Прошло  трое  суток,  а  на  законсервированном  полигоне   все   еще
продолжали, сотрясая землю, рваться запасы снарядов и авиабомб. Огромная
территория полигона была похожа на страшное поле  боя.  Земля  дымилась,
черные облака гари плыли на запад, гонимые восточным ветром. К  полигону
уже стянули силы, подсчитывали потери.
   Правда, жертв было немного. Погибло три солдата и один  прапорщик.  И
еще несколько получили ранения.
   - Так это ты все сделал? -  каким-то  одеревеневшим  голосом  спросил
Матвей Гаврилович Супонев  у  широкоплечего  мужчины,  который  стоял  с
пистолетом в руке у его кровати на втором этаже загородного дома.
   - Нет, это ты сделал, - ответил Комбат.
   - Слушай, может мы договоримся? Я человек не бедный, тебя не обижу. А
если ты хочешь, можешь  пойти  работать  ко  мне.  Будем  партнерами  по
бизнесу. Ты станешь богатым, мужик ты крутой, мне такие нужны.
   - Я с таким дерьмом не вожусь.
   - Я тебе дам денег, много денег.
   - Мне не нужны твои вонючие деньги. Ты урод и твое место на кладбище.
Ты гнусный пес!
   - Ладно тебе, ладно... Только посмотри сколько у меня денег!
   - Мне не нужны твои деньги.
   - А что тебе нужно? - спросил Супонев, облизав пересохшие губы.
   - Мне нужна твоя шкура, ублюдок!
   - Не горячись, не горячись, мужик!  Кто  тебя  прислал?  На  кого  ты
работаешь?
   - Я ни на кого не работаю.
   - А кому ты служишь?
   - Кому я служу - не твое дело. Да и не поймешь ты. Из  разного  мы  с
тобой теста слеплены.
   - Ты из этого дома не выберешься, ты не уйдешь отсюда живым!  Повсюду
во дворе мои люди, они держат сейчас под прицелом окна.
   - А вот это мы посмотрим, - сказал Комбат, подходя к Супоневу, -  еще
как выберусь.
   Сядем сейчас в машину, возьмем все бумаги и поедем. Ты меня понял?  -
почти шепотом сказал  Комбат,  вытаскивая  из  правого  кармана  кожанки
ребристую гранату. - Ты знаешь что это такое?
   - Что? - спросил Супонев.
   - Что вот это? - Комбат сунул указательный палец левой руки в кольцо.
- Мы сейчас будем выходить отсюда вместе.
   Но вначале возьмем документы. Если со мной что-нибудь случится, мы  с
тобой отправимся на тот свет вместе. Ты меня понял, Гапон?  -  и  Комбат
вырвал чеку, крепко прижав скобу к гранате. - Я буду  держать  тебя  под
руку, мы станем с тобой неразлучными, куда я туда и ты, ты меня понял?
   Комбату не нужны были деньги, не нужны были алмазы,  которые  показал
ему Супонев, его интересовали лишь документы - те  несколько  страниц  с
фамилиями, суммами, датами. Эти страницы Комбат сложил вчетверо и  сунул
во внутренний карман своей кожанки.
   - А теперь пошли отсюда. Пойдем сядем в машину.
   - Не стреляйте! Не стреляйте! Ничего не делайте! - истошно, свистящим
голосом завопил  Супонев  своим  охранникам,  когда  появился  в  ночной
пижаме, в тапках на босую ногу на первом этаже своего дома.
   - Идем, идем, - подбадривал его  Комбат.  -  Знаешь,  у  меня  пальцы
немеют, могу нечаянно и уронить эту штучку - не зли меня.
   Они сели в машину и поехали. Комбат сидел  рядом  с  Гапоном.  Охрана
получила указание не двигаться с  места,  оставаться  дома  и  не  ехать
следом.
   - Куда ты меня везешь? Что ты собираешься со мной делать?
   - Я собираюсь тебя прикончить.
   - Может не надо? - сказал Супонев.
   - Знаешь, если бы я на кого-нибудь служил, то может быть, ты  и  смог
бы договориться с моим начальством. А со  мной  ты  не  договоришься,  -
Комбат разжал пальцы, бросая гранату под ноги Супоневу.
   А сам в это время открыл дверцу и выпрыгнул в кювет. Прогремел взрыв.
"Мерседес" загорелся.
