серваторов.
     Трезво относясь как к охранителям существующего строя, так и к  разного
рода авантюрным "желчевикам"  и  "нетерпеливцам",  Лесков  пытался  отстоять
независимость своей общественной  позиции.  Поэтому  символическое  название
романа в другой сюжетной ситуации обретает и иной смысл.
     Когда  любимый  герой   Лескова   Подозеров,   после   столкновения   с
"негилистами",  предстанет  перед  читателями   нравственно   истощенным   и
физически разбитым, его близкий друг и поверенный в делах Форов  воскликнет:
"Нет, теперь нет союзов, а все на ножах". И это восклицание как нельзя лучше
пояснит   политическое   и   экономическое   кризисное   состояние   России,
безрезультатно пережившей революционную ситуацию.
     Создавался роман "На ножах" в беспокойные  и  беспорядочные  дни  жизни
Лескова. Не случайно в своем самом  последнем  предсмертном  интервью  автор
скажет о  нем:  "По-моему,  это  есть  самое  безалаберное  из  моих  слабых
произведений" {Новости и биржевая  газета.  -  1885.  19  февр.}.  Связанный
обязательствами перед журналом, Лесков "гнал"  роман  так,  что  за  ним  не
успевал  переписчик.  По  приятельству  роман  перебелила  Е.  С.   Иванова,
участница дружеского кружка, сложившегося вокруг  семейства  Лескова  в  эти
годы.
     Следует сразу сказать, что  идейного  единства  с  редакцией  "Русского
вестника" и М. Н. Катковым у Лескова не было.  Роман  подвергся  в  рукописи
грубой правке. Редакционные мытарства отражают  письма  к  Н.  А.  Любимову,
"правой руке" М. Н. Каткова, от которого больше  всего  и  пострадал  роман.
"... Никак  не  ожидал  и  не  мог  ожидать  выхода  своей  работы  в  таком
оконфуженном виде... - с тревогой писал  Лесков  редактору.  -  Убийственнее
всего на меня действует  то,  что  я  не  могу  взять  себе  в  толк  причин
произведенных в моем романе совсем уже не редакторских урезок и вредных  для
него изменений. Так:  вылущены  речи,  положенные  мною  в  основу  развития
характеров и задач (например, заботы Форовой привести мужа к Богу);  жестоко
нивелирована типичность языка, замененная словами банального свойства ;
ослаблена рисовка лиц  и  даже  допущен  nonsens  (разговор  о  законе,
имевший смысл лишь после разговора о разводах  -  что  выброшено  совсем  во
вред)...
     Крайне расстроенный и огорченный, я не нахожу даже слов,  как  уместнее
выразить Вам мою просьбу помилосердствовать надо мною и не отнимать  у  меня
средства окончить работу  с  уверенностью,  что  Вы  не  отвергаете  во  мне
известной доли смысла и сознания для того, чтобы  соображать  материал  моей
постройки..." {Письмо от 18 ноября 1870 // Лесков Н. С. Собр. соч. - Т.  10.
- С. 277-278.}.
     Несмотря на заинтересованность в гонораре,  Лесков  вполне  определенно
дает далее понять  редактору,  что  он,  при  всем  "тяготении  к  уважаемой
редакции "Русского вестника", если та не ослабит свой пыл, "должен  отказать
себе в удовольствии служить ей... должно быть мало пригодными  силами"  {Там
же. - С. 278.}.
     Только преднамеренно исказив факты, можно назвать роман  произведением,
"выполненным по рецептам Каткова" {Там же. - С. 278.}. Отношения с редакцией
у Лескова складывались при обоюдном непонимании и так его  нервировали,  что
даже о неудачно написанном к нему письме  третьего  лица  он  язвительностью
говорит: "Письмо Ваше страдает неполнотой, точно Любимов "приготовил  его  к
печати". Работу с Любимовым Лесков называет "любимовские  пытки",  а  самого
его "ужасный человек, Аттила, бич литературы".
     Обращаясь к П. К. Щебальскому (1810-1886), историку и критику, близкому
к редакции "Русского вестника", Лесков в отчаянии  просит  защитить  его  от
Любимова: "Помогите, Бога  ради,  если  чем  можете  подействовать  на  сего
ужасного оператора" в.
     Не понимая целей редакторской правки, Лесков в том же письме сообщает о
Любимове: "...он черкает не рассуждения, не длинноты, а самую суть  фабулы!!
