Его последние слова плавно перешли в грубый и протяжный утробный звук. Бакланов поспешно повернул пленника на бок и отскочил в сторону. Макарьева обильно вырвало на пол. Закончив, он застонал и медленно закрыл глаза.
     Бакланов немного постоял над ним, потом принес из кухни нож, перерезал веревки, которыми были стянуты лодыжки и запястья пленника, бросил их вместе с воронкой в спортивную сумку, сунул в потную ладонь Макарьева пустой стакан и пошел звонить в "скорую".
     Через пять минут он уже садился за руль своей "пятерки", оставив позади незапертую квартиру, в глубине которой спал тяжелым пьяным сном отставной майор Валентин Петрович Макарьев. Ни Бакланов, ни тем более сам майор не могли знать, что проснуться Валентину Петровичу было не суждено.

Глава 5

     ...Ему снилось, что "духи", с боем перейдя афгано-таджикскую границу, совершили стремительный бросок и нежданно-негаданно объявились в центре Москвы со своими пыльными бородами, засаленными чалмами, "Калашниковыми" и "стингерами". Кроме того, эти мерзавцы где-то раздобыли несколько тонн иприта и запустили его в туннели метро, которое геройски обороняли остатки Московского гарнизона вместе с горсткой добровольцев.
     От иприта зверски болела голова и мучительно тошнило.
     "Пропадаем, - понял он. - Пропадаем ни за грош. И какой дурак отдал приказ отсиживаться в метро?"
     Умирать вот так, ни за грош, из-за чьей-то глупости, не имея даже возможности ответить ударом на удар, было ужасно обидно. От обиды Борис Иванович проснулся и только тогда сообразил, что спал и видел сон. Вернее, не сон, а какой-то кошмар...
     Спустя долю секунды он понял, что далеко не все его неприятные ощущения можно было списать на сон.
     Голова у него трещала по-прежнему и даже еще сильнее, а тошнило так, что Комбат даже испугался: прежде с ним такого просто не случалось. Он понятия не имел о том, что человека может так тошнить. Кроме того, у него ныла поясница - ныла как-то так, что сразу становилось ясно: болят вовсе не мышцы, болит что-то внутри. Почки, подумал он. Или печень. Черт его разберет, где там что.
     Он еще немного полежал на спине, глядя в темноту и пытаясь усилием воли подавить болезненные ощущения, но от этого стало только хуже. Тогда он приподнял голову. Это было совсем простенькое движение, но эффект превзошел все ожидания. Борису Ивановичу показалось, что его швырнули в бешено вертящуюся центрифугу. Внутренности стремительно подкатили к горлу, и он поспешно уронил голову на подушку, ощутив новый взрыв боли.
     Сначала удивился, потом - испугался. До сих пор его отношения с собственным организмом были просты: Борис Иванович попросту не обращал внимания на болячки, изредка донимавшие его, и те разочарованно отступали. Конечно, случались ранения, когда Комбату приходилось месяцами бороться за жизнь, но те времена остались далеко позади. Во всяком случае, Борис Иванович был на все сто процентов уверен, что накануне не принимал участия в боевых действиях, не получал ударов по голове и не подрывался на душманских минах. Он попытался припомнить, чем же он занимался накануне, и наконец-то понял, где находится.
     Он лежал на нижней полке двухъярусных нар в кунге, заменявшем Подберезскому дачный домик.
     Накануне они с Подберезским приехали сюда, искупались в речке и выпили на двоих литр водки под шашлычки и задушевную беседу.
     Насколько мог припомнить Борис Иванович, водки был именно литр, и ни каплей больше. "Это что же, - с некоторьм изумлением подумал он, - похмелье? Странно. Да и рановато для похмелья, темно ведь еще, ночь...
     Или не ночь? Может, это у меня в глазах темно?"
     Он сосредоточился и понял, что различает в темноте очертания предметов. Вот стол, табуретка, а вон там, в углу - шкафчик для одежды... Да и не так уж тут темно, подумал он и сразу же увидел прямоугольник распахнутой настежь двери, из которого тянуло ночной прохладой. Дверной проем был не черным, а серым. Борис Иванович с трудом поднес к лицу тяжелую, словно налитую свинцом, руку и некоторое время тупо смотрел на светящийся циферблат часов, силясь понять, сколько сейчас времени.
