и один из подручных Валерия.
     - На, вколешь все, - Грязнов разжал ладонь, в которой поблескивали три ампулы.
     - Все? - переспросил Хер Голова.
     - Да, все до последней капли вдавишь в него, понял?
     - Да-да, понял, - спорить санитар не собирался.
     "Три ампулы... - Хер Голова прекрасно понимал, что даже две ампулы - это смертельная доза, а про три - и говорить нечего. Наркотик слишком сильный, чтобы кто-либо перенес такую дозу. - И зачем это надо? Может, просто тюкнуть его по голове или задушить?"
     - Ты меня понял? - прозвучал над ухом голос Грязнова.
     - Да-да, понял.
     - Тогда делай.
     Смотреть на все это Грязнову не хотелось, да и дела у него имелись другие. Надо было взять деньги и завезти в город, деньги лежали в комнате, хранились в сейфе.
     - А ты его потом в машину забрось. Понял? - сказал Грязнов своему подручному Коляну.
     Комбат был жалок. Он сам начал закатывать грязный рукав рубахи, весь трясся. Коляну тоже смотреть на эту процедуру было противно, хотя, в общем-то, уже мало что пугало его в этой жизни. Работая с Грязновым, он насмотрелся всякого и ко всякому привык. Но тут ему вдобавок захотелось в туалет.
     Он повернул ключ в двери, оставив в подвале санитара и Бориса Рублева. Хер Голова даже чуть не присвистнул от радости, появилась реальная возможность одну ампулу присвоить себе, а потом ночью, когда никого не будет рядом, сделать себе инъекцию. Ампулы ему хватит на три дня, так что, в общем, впереди маячило счастье, если можно назвать наркотическое возбуждение, а потом отупение счастьем. Но каждый понимает счастье по-своему. Для лысого санитара именно таким и представлялось это слово - укол и полный кайф.
     Пустая ампула у него в кармане была, если понадобится, он мог предъявить три пустых стекляшки.
     Первый укол. Вены ушли так глубоко, что найти одну из них санитар смог лишь с пятого раза. Сгибы рук от уколов у Комбата стали сплошными синяками - черно-желтые, в кровоподтеках, ведь Хер Голова никогда не церемонился, тыкал до тех пор, пока игла не находила вену.
     Так случилось и на этот раз, с одной лишь разницей - не один укол, а два. Первый - в правую руку, второй - в левую. Комбат застонал, застонал от облегчения. Боль начала уходить. Он открыл глаза и смотрел на улыбающегося санитара.
     - Что, милок, тебе хорошо?
     - Да, хорошо. Лучше, отпускает.
     - Ничего, ничего, минут через десять тебе станет совсем хорошо, тебе будет очень хорошо, так хорошо, как никогда в жизни.
     - Спасибо, брат.., спасибо. Ты единственный, кто обо мне заботится, единственный.
     - Да, я тебя люблю, из-под тебя мне хоть что-то достается. С паршивой овцы хоть шерсти клок. Ну ты и грязный, ну ты и вонючий! - говорил санитар и брезгливо оглядывал действительно грязного до безобразия Комбата. От Рублева исходил такой запах, словно бы он год не видел воды.
     - Э-э, э-э, - уныло тянул Комбат, с улыбкой глядя на лысую голову санитара.
     А тот прятал за пазуху ампулу с наркотиками.
     Наконец из туалета вернулся Колян. Заглянул в окошко камеры. Санитар стоял над сидящим на полу Комбатом.
     В конце коридора появился Грязнов.
     - Только наручники на него надеть не забудь. Хрен его знает, что может произойти!
     - Хорошо, понял.
     Колян открыл дверь и показал санитару, чтобы тот пошел вон. Кивая, Хер Голова спиной двинулся к двери и уже в коридоре столкнулся с Грязновым.
     - Ну что, все в порядке?
     - Да, да, в порядке. И не жалко вам столько героина?
     - Не твое дело, - одернул его Грязнов, - я тут решаю, сколько и чего кому давать. Ты меня понял? Иди к себе.
     - Понял, понял.
     - Бери его, Колян.
     Колян защелкнул наручники на запястьях Комбата.
     Тот был покорен, глаза уже начали закрываться, на губах блуждала улыбка, а с уголков рта свисала слюна, густая и белая.
     - Ну и вонючий, - сказал Колян, волоча Комбата по коридору.
     Тот идти почти не мог, и Коляну пришлось взвалить изрядно исхудавшего за две недели Рублева себе на спину.
