: я слушаю.
     - Я, конечно, мог бы тебе дать десять тысяч или  двенадцать...  Сколько
там они на тебя насчитали?
     - Двенадцать.
     - Но это для меня равнялось бы самоуничтожению.
     - Поверь, что я бы никогда и не принял ни от кого такой жертвы,  а  тем
более от тебя.
     - Почему же это тем более от меня?
     - Потому что ты сам небогатый человек и деньги для тебя  значат  много:
ты хочешь быть богатым.
     - Да, и прибавь, я у самой цели моих  желаний  и  спешу  к  ней  жадно,
нетерпеливо, и она близко, моя цель, я почти касаюсь ее моими руками, но для
этого мне нужен каждый мой грош: я трясусь над каждою копейкой,  и  если  ты
видишь, что я кое-как живу, что у меня в доме есть бронза и бархат,  и  пара
лошадей,  то,  любезный  друг,  это  все  нужно  для  того,  чтобы  поймать,
исторгнуть из рук тысячи  тысяч  людей  миллионы,  которые  они  накопили  и
сберегли для моей недурацкой головы! Ты  думаешь,  мне  приятно  возиться  с
твоим Кишенским и с твоею Алиной Дмитриевной?.. Да я сам бы подложил под них
дров, если б их жарили на медленном огне! Ты думаешь,  что  меня  тешит  мой
экипаж или сверканье подков моих рысаков? - нет;  каждый  стук  этих  подков
отдается в моем сердце: я сам бы, черт  их  возьмите  большим  удовольствием
возил их на себе, этих рысаков, чтобы только не платить за их норм и  за  их
ковку, но это нужно, понимаешь ты, Иосаф: все это нужно  для  того  же,  для
того, чтобы быть богачом, миллионером...
     -  И  ты  уверен,   что   этого   достигнешь?   -   спросил   Висленев,
переворачиваясь к нему лицом.
     - Я не могу этого не достигнуть, Висленев! Я тебе говорю, что план  мой
это нечто совсем гениальное, - он прост, как я не знаю что, и между  тем  он
никому до сих пор еще не пришел в голову и, вероятно, никому не  придет;  но
во всяком случае: на грех мастера нет, и потому надо спешить.
     - Спеши же, пожалуйста, спеши.
     - Я и спешу; я тебе говорю, что я готов бы  возить  на  самом  себе  по
городу моих собственных лошадей, если бы мне за это что-нибудь дали, чтобы я
мог скорее довести мой  капитал  до  той  относительно  ничтожной  цифры,  с
которою я  дам  верный,  неотразимый  удар  моему  почтенному  отечеству,  а
потом... потом и всему миру, ходящему под солнцем.
     - Твой замысел гигантский?
     - Да, гигантский, небывалый: простой  и  невероятный.  Его  труднее  не
исполнить, чем  исполнить,  но  мне.  нужна  ничтожная  сумма,  какие-нибудь
гадостные двадцать пять, тридцать тысяч рублей.
     - И неужто же ты не найдешь на такое верное дело компаньона?
     - Компаньона? Ты дитя, Иосаф! Мое великое, громадное предприятие совсем
не акции, не концессии, - оно столько  же  не  железные  дороги,  сколько  и
воздухоплавание,
     - И не избиение же это человеческого рода, не  разбойное  нападение  на
всех капиталистов?
     - Фи, милый мой: оставим это дурачество глупым мальчишкам,  играющим  в
социалисты! Нет; я тебе повторяю, что все это проще  лыкового  лаптя,  проще
лукошка, но компаньон мне невозможен потому, что  всякий  компаньон  захочет
знать, в чем заключается мой замысел, а я, понятно, этого не  хочу;  я  хочу
сам сжать ниву, и уже серп мой в руке или почти в руке.  Такого  компаньона,
который бы мне верил на слово, я не нашел в  этой  толпе  биржевых  кулаков,
среди которых я бился и колотился эти  два  года,  терпя  от  них  всяческие
унижения с моими ничтожными алтынами. И зато я все вытерпел, и я буду один.
     - Будь у меня деньги, я бы тебе, кажется, поверил.
     - Спасибо и за то, давай руку и успокойся. Успокойся, Иосаф:  вот  тебе
моя рука, что ты не пропадешь! У меня скоро, скоро будет столько...  столько
золота, что я, зажмурясь, захвачу тебе пригоршни, сколько обхватят мои руки,
и брошу тебе на разживу с моей легкой руки.
     - Я буду об этом молчать и ждать.
     - Жди, но молчи или не молчи - это мне  все  равно:  дело  мое  превыше
всякого страха, я вне всякой конкуренции, и мне помешать не  может  никто  и
ничто. Впрочем, теперь и недолго уже пождать, пока имя Горданова прогремит в
мире...
     - А ты здоров?
     - Не бойся, я в своем уме, и вот тебе тому доказательство: я вижу вдали
и вблизи: от своего великого дела я перехожу к твоему бесконечно маленькому,
- потому что оно таково и есть, и ты его сам скоро  будешь  считать  таковым
же. Но как тебя эти жадные, скаредные, грошовые твари совсем пересилили...
