, только красть, лениться да обманывать,- обыкновенно
отвечала Дора.
     Мрачное  настроение духа, в котором Дорушка, по ее  собственным словам,
была грозна и величественна, во все это время не приходило к ней ни разу, но
она иногда  очень  упорно молчала час и  другой,  и потом вдруг  разрешалась
вопросом, показывавшим, что она все это время думала о Долинском.
     - Скажите мне, пожалуйста, вы в самом  деле  женаты? - спросила она его
однажды после одного такого раздумья.
     - Без всяких шуток,- отвечал ей Долинский.
     Дорушка пожала плечами.
     - Где же теперь ваша жена? - спросила она опять после некоторой паузы.
     - Моя жена? Моя жена в Москве.
     - И вы с ней не видались четыре года?
     - Да, вот скоро будет четыре года.
     - Что ж это значит? Вы с нею, вероятно, разошлись?
     - Дора! - остановила Анна Михайловна.
     - Что ж  тут такого обидного для Нестора Игнатьича в моем вопросе? Дело
ясное, что если люди по собственной воле четыре года  кряду друг с другом не
видятся, так они друг друга не любят. Любя - нельзя друг к другу не рваться.
     - У Нестора Игнатьича здесь дела.
     -  Нет,   что  ж,  Анна  Михайловна,  я,  ведь,  вовсе  не  вижу  нужды
секретничать.   Вопрос  Дарьи  Михайловны  меня   нимало  не   смущает:   я,
действительно, не в ладах с моей женой.
     - Какое несчастье,- проговорила с искренним участием Анна Михайловна.
     - И вы  твердо решились  никогда с нею  не  сходиться?  -  допрашивала,
серьезно глядя, Дора.
     -  Скорее,  Дарья  Михайловна, земля  сойдется с небом, чем  я со своей
женой.
     - А она любит вас?
     - Не знаю; полагаю, что нет.
     - Что ж, она изменила вам, что ли?
     - Дора! Ну, да что ж это, наконец, такое! - сказала, порываясь с места,
Анна Михайловна.
     - Не  знаю я этого, и знать об этом не хочу,- отвечал Долинский,- какое
мне до нее теперь дело, она вольна жить, как ей угодно.
     - Значит, вы ее не любите? - продолжала с прежним спокойствием Дорушка.
     - Не люблю.
     - Вовсе не любите?
     - Вовсе не люблю.
     - Это вам так кажется, или вы в этом уверены?
     - Уверен, Дарья Михайловна.
     - Почему же вы уверены, Нестор Игнатьич?
     - Потому, что... я ее ненавижу.
     - Гм! Ну, этого еще иногда бывает маловато,  люди иногда и ненавидят, и
презирают, а все-таки любят.
     - Не знаю; мне кажется что даже и слова ненавидеть и любить в одно и то
же время вместе не вяжутся.
     - Да, рассуждайте там, вяжутся или не вяжутся; что вам за дело до слов,
когда  это  случается на деле; нет, а вы попробовали ли  себя  спросить, что
если б ваша жена любила кого-нибудь другого?
     - Ну-с, так что же?
     -  Как  бы вы,  например, смотрели, если  бы ваша жена целовала  своего
любовника, или... так, вышла что ли бы из его спальни?
     -  Дора!  Да  ты,  наконец,  решительно несносна!  -  воскликнула  Анна
Михайловна и, вставши со своего места, подошла к окошку.
     -  Смотрел  бы  с   совершенным  спокойствием,-  отвечал  Долинский  на
последний вопрос Дорушки.
     -  Да,  ну, если  так,  то это хорошо! Это, значит, дело  капитальное,-
протянула Дора.
     - Но смешно только,-  отозвалась со  своего места Анна Михайловна,- что
ты придаешь такое большое значение ревности.
     -    Гадкому    чувству,    которое    свойственно    только    пустым,
щепетильно-самолюбивым людишкам,- подкрепил Долинский.
     -  Толкуйте,  господа, толкуйте; а  отчего,  однако, это гадкое чувство
переживает любовь, а любовь не переживает его никогда?
     - Но, тем не менее, все-таки оно гадко.
     - Да  я  же и не говорю,  что оно хорошо; я  только хотела пробовать им
вашу любовь, и теперь очень рада, что вы не любите вашей жены.
     - Ну, а  тебе что до этого?  - укоризненно качая головой, спросила Анна
Михайловна.
     - Мне? Мне ничего, я за него радуюсь. Я вовсе не желаю ему несчастия.
     -  Какие ты сегодня  глупости говорила, Дора,- сказала Анна Михайловна,
оставшись одна с сестрою.