   Комбат поднялся  на  ноги,  отряхнул  землю  и  побрел,  спокойный  и
уверенный в себе, с чувством выполненного долга. Он шел по высокой траве
к небольшой речушке, которая, как знал Борис Рублев, впадает в Истру. Он
хотел напиться, хотел скорее ополоснуть лицо.
   Ему было хорошо.
   Медленно вставало солнце. Диск  отливал  золотом  и  сиял  не  слабее
начищенной солдатской пряжки.
   - Ну вот и все, - сказал Комбат. - Думаю, Бахрушин будет  доволен.  Я
сделал все что мог, все что было в моих силах.



ЗАКОН ПРОТИВ ТЕБЯ

Андрей ВОРОНИН и Максим ГАРИН






Литературный ПОРТАЛ 


http://www.LitPortal.Ru


Анонс

     Он немногословен, но если пообещал, то выполнит обещанное, таков комбат, ведь это не просто кличка главного героя Бориса Рублева, это прозвище, которое он заслужил. Он, бывший майор десантно-штурмового батальона, держался в армии до конца. Многоточие в его военной карьере поставила последняя война.
     Пока идет дележ денег, мирских благ, о нем не вспоминают, но когда случается беда, от которой не откупишься, комбат сам приходит на помощь, ведь он один из немногих, кто еще не забыл смысл слов: дружба, честь. Родина...

Глава 1

     Миновав черный от старости забор лесопилки, возле которого терпко пахло свежераспиленным деревом, Василий Манохин по кличке Прыщ повернул за угол и оказался на главной улице поселка, где между покосившимися, тронутыми зеленым бархатом мха оградами уныло слонялись три или четыре тощие, забрызганные грязью дворняги и бродили взъерошенные, пестрые от все той же вездесущей грязи голенастые куры.
     Он прошел мимо одноэтажного здания магазина, стараясь не смотреть в ту сторону, но все равно заметил кучковавшихся у входа аборигенов. Одежда на аборигенах была серой и мятой, как и их лица. Собравшись в тесный кружок немного левее входа, аборигены выворачивали дырявые карманы, скидываясь на опохмелку.
     Несмотря на ранний час, на скрипучем дощатом крыльце магазина уже сидел, привалившись плечом к обшитой гнилыми досками стене, и мирно дремал какой-то алкаш в военной форме с погонами прапорщика. Его бледная лысина тускло поблескивала в сереньком свете пасмурного утра, а свалившаяся с головы фуражка лежала рядом на крыльце околышем кверху.
     Проходя мимо, Манохин заметил на дне фуражки несколько медяков, брошенных туда не то каким-то шутником, не то одной из многочисленных сердобольных старух, которые во множестве толпились у прилавка магазина, ожидая, когда подвезут свежий хлеб. Манохин видел их сквозь застекленный верх двери и, как всегда при виде очереди, испытал приступ глухого злобного раздражения, тем более сильного, что ему очень хотелось выпить. Он даже засунул руку в карман и без нужды перебрал бренчавшую там мелочь, которой родное государство снабдило его на дорожку, хотя и без того знал, что денег хватит только на билет до города.
     Конечно, можно было остановиться и завязать разговор с аборигенами. Они вошли бы в его положение и накапали с полстакана огненной воды, но это была бы капля в море, да и забор зоны все еще был чересчур близко. В лагере Прыщ чувствовал себя как дома, но возвращаться туда не спешил. Шлепая сапогами по раскисшей осенней дороге, он живо представил себе, как это могло бы быть: водка, одна занюханная горбушка на пятерых, пьяные расспросы - кто такой, за что сидел, как кормят в лагере, - потом снова водка, снова расспросы, шуточки, прибауточки, потом одна из бессмысленных и диких ссор, до которых по пьяному делу он был великим охотником, драка, поножовщина, ментовка, суд, снова зона и издевательски-приветливая улыбочка кума: "А, Манохин, решил все-таки вернуться... Правильно, таким, как ты, на воле делать нечего...".
     - Вот хер тебе, - вслух пробормотал он, обращаясь к куму, который находился приблизительно в пяти километрах отсюда и слышать его, увы, не мог. - Козел ты вонючий!
     Разрядившись в этой бессмысленной вспышке, он ускорил шаг, на ходу выколупывая из мятой пачки "Севера" одну из трех оставшихся там папирос.