     - Ах, брат, пересилили, - пересилили и перепилили!
     - Ну вот то-то и есть, и ты уже не в меру разнервничался; я  вижу,  что
я, против всех моих правил и обычаев, должен вступиться в твое спасение.
     - Прошу тебя, если только можешь.
     - Конечно, настолько, насколько я теперь могу.
     - Я невозможного и не требую.
     - Ну и прекрасно, но, разумеется, уже за то - чур меня слушаться!
     - Я никогда не пренебрегал твоим советом, - отвечал Висленев.
     - Ну, да, так веруй же и спасешься: во-первых, вы теперь, я  думаю,  на
ножах?
     - Я не выхожу из своей комнаты и ни с кем дома не говорю.
     - Глупо.
     - Они мне противны.
     - Глупо, мой милый, глупо! Bitter Wasser  {Горькая  (минеральная)  вода
(нем.).} тоже противна, да, однако, ее ведь глотают, а  не  дуются  на  нее.
Нет, ты, я вижу, совсем античный нигилист;  тебя  хоть  в  музей  редкостей.
Непримиримый, а? Ты непримиримый?
     - Хорошо тебе смеяться.
     - И ты бы должен  смеяться,  и  тебе  бы  должно  быть  хорошо,  да  не
умеешь... Ну, делать нечего: если совестлив, так  просись  пока  у  жены  на
оброк!
     - Куда к черту!.. С ними ничего не поделаешь.
     - Ну, успокой их: застрахуй свою жизнь. Что же, если она с тебя положит
в год рублей тысячу оброку,  можешь  же  ты  еще  платить  рублей  триста  в
страховое общество, застраховавши себя в двенадцать тысяч?
     - Покорно вас благодарю, - отвечал, иронически улыбнувшись, Висленев.
     - За что меня благодарить?  Я  тебе  даю  лучший  совет,  какой  только
возможно. Плати оброк, дай им свой страховой полис  в  обеспечение  долга  и
будь снова свободным человеком, и я возьму тебя к своему предприятию.
     - Я ни за что себя не застрахую.
     - Это почему?
     - Почему?.. А ты не догадываешься?
     - Умереть, что ли, боишься?
     - Да; суеверен немножко.
     - Думаешь, что они тебя отравят.
     - Разумеется, как пить дадут. Теперь ведь я им все поприделал  и  Елена
Дмитриевна будет вдова Висленева, чего же им ждать и отчего не взять за меня
двенадцать тысяч?
     Горданов как будто задумался.
     - Предупреди их, черт возьми!
     Висленев посмотрел на Горданова и тихо ответил:
     - Поверь, мне совсем не до шуток. Горданов отвернулся и закусил губу.
     - Постой же, - сказал он. - Если это заходит уже так далеко,  что  есть
место и таким мрачным подозрениям, то я схожу к ним и  переговорю,  как  это
можно кончить.
     - Сделай милость.
     - Ты доверяешь мне?
     - Даже прошу.
     - Так оставайся же здесь, а я пойду, и через час, много через  два,  ты
будешь иметь результат моего свидания. Не обещаю тебе  ничего,  но  надеюсь,
что в ту ли или в другую сторону положение твое выяснится.
     - Только бы выяснилось.
     - Ну, и прекрасно! А по оброку идти ты согласен?
     - Разумеется! Только ты же поторгуйся. Тысячу рублей  это  много:  ведь
можно и заболеть, и всякая штука, а уж он ведь не помилует.
     - Ладно, поторгуемся, - отвечал Горданов,  выходя  за  двери.  Висленев
остался на минуту один, но вдруг бросился вслед за Гордановым, догнал его на
лестнице и сказал, что он согласен платить жене в год даже и тысячу  рублей,
но только с тем, чтобы с него не требовали этих денег в течение первых  трех
лет его оброчного положения, а взяли бы на эту  сумму  вперед  за  три  года
вексель.
     Горданов принял это к сведению, молча качнул Висленеву головой и уехал.


        Глава одиннадцатая
        Висленев являет натуру

     В продолжение двух часов, которые Иосаф Платонович  провел  в  квартире
Горданова, расхаживая по комнате  и  кусая  себе  в  волнении  ногти,  Павел
Николаевич все вел переговоры, и наконец возвратился немного рассерженный  и
на первых же порах изругал Нищенского и Алину самыми энергическими словами.
     Висленев, видя такое состояние своего друга, оробел.
     - Что же такое они говорят? - приставал он, юля около Горданова.
     - Что, любезный, говорят? Подлецы они оба и скареды, и больше ничего.
     - Я тебе говорю, что это пятак-пара!
     - Пара! Нет, жена твоя еще лучше, с ней бы еще можно ладить.
     - Она умнее.
     - И умнее, и рассудительнее; а уж тот - вот гадина-то! И что у него  за
улыбка за подлая! Заметил ты или нет, как он смеется? В устах  нет  никакого
движения: сейчас же хи-хи, и опять все лицо смирно.