     - Тащи его в машину, бросишь сзади.
     - Потом куда? - покряхтывая, осведомился Колян.
     - Потом узнаешь.
     Через черный ход Бориса Рублева выволокли во двор и затолкнули в джип, открыв заднюю дверь. Его бросили прямо на запаску, а сверху закрыли брезентом. Грязнов устроился на переднем сиденье рядом с водителем.
     - Трогай, Колян.
     - Куда едем?
     - В Москву. Там этого клиента оставим, пусть найдут мертвого.
     На улице было холодно, дул пронзительный ветер. Машина вырулила со двора клиники и уже через пятнадцать минут мчалась по кольцевой.
     - Куда дальше? - спросил Колян.
     - Давай куда-нибудь поближе к центру, в такое местечко, чтобы было не очень людно. Выгрузишь - и назад.
     Меня забросишь домой.
     - Хорошо, - сказал Колян.
     Было десять часов вечера и невероятно холодно. Когда Толян с Коляном выволокли Комбата из джипа, сколько ни пытался нащупать пульс Валерий Грязнов, это ему не удалось, хотя тело еще оставалось теплым.
     - В машине нагрелся, я же печку держал включенной, - сказал Толян.
     - Так что, думаешь, мертвый?
     - Если и не мертвый, то через полчаса на холоде дойдет.
     - Это хорошо.
     Комбата бросили рядом с автобусной остановкой неподалеку от ВДНХ. Грязнов посмотрел на лежащее в кустах безжизненное тело своего врага и самодовольно осклабился.
     "Ну вот, кто кого. Ты меня учил жизни, ты мне, можно сказать, жизнь сломал, я из-за тебя чуть в тюрьму не угодил. Думаю, я с тобой в расчете. И я обязательно приду на твои похороны, посмотрю на твою могилу, послушаю, что будут говорить твои лихие друзья-десантники А уж они, думаю, посмеются: железный Комбат кончил наркоманом."
     - Ха, ха, ха, - вырвался из груди приступ смеха, жуткого и холодного. Даже подручные и те поежились, будто рядом с ними был настоящий сумасшедший. - Поехали. Собаке - собачья смерть.

***

     Комбат слышал знакомый голос, до боли знакомый. но узнать его не мог. Он слышал слова:
     "Иваныч, Иваныч, Комбат... Что же они с тобой, мерзавцы, сделали!", О чем говорит этот знакомый голос и кому он принадлежит, Комбат не мог понять. Он с трудом открыл глаза. Перед его взором плыла белая пелена, словно густой-густой туман. Он попытался поднять руку, но это ему не удалось, руки и ноги были привязаны к больничной койке.
     - Где я? Где я? - слабым шелестом выдохнул из себя Борис Рублев.
     - Ты с нами, Иваныч, ты жив. Слава Богу, жив, даже разговариваешь.
     Рублев сделал над собой невероятное усилие, и в белом тумане, в белой пелене, застилающей взор, проступили очертания мужского лица, на котором было написана боль и непонимание происходящего. Это был Подберезский в белом халате.
     - Ты кто? - спросил Комбат.
     - Это я, я, Иваныч, Андрей Подберезский!
     - Андрей Подберезский? - губы Комбата шевельнулись, произнося любимое имя и фамилию.
     - Я, я, Иваныч, и Бахрушин здесь. Мы асе с врачами разговаривали.
     - С какими врачами, Подберезский?
     - С хорошими врачами. Ты в госпитале, Комбат.
     - В госпитале? Я что, ранен?
     Боль была такой сильной, что казалось, тело разлетается на куски, а внутри через равные интервалы разрываются гранаты.
     - Ранен, да.
     - Где мои ноги? Где мои руки? - невнятно бормотал Комбат.
     - Все на месте, Иваныч, руки на месте и ноги.
     Вид у Рублева был ужасный. Таким его Андрей Подберезский не видел никогда, хотя прошел вместе с Рублевым "огонь и воду и медные трубы", бывал во всевозможных передрягах, самых ужасных ситуациях. Но таким, раздавленным и поверженным, своего командира ему видеть не доводилось. Это был не Комбат, не бесстрашный десантник, это было жалкое подобие мужчины, жалкое подобие человека.
     - Дозу.., дозу, Подберезский...
     - Какую дозу? Какую дозу, Иваныч?
     - Дозу, дозу! - скрежеща зубами, выдавливал из себя Комбат. - Я сдыхаю, сдыхаю, Андрюха! Андрюха, брат, дозу.., не дай сдохнуть.., не дай...