     На затертом, исчирканном спичечном коробке красовалась реклама какого-то коммерческого банка, и Прыщ криво ухмыльнулся, когда его взгляд мимоходом упал на фирменный логотип, под которым размещалась надпись, сулившая баснословные проценты.
     Никаких конкретных планов на будущее у Василия Манохина не было, но одно Прыщ знал наверняка: горбатиться он больше не станет ни на кого - ни на коммунистов, ни на капиталистов, ни на демократов в галстуках. Это была единственная четко оформленная мысль, гвоздем торчавшая посреди клубившейся в его голове неопределенной мути, - Прыщ никогда не отличался выдающимися мыслительными способностями, и обе ходки за проволоку, которыми он так гордился в свои двадцать шесть лет, были совершены им как бы в тумане, в полном соответствии с классической формулой: "Украл, выпил - в тюрьму". Прокурор на суде обозвал его рецидивистом, чем Прыщ был весьма польщен.
     Улица, по которой шел Манохин, пересекала железную дорогу. Прыщ прошагал через переезд, где между гнилыми остатками положенных в качестве настила шпал коварно поблескивали, поджидая неосторожного автолюбителя, стальные рельсы, добрался до ближайшего переулка и повернул направо, почти сразу очутившись в лесу. Слева проплыл последний завалившийся забор, наполовину утонувший в вытоптанном, похожем на кучу рыбьих костей сухом малиннике, справа мелькнул и исчез за частоколом сырых стволов какой-то длинный барак, похожий на овощехранилище, и поселок кончился. Прыщ миновал валявшийся в кустах на краю тропы огромный, тонны на четыре, ржавый стальной бак и уверенно углубился в лес, ожесточенно дымя волглой папиросой.
     Тропа была широкая, хорошо утоптанная, слегка скользкая после недавнего дождя. В лесу по-осеннему пахло грибной сыростью и прелыми листьями. Ввиду скорого наступления зимы никакого птичьего пения здесь не было и в помине, но Прыщ этого даже не заметил. Удалившись примерно на километр от поселка, он встретил двоих солдат-срочников, шагавших со стороны "десятки". Манохин покосился на солдат, солдаты в свою очередь покосились на его казенную телогреечку, сатиновые брючата и черное кепи установленного образца, но никакого обмена репликами не произошло, поскольку в здешних местах зеков и военнослужащих было чуть ли не больше, чем аборигенов.
     Тропа, по которой сейчас двигался Прыщ, носила среди местного населения название "дорога жизни" по той простой причине, что по ней осуществлялось непрерывное движение в оба конца: солдаты с "десятки" бегали в поселок за водкой и прочими сопутствующими удовольствиями - например, гонореей, - а аборигены все время шныряли в расположенный на территории военного городка военторговский гастроном за дешевой колбасой и еще более дефицитным маслом.
     То, что на "десятке" был расположен строго засекреченный штаб дивизии войск специального назначения, очень мало волновало и тех и других, а секретность была настолько строгой, что в городе на эту тему перестали даже шутить. Прыщу, например, было доподлинно известно, что на городском автовокзале можно запросто приобрести билет до Десятой площадки или до Солнечного - поселка, населенного исключительно прапорщиками и их семьями.
     К срочникам с "десятки" и других разбросанных по лесам площадок аборигены относились терпимо и даже с некоторой теплотой, зато краснопогонники из Куярской зоны в поселок совались только в случае крайней нужды: их здесь не любили. Процентов семьдесят местного населения либо уже отсидело свое в расположенном поблизости лагере, либо собиралось в ближайшее время сесть, так что вертухаев-вэвэшников в этих краях не жаловали.
     Предвкушая выпивку и стараясь не обращать внимания на голодное урчание в желудке, Манохин прошагал лесом километров пять и вышел на открытое место там, где узкоколейка под прямым углом пересекала светло-серую ленту бетонки. Справа за шоссе виднелся бетонный забор. Некоторые секции забора были опрокинуты, и к этим проломам, застенчиво петляя среди кустов, вели хорошо утоптанные тропинки.