     - Ну, что же они говорят-то? Что?
     - Я им сказал, разумеется, все...
     - Ну?
     - И разъяснил им или, по крайней мере, старался им разъяснить, что  так
гнести человека нельзя, что это нестерпимо, что тебе  надо  дать  передышку.
Горданов  не  врал,  все  это  он  за  минуту  действительно  представлял  и
Кишенскому, и Висленевой.
     - Ну, и что же они тебе отвечали? - нетерпеливо  приставал  злополучный
Висленев.
     - Ответ их прям как шест: они тебя отпускают.
     Висленев благодарственно перекрестился.
     - Но отпускают с условиями: во-первых, переписать долг  твоей  жене  на
вексель, на имя Кишенского, в восемнадцать тысяч.
     - Ну?
     - Говорят,  что  получение  с  тебя  сомнительно,  могут  потребоваться
расходы и тому подобное, и что потому иначе нельзя как приписать полтину  на
рубль, что другие даже пишут вдвое и втрое.
     - Ну, ну, я слушаю.
     - Во-вторых, вексель должен быть не срочный, а  "по  предъявлении",  но
они ручаются, что в течение года они тебя не побеспокоят.
     - Я говорил, в течение трех лет.
     - И я им это тоже говорил, но они находят это неудобным в указывают  на
возможность гораздо скорейшего расчета с твоей стороны.
     - Это любопытно!
     - У тебя есть недвижимая собственность?
     - Это вздор; у меня была часть в доме, принадлежащем нынче сестре  моей
Ларисе, но я давно уступил ей мою часть по формальному акту.
     -  По  дарственной  записи?  Что  же,   дарственная   запись   документ
поворотный: есть закон, по которому дар дарителю возвращается.
     Висленев побледнел.
     - Дальше? - спросил он нетерпеливо, - что дальше?  Говори,  пожалуйста,
сразу все, чего эти разбойники хотят?
     - Они думают, что половину долга, то есть девять тысяч с небольшим,  ты
уплатишь им своею частью на доме, уничтожив дарственную твоей сестре.
     - Да!
     - А половину они будут ждать, и ты должен будешь платить  всего  тысячу
двести рублей в год жене на содержание ее с  четырьмя  детьми  (что,  должно
сознаться, вовсе не дорого), и только соблюсти все  формы  по  застрахованию
своей жизни, полис на которое будет  служить  обеспечением  второй  половины
долга, но премию будет за тебя платить твоя жена. Вот и все их условия.
     - Все! Все? Ты говоришь: все? - крикнул, побагровев,  Висленев.  -  Так
прошу же тебя, доверши мне твои услуги: съезди еще раз на  твоих  рысаках  к
ним, к этим  подлецам,  пока  они  не  уехали  на  своих  рысаках  на  пуант
любоваться солнцем, и скажи им, что дело не подается  ни  на  шаг,  что  они
могут делать со мной, что им угодно: могут сажать меня в долговую тюрьму,  в
рабочий дом, словом, куда только могут, но я не припишу  на  себя  более  ни
одной лишней копейки долга; я не стану себя застраховывать,  потому  что  не
хочу делать мою кончину выгодною для моих злодеев, и уж наверное (он понизил
голос и, весь побагровев, прохрипел)... и уж  наверное  никогда  не  коснуся
собственности моей сестры, моей бедной Лары, которой я обещался матери  моей
быть  опорой  и  от  которой  сам  удалил  себя,  благодаря...  благодаря...
окутавшей меня подтасованной разбойничьей шайке... Скажите им,  скажите  им,
Павел Николаевич, что я жалею о том времени, когда я сидел последний  раз  в
тюрьме и не  умел  терпеливо  предоставить  себя  своей  судьбе,  но  я  это
поправлю.
     И он с этим схватил фуражку и быстро  бросился  к  двери,  но  Горданов
удержал его за руку, посадил на диван и, выбежав вон со  шляпой  на  голове,
запер гостя на ключ.
     Путь, на который обратился Горданов, был тот же самый,  с  которого  он
только  что  возвратился.  Павел  Николаевич  действительно  возвратился   к
Кишенскому и Алине и был таким горячим защитником Висленева, что Иосаф
     Платонович в данном случае даже и  не  мог  бы  пожелать  себе  лучшего
адвоката пред его тиранами.
     Горданов просто ругался за своего клиента, и ругался страстно, и спорил
логично  и  доказательно.  Он  доказывал  Кишенскому,  что  поступки  его  с
Висленевым превосходят  всякую  меру  человеческой  подлости;  что  терпение
жертвы их, очевидно, перепилено,  что  это  нерасчетливо  и  глупо  доводить
человека до отчаяния, потому что человек без надежды на  спасение  готов  на
все, и что Висленев теперь именно в таком  состоянии,  что  он  из  мести  и
отчаяния может пойти и сам обвинить себя  неведомо  в  каких  преступлениях,
лишь бы предать себя в руки правосудия, отомстя тем и  Кишенскому,  и  жене.
При этом Горданов описал яркими красками состояни