     - Комбат, Комбат, успокойся, тебя спасут, здесь врачи.
     Бахрушин вошел в палату и положил руку на плечо Подберезскому.
     - Идем, Андрей, надо поговорить.
     - Погоди, полковник, погоди, дай с Комбатом с чуток побуду.
     - Пойдем, здесь есть кому с ним побыть.
     Тело Комбата дернулось, и он забился в конвульсиях.
     Кровать подскакивала, Рублев рвался, пытаясь освободить привязанные руки и ноги. Пот высыпал на его небритом лице, глаза глубоко запали, они горели безумным огнем, были пустыми, как высохшие колодцы.
     - Дозу! Дозу! Дозу! - выкрикивал Комбат, кровь текла из уголков рта.
     - Полковник, скажи, пусть что-нибудь сделают, пусть дадут!
     - Нет, Андрюха, погоди. Идем поговорим.
     - Что с ним? Что они с ним сделали?
     - Не знаю, не знаю, Андрей. Профессор говорит, что его недели две держали на одних наркотиках и превратили в то, что ты видел. Героин кололи.
     - А почему его не убили?
     Бахрушин пожал плечами, вытащил из кармана носовой платок и принялся протирать вначале стекла очков, а затем вспотевшее лицо и ладони.
     - Не знаю, Андрей, не знаю. Со всем этим, думаю, придется разбираться.
     - Когда он сможет встать, по мнению врачей?
     Лицо полковника ГРУ Бахрушина стало мрачным.
     - Прогнозы нехорошие. По их предположениям, от такого количества наркотиков он должен был умереть, но видишь, родился в рубашке, наверное, ему повезло.
     - А перспективы какие? Он отойдет?
     - Ты знаешь хоть одного наркомана, Андрей, который отошел? Профессор Молчанов говорит, его судьба предрешена. Если он и будет жить, то останется наркоманом.
     - Да вы что, Леонид Васильевич, не может этого быть!
     Он же - Комбат!
     - Кто-то с ним рассчитался, Андрей. Но кто, я не знаю, - произнес полковник Бахрушин, присаживаясь на кожаную кушетку. Пальцы то сжимались в кулаки, то резко разжимались. - Не знаю... Жалко Рублева, поверь, очень жалко.
     - Да вы что, полковник! Он должен жить.
     - Жить-то он, может, и будет, но что это за жизнь, я не представляю.
     - Нет, нет, ерунда, что-то надо делать!
     - Навряд ли он что-нибудь вспомнит. В него вкачали столько дряни, что удивительно, почему он еще реагирует на собственное имя.
     - Комбат - мужик сильный.
     - Какая разница, Андрей, сильный, не сильный? Я видел наркоманов...
     - Я тоже видел. Видел там, на Востоке. В принципе, они нормальные.
     - На Востоке, может, и нормальные, а у нас... - Бахрушин качнул головой.
     В этом движении было отрицание и страх, Бахрушин словно бы смирился с тем, что Комбат потерян, потерян без возврата. Ведь не сможет же он, полковник ГРУ Генштаба, доверять какому-то наркоману, вдоль и поперек исколотому, пусть даже не по собственной воле.
     - Понимаешь, Подберезский, - негромко сказал полковник Бахрушин, - я поговорил с врачами и, по-моему, единственное, что они смогут сделать, что в состоянии...
     - Ну, я слушаю вас, Леонид Васильевич.
     - Дай мне сигарету.
     Подберезский подал пачку, Бахрушин посмотрел на сигарету, словно бы это было что-то страшное, словно это был яд.
     - А вот Рублев бросил курить.
     - Да, курить он, возможно, бросил, и навсегда, - щелкнув зажигалкой, Бахрушин затянулся. - Так вот, Андрей, врачи говорят, единственное, что они смогут сделать, так это облегчить страдания Комбату.
     - И больше ничего? - задал вопрос Подберезский.
     - Ничего.
     - А он сам? Сам Комбат?
     - Сам он уже ничего не сделает. Возможно, было бы лучше, если бы его не нашли у остановки и если бы он... - Бахрушину не хотелось произносить слово "умер", но он, как человек здравомыслящий, понимал, что Комбат - уже не боец, что постоять за себя Рублев больше не сможет, это растение, овощ, который может существовать лишь от дозы до дозы, и каждый раз дозу нужно увеличивать, иначе он будет страдать, - страдать невероятно.