Он обворовал Ларису ни за что, ни про что, и именно в ноябрьской  книжке,  в
разговоре Форовой с Синтяниною у реки. Раз показано было, что "Лара  роковая
и скрывает в себе нечто, а может быть и ничто", - далее:  старик  генерал  о
ней говорит, что "ее, как калмыкскую лошадь, один калмык переупрямит", - это
все нужные, необходимые ритурнели, и их нет, и зачем их нет, это  один  черт
знает! И добро бы это были длинноты, -  нет,  это  говорилось  в  кратчайших
словах. То есть просто черт его знает чего он хочет и  из  чего,  из  какого
шиша я теперь сделаю эту Ларису? Отчаяние  полное  и  бесконечное!  я  готов
бросить роман недописанным, потому что все равно боюсь, что гей профессор  с
его резвыми руками совсем меня спутает, и  романа  станет  нельзя  свести  с
концом".
     П. К. Щебальскому и другу литературной юности А. С.  Суворину,  которые
были в курсе всех проблем, связанных с публикацией романа, Лесков  жалуется,
что Любимов не дал ему наделить  своих  героев  отдельными  соответствующими
авторскому  замыслу  чертами.  Таким  образом,  кроме  Форовой   и   Ларисы,
пострадали почти все герои романа: генеральша  Синтянина  ("Любимов  мне  не
позволил  "живописать  мою  видящую  под   землей   генеральшу"),   Горданов
("Горданову не позволяют быть во фраке,  когда  он  осуждает  неуклюжий  сак
Базарова"); майор Форов - по замыслу Лескова  "непосредственное  продолжение
нигилизма" ("Форов - лицо, впрочем, наиболее потерпевшее от уступок, какие я
должен был в нем сделать. Они простираются очень, очень далеко, и  вширь,  и
вдоль, и вглубь..."). Говоря о совместной работе с редактором, Лесков писал:
"Он убил меня, этот "милый сердцем невежда", которому  не  понятно  ни  одно
живое человеческое отношение".
     В разгар этой переписки Щебальский, видимо, желая  смягчить  лесковские
столкновения  с  редакцией  "Русского  вестника",  с  намеком  на  авторскую
пристрастность называет  писателя  "чадолюбивым  отцом  своих  творений".  В
ответном письме Лесков выражает неудовлетворенность своим сотрудничеством  с
катковской редакцией тем, что никак не может принять этих слов в свой адрес,
так как "я их (свои творения. - А. Ш.), - пишет Лесков, -  чуть  ли  не  как
щенят закидываю (чего и не поставлю себе в похвалу,  а  наипаче  в  покор  и
порицание)" {Лесков Н. С. Собр. соч. - Т. 10. - С. 29}.
     Роман дописывался через силу, и это  в  период,  который  в  творческом
отношении  можно  считать  интенсивным:   параллельно   завершались   лучшие
произведения - "Соборяне" (1866-1872), "Смех  и  горе"  (1871),  Лесков  уже
сложился как писатель.
     Из совместной  работы  с  редакцией  "Русского  вестника",  однако,  не
выходило ничего "...кроме досады, охлаждения  энергии,  раздражения,  упадка
сил творчества и, наконец, фактических нелепостей и несообразностей..." {Там
же. -  С.  307.}.  И  Лесков,  подводя  некоторый  итог,  признается  П.  К.
Щебальскому в письме от 16 апреля 1871 г.; "... я  дописываю  роман,  комкая
все как попало, лишь бы исполнить программу" {Там же.}.
     Наконец роман, растянувшийся на страницах "Русского вестника" почти  на
два года, получает сюжетное завершение. Автор  находит  средства  преодолеть
уголовную фабулу {убийство ради  богатого  наследства),  изыскав  для  этого
какие-то невероятно сложные  романические  приемы.  Чтобы  поставить  точку,
более для себя, чем для читателя, он пишет: "Так завершилось дело, на  сборы
к  которому  потрачено  столько  времени  и  столько  подходов,  вызвавшихся
взаимным  друг  к  другу  недоверием  всех  и  каждого".   Как   бы   ощущая
искусственность сконструированных им  обстоятельств  и  описанных  страстей,
Лесков добавляет:
     "Актеры этой драмы в  конце  ее  сами  увидали  себя  детьми,  которые,
изготовляя бумажных солдатиков, все  собираются  произвесть  им  генеральное
сражение и не замечают, как время уходит и зовет их прочь от  этих  игрушек,
безвестно где-то погибающих в черной яме".