     Двоящиеся, расплывающиеся стрелки показывали половину четвертого. Приближался рассвет.
     "Может, мы мясом отравились? - осенило его. - Сожрали какую-нибудь сальмонеллу, вот меня и крутит..."
     - Андрюха, - позвал он слабым голосом. - Эй, Андрюха...
     Подберезский не ответил. Комбат прислушался, но не услышал ничего, кроме стрекота каких-то ночных насекомых.
     "Помер, - с новым испугом, от которого все тело покрылось ледяной испариной, подумал он. - Не дышит."
     Он зажмурился, уцепился рукой за край верхних нар, изо всех сил стиснул зубы и рывком сел, сбросив босые ноги на прохладный пол. Несколько секунд он сидел, борясь с тошнотой, а потом заставил себя встать. Его немедленно швырнуло вперед, он с грохотом врезался в обшитую фанерой стену кунга и с трудом удержался на ногах. Пол под ним ходил ходуном, как палуба попавшего в страшный шторм корабля.
     Тошнота становилась все сильнее.
     "Заблюю все к чертовой матери", - подумал он, нашаривая на столе мощный японский фонарик на двенадцати батарейках. Фонарь показался ему тяжелым, как двухпудовая гиря. С трудом подняв его на уровень груди, Борис Иванович передвинул бегунок выключателя. Дрожащий круг яркого электрического света упал на кровать Подберезского. Она была пуста.
     "Не помер, и ладно", - подумал Борис Иванович и, сшибая мебель, со всей возможной торопливостью двинулся к выходу. Кое-как выбравшись из кунга, он сделал несколько неуверенных, шатающихся шагов в сторону, сложился пополам и шумно выпустил на волю свой поздний ужин.
     После этого ему немного полегчало - ровно настолько, чтобы к нему более или менее вернулась способность самостоятельно передвигаться. Он снова включил фонарь и повел лучом вокруг себя, надеясь и одновременно опасаясь увидеть лежащего в траве Подберезского. Никакого Подберезского он не увидел, зато сразу же заметил в седой от холодной росы траве темный петляющий след, который рваным зигзагом уходил в сторону реки.
     - Не понос, так золотуха, - заплетающимся языком пробормотал Комбат. - Не помер, так утоп. Вот так отдохнули!
     Он двинулся по следу, выписывая непослушными ногами немыслимые кренделя и оставляя за собой свой собственный след, который то сплетался, то расплетался со следом Подберезского, образуя на росистом лугу странный абстрактный узор.
     Борис Иванович остановился над обрывом, едва не свалившись в воду. Он посветил вниз, обшарив лучом маленький, размером с носовой платок, песчаный пятачок, который Подберезский называл своим пляжем, и увидел на нем одинокий кроссовок фирмы "рибок".
     - Точно, утоп, - с досадой пробормотал он и на всякий случай позвал:
     - Андрюха!
     - Д-да т-т-тут я, тут, - внезапно послышалось откуда-то снизу.
     Борис Иванович вздрогнул так, что чуть было не выронил фонарь, и снова посветил вниз.
     - Андрюха, ты? Ты где?
     - Г-где, где" В воде!
     Комбат повел прыгающим лучом по маслянисто-черной поверхности реки. Луч выхватил из темноты синее от холода лицо Подберезского с прилипшими ко лбу мокрыми волосами.
     Подберезский зажмурился.
     - Д-да убери ты этот прожектор! - лязгая зубами, потребовал он.
     - А я думал, ты утоп, - выключая фонарь, сказал Комбат. - Ты чего там делаешь?
     - Вытрезвляюсь, - ответил Подберезский. - Хреново мне чего-то. Проснулся и чувствую: с-сейчас п-подохну. Что-то мне выпивка не пошла.
     - А, - героически преодолевая новый приступ тошноты, сказал Комбат, - и ты тоже"
     - И ты? - удивленно спросил Подберезский. - Вот этого я уже не понимаю... Ты ж у нас железный, как БТР, Давай, полезай сюда, только осторожно, с обрыва не навернись. Я, например, навернулся.
     ...Рассвет они встретили нагишом, греясь у костерка и страдая от жестокой головной боли. Бледный и угрюмый Подберезский сидел на корточках, держа над углями корявую палку, с которой свисали две пары медленно подсыхающих трусов. Время от времени он терял равновесие, всем телом ныряя вперед и упираясь свободной рукой в землю, чтобы не упасть головой в костер. На востоке разгоралась заря, обещавшая еще один безоблачный и жаркий день. Чуть левее костра на фоне зари четким черным силуэтом вырисовывался кунг. Подберезский переложил палку в другую руку и посмотрел на Комбата.