     Подберезский это тоже понимал, но не мог смириться с тем, что его командир, его друг, человек, который был ему дороже, возможно, родного отца, находится в безвыходной ситуации.
     - Слушай, Леонид Васильевич, - вдруг обратился к полковнику ГРУ Подберезский на "ты", - а если я его заберу отсюда?
     - Ты что, Андрей, будешь покупать для него наркотики, станешь пичкать ими Рублева и ждать, когда он умрет?
     - Еще не знаю, Леонид Васильевич... Что-то же надо делать!
     - Лучше будет, если ты его оставишь в покое. И пусть им занимаются врачи.
     - Леонид Васильевич, это то же самое, что бросить раненого, пусть даже смертельно раненого, друга на поле боя!
     - Не говори, Андрей, так красиво. Я и без тебя все прекрасно понимаю, мне тоже Рублев дорог, но выхода пока я не вижу.
     Они сидели в больничном коридоре на топчане, обтянутом дерматином, курили и боялись смотреть друг на друга.
     Сигареты дрожали в пальцах мужчин.
     А Комбат там, за двумя дверями, корчился в страшных мучениях и шептал одно-единственное слово:
     - Дозу.., дозу.., дозу...
     Но никто его не слышал. Он кричал, скрежетал зубами, рвался. Но ремни были крепкие, ведь с подобными случаями врачи госпиталя сталкивались. Они знали, этот больной будет дергаться до тех пор, пока ему не сделают инъекцию. Но и инъекция спасет его не надолго: два-три часа от силы, а затем опять человек будет страдать. Да, Валерий Грязнов добился своего, он уничтожил Комбата, и самым страшным способом. Он сделал Рублева заложником наркотиков, зависимым от героина, сделал его смертельно больным.
     Единственное, на что не рассчитывал Грязнов, так это на то, что Комбат выживет. Вернее, ошибся не сам Грязнов, просто он не учел жадности санитара по кличке Хер Голова, который украл ампулу, предназначенную для Комбата, - украл и уже успел извести наркотик.
     - Леонид Васильевич, договорись с врачами, чтобы они отдали Рублева мне.
     - А зачем он тебе?
     - Не знаю, но я попробую что-нибудь сделать.
     - Что же ты сможешь сделать, Андрей?
     - Пока не знаю, но и оставлять его здесь навсегда не хочу.
     - Напрасно, - произнес Бахрушин, посмотрел на окурок, не зная, куда его деть. - Хорошо, я договорюсь.
     - Спасибо, Леонид Васильевич.
     - Не за что, - Бахрушин махнул рукой, махнул беспомощно, как "взмахивает поврежденным крылом птица, которая не может улететь, но которая видит надвигающуюся опасность.
     И действительно, Бахрушин смог договориться, и Комбата Подберезский забрал. Он увозил его, привязанного к качалке, увозил в свой подвал, где помещался тир. Подберезский, делая это, даже не предполагал, какие ужасы его ждут и что ему предстоит увидеть и узнать.
     Лишь на третий день, уже находясь в подвале, Комбат осознал, правда, возможно, не полностью, что с ним произошло. Он почти ничего не помнил, даже то, что было с ним до встречи с Грязновым, все терялось в глубинах сознания. Трудно было поверить, что этот изможденный, страшный человек, постаревший лет на двадцать, еще недавно был сильным мужчиной, бесстрашным, готовым рисковать собственной жизнью.
     Сейчас это была развалина, дрожащая и гнусно клянчащая у Подберезского:
     - Дозу.
     Слово "доза" стало для Подберезского самым ненавистным и самым страшным из того, что он слышал.
     - Андрей, дозу.., дозу...
     - Комбат, Иваныч, батяня, приди в себя!
     - Я в себе, Подберезский, я все знаю, все понимаю.
     Дай дозу, не могу!
     - Нет, Комбат, нет! Держись!
     - Дозу.., дозу... - Комбат бросался на Андрея, но был слишком слаб, чтобы справиться с ним.
     Он хватал Подберезского за грудки, тряс.
     - Ты что, сволочь, дозу мне жалеешь? Я тебя сколько раз спасал, жизнью своей рисковал, а ты какой-то дряни жалеешь!
     - Иваныч, Борис Иванович, приди в себя! Одумайся, одумайся!
     - Я все понимаю, все... Я конченый человек, конченый...
     Подберезский временами уже был не рад, что не послушал полковника Бахрушина и забрал Комбата из госпиталя. Но, сделав шаг, нельзя отступать, надо идти до конца.