     Эпилог романа "На ножах" поражает  читателя  прагматическим  отношением
автора к судьбам героев. Те из них, чей жизненный путь был не ясен  Лескову,
уходят с романной сцены, скоропостижно умирая.  Кончает  с  собой  Лариса  в
эффектно обставленных  и  неправдоподобных  для  обыкновенного  самоубийства
обстоятельствах. В следственной камере, отравленный, умирает Павел Горданов,
один из  главных  организаторов  убийства  богатого  Бодростина.  Их  участь
разделили "мироносица" Катерина Астафьевна Форова, так и не сумевшая  спасти
свою племянницу Ларису от сокрушившей  ее  привязанности  к  ней  Горданова,
приемная  дочь  генеральши  Синтяниной,  глухонемая  Вера,   своими   вещими
предсказаниями на"мечавшая повороты в ходе  основной  интриги  и  отношениях
героев. Те, кто своим поведением в  начале  романа  не  соответствует  роли,
предназначенной для них автором, в его конце нравственно перерождаются.
     Последние главы романа свидетельствуют  о  неожиданной  для  окружающих
эволюции характера генерала Синтянина.
     В начале романа генерал представлен как человек для женщин  губернского
города  особенно  антипатичный.  Он  трактовал  женщин  несовершеннолетними,
требующими всегдашней опеки, и цинически говорил,  что  "любит  видеть,  как
женщина плачет". Особый ужас окружающим внушали "леденящие глаза" генерала и
таинственная жизнь на женской половине его дома после женитьбы  генерала  на
юной дочери своей экономки. В  эпилоге  это  сентиментальный,  благообразный
старик, что ни слово вспоминающий Бога  и  сожалеющий  о  тех,  кого  мучил.
Операция, которую он сам себе назначает, чтобы вынуть пулю, сидевшую  в  нем
всю жизнь, наводит на мысль, что этот человек мечтает свести счеты с жизнью.
"Подвожу итог-с и рассуждаю об остатке: в остатке нуль и  отпускаться  будет
нечем у сатаны", - говорит он Подозерову, выдавая свои подлинные  намерения.
В оставшиеся дни жизни он все организует так, что у своего  гроба  соединяет
двух давно любящих друг друга и тщательно скрывающих эту любовь людей - свою
жену и Андрея Подозерова.
     В эпилоге романа в полной мере раскрывается значение образа  Висленева.
В его странной судьбе  слышны  отголоски  нечаевского  дела  {С.  Г.  Нечаев
(1847-1882) - руководитель московского тайного общества "Народная расправа",
состоявшего в основном из студентов Петровской земледельческой академии. Его
диктаторские наклонности привели к расколу  и  трениям  внутри  группы,  что
стало причиной убийства студента академии Иванова пятью  его  товарищами  во
главе с Нечаевым.}, вызвавшего в семидесятые  годы  в  литературе  оживление
антинигилистической темы. Так называемая "фабула нечаевского дела",  которое
стало широко известно  общественности  в  1871-м,  когда  в  Петербурге  шел
процесс над большой  группой  революционеров,  разошлась  тогда  по  сюжетам
многих произведений массовой литературы,  в  том  числе  и  самого  низкого,
бульварного пошиба. Этот факт литературной жизни был иронически  осмыслен  в
статье  Салтыкова-Щедрина  "Так  называемое  нечаевское   дело   и   русская
журналистика". Салтыков со свойственной ему язвительностью  писал:  "Главный
результат процесса, по нашему мнению, выразился в том,  что  он  дал  случай
нашей литературе высказать чувства, которые одушевляют ее"  {Салтыков-Щедрин
М.Е. Собр. соч.: В 20 т. - М., 1965-1977. - Т. 9. - С. 391.}.  Есть  мнение,
что и Лесков в силу своего  публицистического  темперамента  и  особенностей
таланта, как в романе "Некуда" на создание Знаменской  коммуны,  откликается
на эти события русской общественной жизни. Правда, "фабула начаевского дела"
оказывается  в   романе   трансформированной   "почти   до   неузнаваемости"
{Пyльxpитyцoвa Е. Творчество Н. С. Лескова и русская массовая  беллетристика
//  В  мире  Лескова:  Сб.  статей.  -  М.,  1983.  -  С.  166.},  так   как
обстоятельства  убийства  Бодростина  мало  чем  напоминают   расправу   над
студентом Ивановым. Тем не  менее  взаимоотношения  Горданова  и  Висленева,
который  оказывается  в  психологической  и  экономической  зависимости   от
первого, Лесков строит, вероятно, по  подобию  отношений,  существовавших  в
нечаевской группе. До некоторой степени как  намеки  на  нечаевский  процесс
воспринимаются и  злые  отчаянные  пророчества  Висленева,  в  представлении
Лескова, вероятно, связанные с революционными  идеями  нечаевцев,  а,  может
быть, с тем, как они интерпретировались в прессе. Во  всяком  случае,  герой
Лескова на допросах по следствию  об  убийстве  Бодростина  выставляет  себя
"предтечей других сильнейших и грозных новаторов, которые,  воспитываясь  на
ножах, скоро придут с ножами же водворять  свою  новую  вселенскую  правду".