     Дальше Прыщ пошел по насыпи, поскольку на территории "десятки" его никто не ждал. Справа от него, то скрываясь в прозрачном лесу, то вновь вырисовываясь во всех подробностях, мелькал казавшийся бесконечным забор военного городка. Потом показалась крупнопанельная пятиэтажка офицерского общежития, нелепо торчавшая посреди заваленной строительным мусором кое-как раскорчеванной пустоши, а вскоре показался стоявший на рельсах коротенький, всего из четырех казавшихся игрушечными вагончиков, состав мотовоза. Прыщ посмотрел на часы. Стрелки болтавшейся на желтом металлическом браслете старенькой "Славы" показывали пять минут одиннадцатого, и Манохин замедлил шаг: мотовоз отправлялся в десять тридцать.
     Никакой платформы здесь не было, станционные постройки также отсутствовали. Мотовоз курсировал между "десяткой" и Йошкар-Олой два раза в день, дублируя автобусный маршрут. Ездили на нем в основном заступающие на дежурство или в наряд военные, да еще мамаши, явившиеся со всех концов страны навестить своих чад, тащивших здесь срочную службу.
     Хрустя подошвами своих рыжих кирзовых ботинок по гравию, Прыщ подошел к последнему вагону и забрался в тамбур.
     Вагон был пуст. Манохин прошел в середину, выбрал место у окна и с удовольствием опустился в глубокое кресло с высокой откидывающейся спинкой.
     Все-таки оказаться на воле после трех лет отсидки было приятно.
     Он, конечно, был согласен с тем, что воля - это та же зона, только побольше размером, но в этой большой зоне существовало множество приятных вещей, которые, увы, были недоступны в зоне малой, и Прыщ твердо намеревался в самое ближайшее время насладиться всем на полную катушку.
     В вагон вошли трое офицеров. Что-то оживленно обсуждая, они уселись наискосок от Манохина, посмотрев на него так, словно он был сделан из оконного стекла, сразу же пристроили на коленях потертый дерматиновый "дипломат", вынули колоду карт и стали сдавать. Похожий на снежную бабу толстый Майор сделал в сторону Манохина неопределенный жест зажатой в руке колодой, приглашая принять участие в игре. Манохин коротко качнул головой, отклоняя предложение, и стал смотреть в окно. "Демократы сраные, - подумал он. - Сыграй с вами, фрайера беспонтовые, а потом вы же меня в ментовку и потащите: зек, мол, нас в картишки обчистил, пустил защитников Отечества с голой ж.., на мороз..."
     Через пару минут в вагоне объявилась интеллигентная тетка в строгом пальто и фетровой шляпе. Ее утонченный образ несколько портило то обстоятельство, что она, пыхтя и отдуваясь, волокла в каждой руке по громадному баулу.
     От баулов по всему вагону немедленно распространился вкусный аромат какой-то домашней снеди, и голодный Прыщ невольно сглотнул набежавшую слюну.
     К этим баулам прилагался прыщавый сопляк в ворсистой шинели, туго перетянутой солдатским ремнем, в большой, явно не по размеру цигейковой ушанке с кокардой, которая (шапка, а не кокарда конечно) держалась на голове только благодаря большим оттопыренным ушам бравого воина.
     Произошла короткая немая сцена. Воин, разумеется, первым делом заметил офицеров, одеревенел, вытянулся и неуклюже попытался отдать честь рукой, в которой была зажата огромная, туго набитая жратвой авоська. Толстый майор коротко глянул на него и отмахнулся как от мухи.
     Воин с облегчением расслабился и двинулся вперед по проходу, но тут же налетел на свою мамашу, которая, поминутно сдувая падавшую на лицо прядь волос, пристально изучала отвернувшегося к окну Прыща из-под полей сбившейся на сторону шляпы. Толчок вывел столичную мадам из ступора, и она, сделав своему отпрыску повелительный знак острым подбородком, устремилась в другой вагон, чтобы как можно скорее увести свое дитя от подозрительного субъекта в зековском бушлате.
     Подозрительный субъект, краем глаза наблюдавший за этими маневрами, злобно ухмыльнулся, сверкнув фальшивым золотом коронок. Металла во рту у Прыща было навалом: его зубы начали портиться еще в начальной школе, а к двадцати годам их можно было пересчитать по пальцам.