     - Это ты о Долинском?
     - Да, разумеется.  Почем ты  знаешь, какая  его жена?  Может  быть, она
самая прекрасная женщина.
     -  Нет, этого  не может быть: он не такой  человек,  чтобы  мог бросить
хорошую женщину.
     - Да откуда ты его знаешь?
     - Ах, господи боже мой, разве я дура, что ли?
     - Ну, а бог его знает, какой у него характер?
     - Детский; да, впрочем, какой бы ни  был,  это  ничего  не значит: ум и
сердце у него хорошие,- это все, что нужно.
     -  Нет;  а  ты  пресентиментальная особа, Аня,-  начала,  укладываясь в
постель, Дорушка.- У тебя все как бы так, чтоб и  волк  наелся и овца б была
целою.
     - А, конечно, это всего лучше.
     - Да, очень  даже  лучше,  только,  к несчастью,  вот досадно, что  это
невозможно. Уж ты поверь мне, что его жена - волк, а он -  овца. В  нем есть
что-то  такое до беспредельности  мягкое, кроткое, этакое, знаешь, как будто
жалкое,  мужской ум,  чувства  простые  и теплые,  а при всем этом  он дитя,
правда?
     - Да, кажется. Мне и самой иногда очень жаль его почему-то.
     - А, видишь! Мы - чужие ему, да нам жаль его,  а ей не жаль. Ну,  что ж
это за женщина?
     Анна Михайловна вздохнула.
     - Страшный ты человек, Дора,- проговорила она после минутного молчания.
     - Поверь, Аничка,- отвечала,  приподнявшись с подушки на локоть, Дора,-
что вот этакое твое мягкосердечие-то иной раз может заставить  тебя  сделать
более несправедливости. А по-моему, лучше кого-нибудь спасать, чем над целым
светом охать.
     -  Я живу  сердцем,  Дора, и, может быть,  очень дурно увлекаюсь, но уж
такая я родилась.
     - А я разве не сердцем живу, Аня? - ответила Дорушка и заслонила  рукою
свечку.
     - А, ведь, он очень хорош,- сказала через несколько минут Дора.
     - Да, у него довольно хорошее лицо,- тихо отвечала Анна Михайловна.
     - Нет, он просто очаровательно хорош.
     - Да, хорош, если хочешь.
     - Какие-то притягивающие глаза,- произнесла после короткой  паузы Дора,
щуря на огонь свои собственные глазки, и молча задула свечу.
     - Люблю такие тихие, покорные лица,- досказала она,  ворочаясь впотьмах
с подушкой.
     - Ну,  что это, Дора, сто раз повторять про одно и то же!  Спи,  сделай
милость,- отвечала ей Анна Михайловна.

Глава шестая
РОМАН ЧУТЬ НЕ ПРЕРЫВАЕТСЯ В САМОМ НАЧАЛЕ

     Доходил  второй  месяц  знакомству Долинского с Прохоровыми,  и  сестры
стали собираться назад в Россию. Долинский  помогал  им в их сборах. Он сдал
комиссионеру все покупки, которые нужно было переслать Анне Михайловне через
все таможенные мытарства в Петербург; даже  помогал им укладывать  чемоданы;
сам напрашивался на разные мелкие поручения и вообще расставался с ними, как
с самыми  добрыми и близкими друзьями,  но без всякой особенной грусти,  без
горя  и  досады. Отношения  его  к  обеим сестрам были  совершенно  ровны  и
одинаковы. Если  с  Дорушкой  он  себя чувствовал  несколько  веселее и  сам
оживлялся   в   ее  присутствии,  зато  каждое   слово,  сказанное  тихим  и
симпатическим голосом Анны Михайловны, веяло на него каким-то  невозмутимым,
святым  покоем,  и Долинский чувствовал силу  этого спокойного влияния  Анны
Михайловны не менее, чем энергическую натуру Доры.
     Дорушка не  заводила более речи о браке Долинского,  и только раз,  при
каком-то рассказе о браке, совершившемся из благодарности, или из  какого-то
другого весьма почтенного, но бесстрастного чувства, сказала, что это  уж из
рук вон глупо.
     - Но благородно,- заметила сестра.
     - Да, знаешь, уж именно до подлости благородно, до самоубийства.
     - Самопожертвование!
     -  Нет, Аня,- глупость,  а не  самопожертвование.  Из самопожертвования
можно дать отрубить себе руку, отказаться от наследства, можно сделать самую
безумную вещь, на которую нужна минута, пять, десять... ну, даже хоть сутки,
но хроническое самопожертвование на целую жизнь,  нет-с, это невозможно. Вот
вы, Нестор Игнатьич, тоже не из  сострадания ли женились? -  отнеслась она к
Долинскому.