     Голый, как Адам до грехопадения, Борис Иванович по-турецки сидел у самого огня и, казалось, дремал.
     Глаза его были закрыты, усы печально обвисли, взлохмаченные волосы прядями торчали во все стороны.
     - А ты молодец, Андрюха, - вдруг сказал он, не открывая глаз. - Классно в водке разбираешься - какая поддельная, какая настоящая...
     - М-да, - промямлил Подберезский. - Меа кульпа. Меа максима кульпа.
     Комбат открыл один глаз.
     - Чего?
     - Моя, говорю, вина, - перевел Подберезский.
     - Это по-каковски же?
     - Да по-латыни... Я когда-то гулял с девицей, которая училась на фармацевта. Нахватался от нее всякого дерьма...
     - Нет, брат, - возразил Комбат, опять закрывая открывшийся было глаз. - Дерьма ты нахватался не тогда, а вчера вечером. Будь мы с тобой чуток пожиже, уже, наверное, остыли бы.
     Подберезский завозился, пытаясь воткнуть палку с висевшими на ней трусами нижним концом в землю.
     Наконец это ему удалось. Теперь палка напоминала странный кривой флагшток с двумя еще более странными вымпелами, безжизненно повисшими в неподвижном утреннем воздухе.
     Убедившись в том, что в ближайшие несколько минут это сооружение не обрушится в костер, Подберезский пошарил вокруг и выудил из травы одну из выпитых накануне бутылок.
     - "Русалочьи слезы", - прочел он на этикетке. - Ну и название!
     - Очень правильное название, - не открывая глаз, сказал Рублев. - Слезы и есть. Водяной засосал стакан и ласты склеил, а русалка, ясное дело, сидит и плачет. Нет, ты только посмотри! Все на месте: и акциз, и смазка на донышке, и клей на этикетке... Мяса вот только жалко.
     Подберезский издал странный звук.
     - Не надо про мясо, Иваныч, - сдавленным голосом попросил он. - И без того тошно...
     Комбат вдруг открыл глаза, протянул руку и, отобрав у Подберезского бутылку, стал внимательно изучать этикетку, щурясь и держа бутылку так, чтобы отблески костра освещали набранный мелким шрифтом текст.
     - Ты давай, давай, - проворчал он, не прерывая своего занятия, - суши обмундирование. Утро скоро. Еще проедет кто-нибудь мимо... Так... Где же оно тут? Ага, вот. ООО "Заря", поселок Куяр, Марий-Эл... Во дела!
     - В самом деле? - встрепенулся Подберезский. - Марий-Эл? Так я же как раз туда и еду!
     - Вот-вот, - сказал Комбат. - Знаю я этот Куяр, - продолжал он задумчиво. - От Йошкар-Олы километров двадцать, не больше. Прямо по шоссе, никуда не сворачивая... Ты смотри, что эти черемисы вытворяют! Навострились, мать их за ногу, народ травить... - Он не глядя сунул бутылку за спину. - Но места, Андрюха, там просто изумительные. Как у Шишкина, честное слово. Вот вспомнил, и заскучалось чего-то... Съездить, что ли, с тобой?
     - Иваныч, - осторожно сказал Подберезский, - а Иваныч! Александр Македонский тоже был великий полководец, но зачем же табуретки ломать?
     - Давай, давай, - ворчливо ответил Комбат, - поворачивай подштанники, а то подгорят.
     Подберезский вздохнул, опустил пониже свой импровизированный вертел и принялся водить наполовину просохшими трусами над дотлевающим кострищем, отгоняя свободной рукой проснувшихся комаров и морщась, от головной боли. Комбат снова прикрыл мутные от зверского похмелья глаза, не обращая на комаров ни малейшего внимания.
     Подберезский осторожно покосился на него, представил себе предстоящую поездку и, не сдержавшись, злорадно ухмыльнулся. Где-то далеко, за Волгой, среди лесов и болот, в самом центре Марийской автономии, жил-поживал человек, еще не знавший, что в скором времени ему предстоит познакомиться с Борисом Ивановичем Рублевым. На мгновение Подберезскому стало жаль этого незнакомца, но он прогнал неуместное чувство жалости и вернулся к своему занятию как раз вовремя, чтобы спасти уже начавшее тлеть нижнее белье своего батальонного командира.
