Ну и что? - пожал плечами Уманцев. - Почему я должен беспокоиться? У меня, в конце концов, есть служба безопасности и ее начальник, которому я полностью доверяю. И проблема эта - твоя, а не моя. И ты способен ее решить. Ну допустим, москвичи решат на нас наехать. Ну пришлют пару джипов с бойцами.., допустим, даже три джипа. Или четыре.
     Неужели не справитесь? Да я уверен, что они до города не доедут, полягут все до единого! А если это не так, то опять возникает вопрос: зачем ты на себе таскаешь этот свой миномет? Положи в кобуру искусственный член и каждый день тренируйся в туалете, разрабатывай...
     - Гм, - негромко сказал Манохин, и Уманцев замолчал, поняв, что зашел слишком далеко. Бородка бородкой, очки - очками, но перед ним сидел вовсе не бухгалтер и не какой-нибудь владелец коммерческой палатки, а самый настоящий бандит, убийца, насильник и главарь целой армии точно таких же насильников и убийц, уголовный авторитет по кличке Прыщ.
     У каждой профессии своя этика и свои понятия о чести, и трогать задний проход Прыща, пожалуй, действительно не стоило, и нехорошо сузившиеся глаза Прыща говорили об этом яснее всяких слов.
     - Ну ладно, ладно, - примирительно сказал Уманцев. - Хватит щуриться, все равно не боюсь... Я ведь к чему веду? Я это все к тому, что мы за твоими ребятами как за каменной стеной, и плевать я хотел на эту самую Москву. Хотя осторожность, конечно, не помешает.
     - Ясно, - сказал Прыщ и снова закурил. - Будем считать этот вопрос закрытым. Я передам Черемису, что есть заказ на две тонны его бодяги. Это ведь точно?
     - Точнее не бывает, - усмехнулся Уманцев. - Я так понял, что реализация идет через какой-то кабак...
     Представляешь, сколько они наваривают? При наших-то ценах... Я вот тут подумал: а не поднять ли нам цену на эту московскую партию? Как ты полагаешь?
     - Тебе виднее, - сказал Манохин, с беспечным видом пуская дым в потолок. - Хотя я бы на твоем месте конечно поднял... Нечего делать им такие подарки! В конце концов, и продукция, и весь риск наши, а этим держимордам остается только снимать сливки.
     Кстати, как там наши окорочка?
     - О! - оживился Уманцев. - Полный аншлаг!
     И окорочка, и селедку метут так, как будто город три года просидел в блокаде. Это была гениальная идея: наладить доставку на дом. Лохам удобно, и нам живые деньги не мешают. Прибыль идет, налоги платятся...
     - Кстати, о налогах, - перебил его Манохин. - Я забыл тебе сказать... Приходил этот хмырь из налоговой, два часа рылся в отчетности, все вынюхивал чего-то...
     - Ну и как?
     - Остался доволен.
     - Еще бы ему не быть довольным, - проворчал Уманцев. - Если бы мне каждый месяц ни за что отстегивали такие суммы, я бы тоже был доволен.
     - Да, - сказал Манохин. - Но ты все-таки свяжись с начальником налоговой, скажи, чтобы попридержал своих псов. Работать же мешают. Я понимаю, что им бабки нужны, но надо же и меру знать!
     - Сделаем, - кивнул Петр Николаевич. - А ты, Василий, займись, пожалуйста, московским заказом.
     Проконтролируй, а то что-то твои орлы в последнее время разболтались.
     - Угу, - промычал Манохин, глубоко затягиваясь сигаретой. Выпустив две толстые струи дыма, он раздавил окурок в пепельнице и легко поднялся на ноги, забросив пиджак за плечо. - Так я пойду?
     - Вася, - глядя ему в глаза, сказал Уманцев, - я тебя очень прошу: не надо больше ошибок.
     Манохин молча кивнул, повернулся спиной и вышел из кабинета, тихо прикрыв за собой дверь.

***

     Михаил Бакланов проснулся, покрытый липким горячим потом, и сразу же обнаружил, что проспал до полудня. Бешеное июльское солнце уже успело перевалить через крышу дома и теперь засвечивало прямо в незашторенное окно, как авиационный прожектор, раскаляя комнату до температуры муфельной печи.