     Мотовоз наконец тронулся, огласив окрестности сиплым свистком. Мимо поплыли набившие оскомину пейзажи - высокие песчаные откосы, из которых торчали кривые узловатые корни огромных мачтовых сосен, болотистые низины, заросшие высоченными, как радиовышки, идеально ровными по всей длине березами, какие-то буреломы, голые осиновые рощи и прочая художественная чепуха, на которую Прыщ не обращал никакого внимания - на пейзажи ему было плевать, он соскучился по сутолоке городских улиц, огням витрин и толчее общественного транспорта, из которой сноровистый человек никогда не уйдет без добычи.
     Дорога отняла меньше получаса. Затем мотовоз остановился в лощине между двумя песчаными откосами. Здесь тоже не было перрона, а из строений пассажиры могли полюбоваться разве что расположившимися на вершине круглого лысого холма пятнистыми вагончиками, над которыми вращались похожие на бумеранги решетчатые антенны радаров.
     Офицеры собрали карты и двинулись к выходу.
     Прыщ посидел еще несколько секунд, давая им уйти подальше, закурил предпоследнюю папиросу и неторопливо выбрался из вагона на невысокую насыпь.
     Из первого вагона шумно выгружали свои баулы тетка в шляпе и ее сопливый воин. Прыщ не отказал себе в удовольствии неторопливо пройти мимо них, дымя зажатой в зубах папироской и глубоко засунув руки в карманы брюк, за что был вознагражден агрессивным взглядом интеллигентной дамы. Он хотел было добить ее, предложив свою помощь, но воздержался: истеричка в шляпе могла затеять скандал, который непременно закончился бы в отделении милиции.
     Имея в кармане вместо паспорта справку об освобождении, на которой еще не до конца высохли чернила, ввязываться в скандалы, пожалуй, не стоило.
     Прыщ выбрался из оврага по полуразрушенной деревянной лестнице, прошел метров двести по тропинке и оказался в переулке, который вывел его на окраину микрорайона, населенного исключительно военнослужащими и носившего весьма символическое название Дубки. Выложенная торчавшими вкривь и вкось бетонными плитами дорожка привела его к троллейбусной остановке. Напротив остановки располагался окруженный кирпичным забором военный госпиталь. Возле КПП какой-то симулянт в синей госпитальной пижаме с коричневым воротником и такими же манжетами любезничал с одетой в красное пальтишко крашеной соплячкой лет семнадцати. Прыщ завистливо шмыгнул носом, утерся рукавом телогрейки и утешил себя тем, что у него все впереди.
     Вскоре к остановке подошел полупустой троллейбус, на котором Прыщ за каких-нибудь двадцать минут добрался до центра. Он еще немного прогулялся пешком, сторонясь мелькавших в отдалении серых мундиров, и подошел к знакомому подъезду как раз в тот момент, когда его последняя папироса догорела до самого мундштука. Бросив окурок в лужу, он подумал о том, что станет делать, если Кеши не окажется дома. Больше идти было некуда, а подельник, вину которого Прыщ три года назад взял на себя, мог предусмотрительно сменить адрес. Сам Василий Манохин на месте своего приятеля поступил бы именно так, чтобы избежать ненужных сложностей. Конечно, все три года Кеша исправно слал ему посылки и правдами и не правдами передавал мелкие суммы на карманные расходы, но мечтать о том, что тот сохранил долю Прыща в неприкосновенности, было просто глупо. Да и какая там, к черту, была доля? Одни слезы...
     Дверь квартиры, как и три года назад, была обита рваной, протершейся до дыр рыжей клеенкой, из прорех торчали клочья грязной ваты. Вечно испорченная, вихляющаяся под пальцем кнопка звонка, которую помнил Прыщ, теперь отсутствовала начисто, половичка под дверью, как всегда, не было. Манохин занес руку, чтобы постучать, но передумал и наудачу толкнул дверь. Та неожиданно легко распахнулась, и Прыщ удовлетворенно ухмыльнулся: значит, Кеша был дома и к тому же в очередной раз погавкался со своей шалавой. Кешина шалава, раскосая Марьянка, терпеть не могла Прыща, и он отвечал ей тем же, так что ее отсутствие его ничуть не опечалило. В том, что Марьянки нет дома, можно было не сомневаться: уж она-то наверняка не забыла бы запереть дверь.
     Из открытой двери на Манохина густо пахнуло застоявшимся табачным дымом и кислой вонью старого водочного перегара, к которой примешивался запах грязных мужских носков. Вдыхая этот до слез знакомый аромат, Прыщ без звука прикрыл за собой дверь и