     Подберезский попробовал уменьшать дозу. Страдания Комбата были нечеловеческими, он не ел, лишь иногда просил воды. Подберезский предлагал ему водку, предлагал сигареты.
     - Нет, Андрей, я этого не хочу, - в минуты просветления, получив укол, шептал Комбат, - мне нужно другое.
     Ты понимаешь, Андрей, другое. Эту боль невозможно терпеть, поверь мне, невозможно, она сильнее меня. Но я попробую, - как-то раз вырвалось у Комбата, - я попробую, Андрюха. Привяжи меня и не выпускай. Дай мне наручники, дай.
     Подберезский дал наручники, и Рублев приковал себя к толстой трубе парового отопления.
     - Я буду кричать, Андрей, буду просить, но ты не давай, не давай мне ничего - ни ключа, ни зелья. Или я сдохну, или я смогу одолеть это все.
     Подберезский понимал, что Комбат рискует, что может не выдержать боли. Но он понимал и другое, что это единственный выход в сложившейся ситуации. Другого пути нет, если, конечно, этот путь не приведет Комбата к смерти. Но и то, что маячит впереди, если не воспользоваться этим страшным путем, тоже ведет к смерти, медленной и, возможно, более гнусной и унизительной.
     Поэтому Подберезский согласился. Тир располагался в бомбоубежище, Подберезский завел Комбата в самое дальнее помещение, большое, просторное, светлое. И там Комбат приковал себя к толстой чугунной трубе.
     - А теперь, Андрей, иди. Иди и не приходи.
     - Нет, я буду заглядывать.
     - Нет, не приходи. Через три дня откроешь дверь. Ты меня слышишь, Подберезский, через три дня! Если ты найдешь меня живым, значит, я буду жить и дальше. А если нет, то хоть умру не как собака, а как человек.
     Подберезский закрывал дверь, тяжелую, толстую, - так, словно бы задвигал, опускал надмогильную плиту.
     Слезы текли по его щекам, губы дрожали.
     - Иди, иди, Андрей, - слышал он голос Комбата, бивший ему в спину. - Иди... Через три дня.., к двери не подходи. Я тебя прошу, прошу, Андрей, выполни это мое желание.
     - Да, да, Иваныч, выполню.
     Вот и хорошо.

***

     Это было самым страшным испытанием для Комбата.
     Он остался вновь под землей один и знал, что кричи не кричи, дозу все равно никто не принесет. Если уж Андрюха пообещал, то он не откроет дверь.
     "Или выживу, или загнусь", - подумал Комбат.
     И вдруг он почувствовал, что наркотическое опьянение приходит само собой уже без наркотика. Это как ярому курильщику может привидеться сигарета, да так ясно, что он ощутит смолистый табачный дым.
     "Держись, комбат, держись!" - Рублев посмотрел на кирпичную стену.
     И вдруг ему показалось, что кирпичи, как выдвижные ящики письменного стола, выходят из стены один за другим. Он мог вытаскивать их взглядом и задвигать вновь.
     "Тебе никто не откроет, никто не выпустит отсюда, кричи не кричи", - как заклинание повторял Комбат.
     Кирпичи выдвигались, задвигались, щелкали.
     "Держись!"
     Комбат поплотнее закрыл глаза, и ему на память пришло ощущение полета, которое он испытывал после введения наркотика.
     "Нет, не о том думаешь, - обращался сам к себе Комбат, словно бы к другому человеку. - Не о том ты думаешь, Борис Рублев. Нельзя думать о наркотике, даже если это и приятно. У тебя же были и другие радости в жизни.
     Ну вспомни, когда ты был счастлив!"
     И он понял, что таких дней в его жизни набралось не так уж много.
     "Помнишь, с ребятами ты ездил на рыбалку, а, Комбат?" - и он плотно сжал веки.
     Ему вспомнилось рябящая в солнечных сполохах поверхность реки и сачок, которым он пытался подцепить пойманную на крючок большую рыбу. Он подводил ее к берегу минут десять, знал, что большей не удастся поймать никому из ребят, поехавших вместе с ним на рыбалку.
     "То-то удивятся, когда увидят, что я поймал!"
     Сачок зашел под рыбу, и тут сходство с прошлым закончилось. Тогда рыба была серебристая, в радужных блестках, а тут перед Комбатом в сачке неподвижно лежала большая рыба чисто золотого цвета.
     "Хочешь, я исполню три твоих самых заветных желания?"
     Каждый из нас когда-нибудь да задумывался, чтобы поже