     -  Нет,- отвечал Долинский, стараясь  сохранить на своем лице как можно
более спокойствия.
     Анна Михайловна и Дорушка обе пристально на него посмотрели.
     -  Пожалуй,  что  и да,  мой  батюшка;  от него и  это  могло статься,-
произнесла несколько комическим тоном Дора.
     Долинский сам рассмеялся и сказал:
     - Нет, право, нет, я не так женился.
     За день до  отъезда сестер  из Парижа Долинский принес к  ним несколько
эстампов, вложенных в папку и адресованных: Илье Макаровичу Журавке, по 11-й
линии, дом Клеменца.
     -  Скажите, какой  скромник! -  воскликнула  Дорушка, прочитав  адрес.-
Скоро два месяца знакомы и ни разу не сказал, что он знает Илью Макаровича.
     - Разве и вы его знаете?
     - Кого? Журавку?  Это  наш  друг,-  отозвалась Анна Михайловна.- Я  его
кума, детей его крестила. У нас даже есть портреты его работы.
     - Как же он мне ничего не говорил о вас?
     - Из ревности,- вмешалась Дорушка.- Он, ведь, бедный  Ильюша, влюблен в
Аню.
     - Право?
     - По уши.
     Последний  день  Долинский провел у Прохоровых с  самого  утра.  Вместе
пообедав, они сели в  несколько опустевшей  комнате,  и всем  им разом стало
очень невесело.
     - Ну,  помните,  дитя мое, все,  чему я  вас учила,-  пошутила Дорушка,
гладя Долинского по голове.
     - Слушаю-с,- отвечал Долинский.
     - Не хандрите, работайте и самое главное - непременно влюбитесь.
     - Последнего только, самого-то главного, и не обещаю.
     - Отчего?
     - Смысла не вижу.
     - Какой же вам надо смысл  для любви? Разве любовь сама по себе не есть
смысл, смысл жизни.
     - Я не могу любить. Дарья Михайловна, права не имею давать в себе места
этому чувству.
     - Это право принадлежит каждому живущему.
     - Не  совсем-с. Например,  в какой мере может пользоваться этим  правом
человек, обязанный жить и трудиться для своих детей?
     - А, так и эта прелесть есть в вашем положении?
     - У меня двое детей.
     - Да, это кое-что значит.
     - Нет, это очень много значит,- отозвалась Анна Михайловна.
     -  Н-н-ну, не знаю, отчего так  уж  очень  много. Можно  любить и своих
прежних детей, и женщину.
     -  Да,  если бы  любовь, которая, как вы  говорите,  сама по  себе есть
цель-то,  или  главный смысл  нашей жизни,  не  налагала  на  нас  известных
обязанностей.
     - Что-то не совсем понятно.
     -  Очень  просто!  Всей  моей заботливости  едва достает для одних моих
детей, а если ее придется еще  разделить с другими,  то всем будет мало. Вот
почему у меня и выходит, что нельзя любить, следует бежать от любви.
     - Да это дико! Это просто дико!
     - И очень честно, очень благородно,- вмешалась Анна Михайловна.- С этой
минуты, Нестор  Игнатьич,  я вас еще более  уважаю и  радуюсь, что мы с вами
познакомились. Дора сама не знает, что она говорит. Лучше одному тянуть свою
жизнь, как уж бог ее устроил, нежели видеть около себя кругом несчастных, да
слышать упреки, видеть страдающие лица. Нет, боже вас спаси от этого!
     - Нет, извините, господа, это вы-то, кажется, не знаете, что  говорите!
Любовь,  деньги,  обеспечения... Фу, какой противоестественный винегрет! Все
это  очень умно, звучно,  чувствительно, а самое главное то, что все  это ce
sont des {есть (франц.)} пустяки. Кто ведет свои дела умно и решительно, тот
все это отлично уладит, а  вы, милашечки мои, сами  неудобь какая-то, оттого
так и рассуждаете.
     - Дарья  Михайловна  смотрит  на все очень  уж молодо, смело  чересчур,
снисходительно,- проговорил Долинский, относясь к Анне Михайловне.
     - Крылышки у нее еще непомяты,- отвечала Анна Михайловна.
     - Именно; а пуганая ворона, как говорит пословица, и куста боится.
     - Вот,  вот,  вот! Это  -  самое  лучшее  средство  разрешать себе  все
пословицами, то есть  чужим умом! Ну, и поздравляю вас, и оставайтесь вы при
своем, что вороны куста боятся, а я буду при том, что соколу лес не страшен.