     Через двадцать четыре часа темно-синяя "тойота"
     Подберезского пересекла Московскую кольцевую и, постепенно наращивая скорость, взяла курс на восток.
     В залитом под самую пробку вместительном баке тяжело плескался бензин, на заднем сиденье лежал в прозрачном пластиковом чехле выходной костюм Подберезского. Одетый в полосатый десантный тельник без рукавов и обрезанные выше колен застиранные добела джинсы Подберезский вел машину, выставив в открытое окно загорелый локоть и внимательно глядя на дорогу. Он курил, вполуха слушая передаваемый по радио прогноз погоды, а рядом с ним, удобно раскинувшись в мягком пассажирском кресле, дремал, надвинув на глаза длинный козырек бейсбольной шапочки, бывший командир десантно-штурмового батальона майор запаса Борис Иванович Рублев. Сейчас, когда он спал, его лицо было расслабленным и умиротворенным, и, покосившись на него из-под темных очков, Подберезский подумал, что эта поездка может пройти весело и мирно, без мордобоя, ломанья стульев и прочих эксцессов. Впереди их ждало море солнца, чистый воздух напоенный ароматом сосновых лесов, а в самом конце - встреча со старинным приятелем и сослуживцем Михаилом Баклановым. На этот случай в багажном отсеке джипа было припасено достаточно дорогой, с гарантированным качеством, идеально прозрачной огненной воды в квадратных литровых бутылях.
     Подберезский хмыкнул, выбросил в окно окурок и прибавил газу, чтобы успеть засветло покрыть как можно большее расстояние.

***

     - Едет, - сказал Леха-Большой и раздавил окурок о верхнюю трубу металлического ограждения, на котором они сидели как два воробья-переростка.
     - Где? - встрепенулся Леха-Маленький, отрываясь от созерцания стройных ног молодой мамаши, которая не спеша шла мимо, толкая перед собой детскую коляску. - А, вижу. Легок на помине!
     Возле них затормозил огромный черный "ниссан" с запыленными бортами. Хромированные дуги и подножки горели на солнце ослепительным блеском, отбрасывая в сторону острые злые блики. Оба передних стекла джипа были опущены до упора, в салоне на всю катушку грохотала музыка.
     Большой и Маленький, как их из экономии называли приятели, лениво сползли с ограждения и подошли к машине.
     Леха-Большой, основательно заплывший жирком двухметровый качок, был одет в просторные блекло-зеленые брюки и линялую серую майку без рукавов, которая открывала жирные плечи, красные от солнечных ожогов бицепсы и потную безволосую грудь.
     На толстой шее поблескивала золотая цепочка с массивным безвкусным крестом. Леха-Большой был блондином и, как большинство блондинов, очень плохо загорал.
     Леха-Маленький уродился низкорослым, тощим, черноволосым и смуглым, что делало его карикатурным антиподом Лехи-Большого. Он был одет в пеструю летнюю рубашку с коротким рукавом, пыльные черные джинсы и сандалии с открытыми носами, из которых торчали босые грязноватые пальцы. У него было скуластое лицо с широким ртом и маленькие, слегка раскосые глаза с вечно припухшими веками, выдававшие в нем аборигена. На его костлявых бедрах блестел многочисленными хромированными бляшками широкий кожаный ремень, на шее, как и у Лехи-Большого, болталась золотая цепь, а в потной руке была зажата трубка мобильного телефона. В заднем кармане джинсов Леха-Маленький всегда носил любовно отточенный и отполированный нож-бабочку, а на безымянном пальце его левой руки сверкал массивный золотой перстень из дутого золота.
     Леха-Большой неторопливо приблизился к джипу, держа в опущенной правой руке тощую спортивную сумку, зачем-то огляделся по сторонам, вертя круглой головой с коротко стриженными волосами, сквозь которые неприятно розовела обожженная солнцем кожа, открыл переднюю дверцу и тяжело взобрался на пассажирское сиденье, заставив высокую машину качнуться и слегка просесть на амортизаторах. Леха-Маленький последовал его примеру, юркнув назад и аккуратно захлопнув за собой дверцу.
     Джип тронулся и неторопливо покатился вдоль улицы.