Странно,  но  приходится  признать,  что  в  известном  смысле  пророчества,
вложенные  Лесковым  в  уста  полусумасшедшего  героя,  имели   историческую
перспективу.
     Несмотря  на  "программную"  заданность   отдельных   сюжетных   ходов,
художественную незавершенность отдельных образов и подчас наивное стремление
автора  "освежить"  антинигилистическую  тему   эпизодами   с   мистическими
предсказаниями, роковыми встречами и другими беллетристическими приемами,  с
самого начала его публикации роман был популярен и даже соперничал в этом  с
безупречными образцами лесковской  прозы.  Лесков  писал  из  Петербурга  19
декабря 1870  г.  П.К.  Щебальскому:  "Здесь  романом  заинтересованы  очень
сильно..." И позднее, в январе 1871 г.:  "По  отзывам  "Летучей  библиотеки"
роман мой читается нарасхват и с азартом, даже превосходящим  мои  ожидания"
{Лесков Н.С. Собр. соч. - Т. 10. - С. 291.}.
     В   восприятии   современников   роман   распадался   на   две   части:
нигилистический Петербург и  провинцию,  конкретно  выписанный  быт  которой
затмевал собой  мрачные  петербургские  сцены.  Многие,  видимо,  советовали
автору вообще  свернуть  события,  по  авторскому  замыслу,  происходящие  в
Петербурге. Во всяком  случае,  Лесков  пишет  П.  К.  Щебальскому:  "Я  вас
послушаю и не буду выходить из провинции, насколько можно..." {Там же. -  С.
295.}. Осуществляя этот план, Лесков все свои симпатии  переносит  на  части
романа, действие которых происходит в провинции. Об одной из них, отсылая ее
в редакцию, он пишет любовно: "Я посылаю  кусок  романа  "На  ножах".  Кусок
живой и горячий, как парная кровь..." {Там же. - С. 305.}.
     Даже сдержанный по отношению к роману  "На  ножах"  Б.  М.  Другов  был
вынужден отметить "некоторые удачные бытовые сцены (история крепостного раба
Сида, рассказ Водопьянова, главы о крестьянах)" {Другов Б. М. Н. С.  Лесков.
- С. 47.}. Ф. М. Достоевский, восхищаясь Евангелом и размышляя о  творческом
опыте Лескова в этом роде, подметил:  "А  какой  мастер  он  рисовать  наших
попиков!" {Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. - М., 1986. - Т. 29. - С. 172.}
     Однако и петербургские страницы романа не были одинаково  бездарны.  На
них был создан маленький лесковский шедевр - Ванскок,  характер,  отмеченный
необыкновенной правдивостью. Достоевский, в целом резко критически  оценивая
"На ножах", именно за искажение образов нигилистов, был  вынужден  признать:
"Какова Ванскок! Ничего и никогда у Гоголя не было типичнее и вернее. Ведь я
эту Ванскок видел, слышал сам, ведь я точно осязал ее. Удивительнейшее лицо!