Ведь, это тоже пословица.
     Долинский простился с Прохоровыми у вагона северной железной  дороги, и
они дали слово иногда писать друг другу.
     - Прощайте, пуганая ворона! -  крикнула из окна  Дорушка, когда  вагоны
тронулись.
     - Летите, летите, мой смелый сокол.
     Посмотрев  вслед  уносившемуся  поезду,  Долинский  обернулся,  и в эту
минуту  особенно  тяжко  почувствовал  свое  одиночество,  почувствовал  его
сильнее, чем во все протекшие четыре года. Не тихая тоска, а какое-то зло на
свое  сиротство, желчная раздражительная  скука охватила его со всех сторон.
Он заехал на старую квартиру Прохоровых, чтобы  взять оставленные там книги,
и пустые комнаты,  которые мела француженка, окончательно  его сдавили;  ему
стало еще хуже. Долинский зашел в кафе, выпил два грога и, возвратясь домой,
заснул крепким сном.
     Опять он оставался  в Париже  один-одинешенек,  утомленный, разбитый  и
безотрадно смотрящий на свое будущее.
     "Вернуться  бы  уж,  что  ли, самому в Россию?" - подумал  он,  лежа на
другое утро в постели.
     "Да  как вернуться? Того гляди, историю сделает. Нет уж,- размышлял он,
переворачивая, по своему  обыкновению, каждый  вопрос со всех сторон,- нужно
иметь над собою власть и мыкать  здесь свое горе. Все же это  достойнее, чем
не  устоять  против скуки и опять  рисковать попасться в какую-нибудь гадкую
историю".

Глава седьмая
ДОРА ЗНАЕТ, ЧТО ДЕЛАЕТ

     Так по-прежнему скучно, тоскливо и одиноко прожил Долинский еще полгода
в Париже.  В эти полгода  он получил от  Прохоровых два или три малозначащие
письма  с шутливыми  приписками Ильи Макаровича Журавки. Письма эти радовали
его,  как доказательства,  что  там,  на  Руси, у него все-таки  есть  люди,
которые его  помнят; но, читая эти письма, ему становилось еще грустнее, что
он  оторван  от  родины  и,  как  изгнанник  какой-нибудь, не  смеет  в  нее
возвратиться без опасения для себя больших неприятностей.
     Наконец, в  один прекрасный  день,  Нестор Игнатьевич  получил  письмо,
которое сначала его поразило, а  потом весьма порадовало и дало ему  толчок,
которого давно ждала его робкая, нерешительная натура.
     Письмо это с начала до конца было писано Дорушкой, без всякой сторонней
приписки.


     "Нестор Игнатьевич  (писала Дора Долинскому)!  Я  никак  не  могу  себе
определить, очень умно или до крайности глупо я поступаю, что пишу к вам это
письмо;  но не могу  удержаться и все-таки  пишу его. Когда я сказала моим и
вашим  друзьям,  то  есть Ане  и  Илье Макаровичу,  что вас  непременно надо
немедленно известить о том, о чем вы теперь узнаете из  этого письма, то они
подняли  такой  гвалт,  что  с  ними  не  стоило  спорить  и  приходилось бы
отказаться от всякого намерения посвятить вас в ваши же собственные дела. Но
мой грешный разум и тайный голос моего сердца, которых я привыкла слушаться,
склонили  меня к преступлению против  Ани и Ильи Макаровича. Я пишу вам  это
письмо тайно от них и прошу вас это хорошенько запомнить.
     Дело  идет, конечно,  о вас и заключается  в  том, что ваших  детей, на
воспитание  которых вы высылаете деньги, уже четвертый год  не существует на
свете,  а  жена  ваша  тоже около года  живет  в  Эмсе  со  старым  богачом,
откупщиком Штульцем. Дети ваши почти оба разом умерли от крупа, вскоре после
вашего  отъезда из Москвы, а у вашей жены за границею родился новый ребенок,
на  которого  откупщик  Штульц  (какой-то задушевный  приятель родственников
вашей жены) дал  очень серьезную  сумму. Говорят, что этой  суммой на  целую
жизнь прочно обеспечены и мать и ребенок.