     Водитель, мужчина лет сорока, одетый, несмотря на жару, в белую рубашку с галстуком и легкий пиджак, ткнул пальцем в переносицу, поправляя очки с дымчатыми стеклами, выключил магнитолу и недовольно повел носом в сторону Лехи-Большого, от которого сильно разило потом.
     - Зачем позвал, Андреич? - фамильярно спросил Леха-Большой, поудобнее устраиваясь на сиденье и кладя на колени сумку. - Что, работа есть?
     Сидевший за рулем Манохин немного пожевал губами, решая, с чего начать. Настроение у него было отвратительное, и больше всего ему сейчас хотелось для начала расквасить физиономии обоим Лехам - сначала Большому, а потом Маленькому. "Ухари, - подумал он с ненавистью. - Яйца вам оторвать, чтобы работать не мешали..."
     - Работа есть, - сказал он, стараясь, чтобы голос звучал спокойно и ровно. - Черемису нужны два человека. Желательно мужчины. Вы меня поняли?
     Мужчины! Черемис на этом настаивает, и я не вижу причины, по которой ему стоило бы отказать.
     - Мужчины? - глубокомысленно переспросил Большой. - Мужики, значит". Капризничает Черемис. Чем ему бабы не угодили?
     - Ну вот что, - сдерживаясь из последних сил, произнес Манохин. - Скажу вам по секрету: была у меня мысль отстрелить вам обоим яйца, чтобы впредь не занимались самодеятельностью и не портили товар. Имейте в виду: еще раз услышу, что вы этим занимаетесь, так и поступлю. Без предупреждения. Вам ясно?
     - Да уж куда яснее, - со вздохом пробормотал Леха-Маленький.
     - Сука Черемис, - сказал Большой. - Кто его за язык тянул?
     Манохин повернул к нему обрамленное аккуратной бородкой лицо и немного побуравил его взглядом.
     - Этот вопрос закрыт, - объявил он после паузы. - Если хотите обсуждать мои приказы, вы получите такую возможность.., на кладбище, с другими жмуриками.
     - Нет у нас такого желания, - сразу же откликнулся Леха-Большой. - Скажи, Леха?
     - Нету, - поспешно подтвердил Маленький. - Да и не было никогда. Не пойму, откуда волна. Мы свои, Андреич, свои в доску!
     - Вот и славно, - сказал Манохин. - Тогда о деле.
     - Делов-то! - перебил его Леха-Маленький, заметно обрадованный тем, что скользкая тема изнасилований была закрыта. - Двух лохов повязать, это же раз плюнуть! Сейчас брякнем Макару, пускай подкатывает на вокзал. Через час московский поезд, так что все будет в порядке. Вот прямо сейчас и брякнем.
     - Сейчас я тебе брякну в башку из "стечкина", - сквозь зубы пообещал Манохин. - Заткни пасть и слушай внимательно. Работать вам теперь придется самим, без Макара. С Валиком приключилась странная история. Кто-то позвонил в "скорую" и сообщил, что человеку плохо.
     Макара нашли в чужой квартире со стаканом в руке и с почти полутора литрами нашей водяры в желудке. Квартира стояла нараспашку, на столе - бутылок пятнадцать водки, вся нашего разлива, под столом - три пустых поллитровки, а на диване Макар в полном отрубе.
     - Ни хрена себе, - уважительно протянул Большой. - Он же вроде не пил? Чего это он? Надо будет с ним побазарить, когда проспится. Странно это все как-то...
     - Он не проспится, - сказал Манохин. - "Скорая" приехала слишком поздно. Умер, не приходя в себя. Диагноз - отравление поддельной водкой.
     - Оба-на, - ошарашенно сказал Большой.
     - Когда это было? - подавшись вперед, спросил Маленький, который соображал раз в пять быстрее своего напарника.
     - Хороший вопрос, - похвалил его Манохин. - Это было сегодня, сразу после полудня. Мне сообщили об этом полчаса назад, по дороге сюда.
     - Хорошо иметь свою ментуру, - заметил Большой.
     - Неплохо. Но тут получается интересный винегрет. Знаете, в чьей квартире нашли Макара?
     - В чьей? - в один голос спросили два Лехи.
     - Помните, в начале июня вы взяли на автовокзале бабу? Как же ее... Игнатьева. Зоя Игнатьева.
     - А, - с