Если вымрет нигилизм начала шестидесятых годов - то эта фигура останется  на
вековечную память. Это гениально!" {Там же. - С. 172.}
     Десятилетия спустя, уже в двадцатые годы нашего столетия, когда  Россия
пережила разрушительную революционную бурю и тысячи Ванскок погибли  сначала
на царской каторге, а затем в неразберихе гражданской войны,  Горький  вновь
вспомнил героиню Лескова -  "Анну  Скокову,  девицу-революционерку,  смешную
внешне" {Горький А. М. Н. С. Лесков //  Несобранные  литературно-критические
статьи. - С. 87.}. "Суматошная,  она  говорит  скороговоркой  и,  знакомясь,
называет себя Ванскок", - пишет Горький. По  его  мнению,  Ванскок  -  "тип,
мастерски выхваченный из жизни  рукою  художника,  изображенный  удивительно
искусно, жизненный до обмана, - таких Ванскок русское революционное движение
создавало  десятками.  Существо  недалекое,   точнее   глуповатое.   Ванскок
неутомима, исполнена самозабвения, готова сделать все, что ее заставят люди,
которым она - сама святая - свято верит. Если ее пошлют убить -  она  убьет,
но она же, сидя в тюрьме, будет любовно чинить  рубаху  злейшего  партийного
врага; она  может,  не  насилуя  себя,  перевязать  рану  человеку,  который
накануне избил ее, может месяцами задыхаться в  подвале,  работая  в  тайной
типографии, прятать на груди у себя  заряженные  бомбы  и  капсюли  гремучей
ртути, может улыбаться, когда ее мучают, даже способна пожалеть мучителей за
бесполезность их труда над телом ее и в  любую  минуту  готова  умереть  "за
други своя" {Там же. - С. 88.}.
     Мысленно продолжая жизнь Ванскок за рамками романа и наделяя  ее  образ
жизненным    опытом,    приобретенным    ее    последователями,     русскими
революционерками,  Горький  высоко  оценивает  обрисованный   Лесковым   тип
личности: "Этот человек - орудие, но это и святой человек, - утверждает  он,
- смешной, - но прекрасный, точно добрая фея сказки, человек, воспламененный
неугасимой, трепетной любовью к  людям  -  священной  любовью,  хотя  она  и
напоминает слепую привязанность собаки" {Там же.}.
     Конечно, Горький  понимал,  что  "гордость  такими  людьми  печальна  в
сущности своей". Теперь мы знаем,  что  судьбы  их,  в  совокупности  своей,
определяют национальную трагедию России.
     Как прямое следствие нового типа отношений между мужчиной  и  женщиной,
произошел распад семьи, вместе с семьею были утрачены  естественные  условия
для воспитания подрастающих поколений, снижена роль женщины, превращенной  в
"орудие" для выполнения различных функций, навязанных  ей  обществом,  почти
всегда не отвечающих ее природному назначению.
     Лесков  относился  к  тем   русским   писателям,   которые   предвидели
неотвратимые последствия вульгаризации  идей  женской  эмансипации.  Он  был
автором многих полемических статей, непосредственно направленных против  так
называемых "специалистов по женской части", представляющих в виде  идеала  с
его точки зрения "придурковатых героинь" антинигилистических повестей В.  П.
Авенариуса (1839-1923) и  В.  А.  Слепцова  (1836-1878).  "Наша  верующая  и
хранящая предания  страна  не  оскудевала  никогда  серьезными  женщинами  и
благодаря здравому смыслу русского народа, оберегающего  святыню  семьи,  не
оскудела от них и ныне" {Н. С. Лесков о литературе и искусстве. - Л.,  1984.
- С. 47. 6 М. Стебницкий [Н. Лесков]. Объяснение [по поводу романа "Некуда"]
// Библиотека для чтения. - 1864. - э 12.}, - писал Лесков в одной из  своих
статей об идеале женщины, как он  его  себе  представляет.  Эти  соображения
писателя по женскому  вопросу  дают  ключ  к  пониманию  образа  Ванскок  не
по-горьковски  отвлеченно,  а  в  системе  лесковских  воззрений.   Писатель
замыслил  и  мастерски  воплотил  этот  тип  не  как  идеал  и  образец  для
подражания, а, наоборот, как предостережение от последствий бедственного для
женской судьбы увлечения нигилизмом.
     Вопрос о прототипах, всегда столь важный для  Лескова  потому,  что  он
писал с натуры, в связи с романом "На ножах" не ставился. Более того,  после
романа "Некуда" (1865), где,  как  утверждала  литературная  общественность,
были  окарикатуренно  изображены   в   образах   Белоярцева   и   Завулонова
писатели-демократы В. А. Слепцов и  А.  И.  Левитов  (1835-1877),  тщательно
обходился. Еще был жив у всех в памяти скандал, разразившийся  после  романа
"Некуда", фотографичность которого дала повод говорить о "видимом  сходстве"
отдельных героев романа с известными людьми.
     И хотя, по  мнению  Лескова,  оно  "не  может  никого  ни  обижать,  ни
компрометировать"  в,  другие   его   произведения,   продолжившие   га