     Все  эти  аккуратно  и достоверно  собранные  сведения привез нам  Илья
Макарович,  который  на  днях ездил в Москву  реставрировать какую-то  вновь
открытую из-под старой штукатурки допотопную фреску. Обстоятельства  эти мне
показались очень  важными  для вас, и я настаивала, чтобы известить  вас обо
всем этом подробно;  но  и  сестра, а  за нею  и милейший  друг наш  Журавка
завопили: "нельзя! невозможно!  это все нужно  исподволь, да другими путями,
чтобы не сразить вас  и  не попасть  самим в сплетники". Я  не  могла с ними
совладеть,  но  и  не  могла  с  ними  согласиться, потому что все  это, мне
кажется, должно иметь для вас очень  большое и, по-моему, не совсем грустное
значение. А для  того, чтобы на свете не было сплетен, я думаю, самое лучшее
дело  - как можно  более  сплетничать.  Это одно только  может отучить людей
распускать запечные слухи. Хочу думать, Нестор Игнатьевич, что я вас понимаю
и не делаю ошибки, посылая к вам это конфиденциальное послание.
     Пребываю к вам благосклонная
     Дора".

     "P.  S. Наш независимый  Илья Макарович продолжает  все  более и  более
терять независимость от своей Грациэллы и приходит к нам довольно редко и то
урывком".

     В ответ на  это  письмо Долинский написал Доре:  "Вы прекрасно сделали,
Дарья  Михайловна,   что   послушались  самих  себя   и   известили  меня  о
происшествиях  в  моей  семье.  Сразить  меня  это  никак  не могло.  Детей,
разумеется,  жалко,  но  если подумать, что  их  могло ожидать  при семейном
разладе  родителей, то,  может быть, для  них самих лучше, что они  умерли в
самые ранние годы. А что касается  до моей жены, то я был всегда уверен, что
она  устроится самым лучшим и выгодным для нее образом. Я очень рад за нее и
не  сомневаюсь, что  она  поведет свои дела  прекрасно. Для меня  же  теперь
исчезают препятствия к возвращению  на родину, и я через месяц надеюсь лично
поблагодарить вас за оказанную мне услугу".
     - Да ты, стало быть, в самом деле иногда знаешь, что  делаешь,- сказала
Анна Михайловна,  когда Дора, получив  письмо Долинского, сама  открыла свой
секрет.
     Не прошло и месяца, как один  раз, густыми осенними  сумерками, Журавка
влез  в маленькую  столовую Анны Михайловны, где  сидели  хозяйка и  Дора, и
закричал:
     - Неудобь наше приехало.
     - Долинский! Где же он? - спросили вместе обе сестры.
     В эту же минуту в  темной раме дверей показалась фигура без облика; но,
взглянув на  эту  фигуру,  и  Дорушка, и  Анна Михайловна  разом  закричали:
"Нестор Игнатьевич, это вы?"
     - Я, Анна Михайловна,- отвечал Долинский, целуя руки обеих сестер.
     - Когда приехали?
     - Сегодня в четыре часа.
     - А теперь шесть; это очень мило,- похвалила Дорушка.- А мы  вас здесь,
знаете, как прозвали? "Неудобь".
     Долинский махнул рукой и сказал:
     - Уж это хоть не спрашивай - Дарья Михайловна выдумала.
     -  Пф!  Сразу,  шельмец,  узнал,-  воскликнул  Журавка,  и  тотчас  же,
нагнувшись к уху Анны Михайловны, прошептал:
     - Вы нам, кумушка,  чаишка дадите, а я тем  часом тут  слетаю; всего на
одну минуточку слетаю и ворочусь; делишко есть у Пяти Углов.
     - Летите, летите,- отвечала ему Анна Михайловна, и художник юркнул.
     Обе хозяйки были необыкновенно радушны с Долинским. Они его внимательно
расспрашивали, как ему жилось, что он думал, что видел?
     Долинский  давно не  чувствовал  себя  так хорошо: словно  он  к  самым
добрым, к самым теплым  родным приехал. Подали свечи и самовар; Дорушка села
за чай, а Анна Михайловна повела Долинского показать ему свою квартиру.
     Квартира  Анны  Михайловны  помещалась  в  одном  из  лучших  домов  на
Владимирском  проспекте. Эта квартира состояла из шести прекрасных комнат  в
бельэтаже, с параднейшим подъездом с улицы. Самая большая комната с подъезда
была занята  магазином.  Здесь  стояли шкапы,  шифоньерки,  подставки и  два
огромных, дорогих трюмо. За большим  ореховым шкафом, устроенным по размерам
этой комнаты  и  разделявшим  ее на  две ровные половины, помещался  длинный
липовый стол и около него  шесть или восемь таких же чистеньких, некрашеных,
липовых   табуреточек.  Половина  этого   отделения  комнаты  была  еще  раз
переделена  драпировкой   из  зеленого  коленкора,  за  которой  стояли  три
кроватки,  закрытые  недорогими,  серы