     Именно его горячие лучи разбудили Бакланова, который лег спать в пятом часу утра, когда на улице начинало светать.
     Он встал с кровати, нетвердым шагом подошел к окну, распахнул левую створку и задернул занавеску.
     В комнату потянуло ветерком, дышать сразу стало легче. Бакланов рассеянно подтянул сползающие трусы, почесал заросшую трехдневной щетиной щеку, и тут мозг его окончательно проснулся. Вся тягостная муть последних недель навалилась на Бакланова, как содержимое опрокинутого кузова мусоровоза. Михаил негромко застонал сквозь зубы, проклиная солнце, которое заставило его проснуться. Под ложечкой немедленно возникло ощущение сосущей пустоты, как будто там поселилась громадная холодная пиявка, которая высасывала из него не кровь, а жизнь, и Бакланов с размаха уселся на кровать, нашаривая сигареты.
     Он нащупал сплющенную пачку, вынул из нее предпоследнюю сигарету и прикурил от голубой одноразовой зажигалки. Сигарета была плоская, кривая и морщинистая, потому что весь предыдущий день и почти всю ночь Бакланов протаскал пачку в заднем кармане джинсов. Дым ударил по легким, и Бакланов невольно закашлялся. "Курить - здоровью вредить, - подумал он. - Особенно на голодный желудок. Интересно только, кому оно нужно, мое здоровье? Лично мне не нужно. Ни черта мне сейчас не нужно. Разобраться бы как-нибудь с этим делом, а там хоть и помереть. Все, что я мог сделать для прогрессивного человечества, я сделал, и, что характерно, впоследствии выяснилось, что все это было не нужно ни мне самому, ни тем более прогрессивному человечеству.
     Прогрессивное человечество сочло то, что мы тогда делали, обыкновенной агрессией, и, между прочим, не без оснований."
     - Вот так-то, Иваныч, - сказал он, обращаясь к стоявшей на книжной полке фотографии без рамки, с которой на него смотрело знакомое усатое лицо с характерно прищуренными глазами и решительно поджатыми губами. Фотография была сильно увеличена, так что в кадре осталось только лицо да еще занесенный, словно для удара по столу, кулак, стиснутый так, что побелели костяшки пальцев. - Вот такие хреновые дела, - добавил Бакланов и снова почесал заросшую щеку. Ему вдруг стало неловко, как будто изображенный на фотографии человек мог его увидеть: небритого, с помятой физиономией, сидящего в двенадцатом часу дня в одних трусах на развороченной постели. "Пожалуй, за такие дела можно было бы и по уху схлопотать, - подумал он. - За Иванычем бы не задержалось..."
     Его поиски зашли в тупик, точно так же как и его личная жизнь, и единственное, что до сих пор заставляло его вставать по утрам с постели и выходить из дома, было четкое осознание того, что, кроме него, Зойке надеяться не на кого. А фотография... Что ж, фотография - это просто клочок бумаги. Это ведь даже не икона, и молиться на нее, советоваться с ней - это, знаете ли, просто смешно...
     Докурив сигарету до фильтра, он раздавил окурок в переполненной пепельнице и потянулся за джинсами. В этот момент телефон, стоявший на полочке в прихожей, разразился пронзительной трелью.
     Звонки были длинными, а это означало, что кто-то пытался дозвониться по межгороду. "Тетка Алена, - подумал Бакланов, испытывая трусливое желание спрятать голову под подушку и не брать трубку. - И что, спрашивается, я должен ей сказать? А не брать трубку - свинство. Подлость это, вот что. Она и так на одном валидоле живет, не хватало ей еще из-за меня волноваться..."
     Скрипнув зубами и в последний раз оглянувшись на фотографию, Бакланов прошлепал босыми ногами по теплому замусоренному полу, вышел в прихожую и снял телефонную трубку, поднеся ее к уху так осторожно, словно та была разъяренной змеей, готовой вцепиться в него ядовитыми зубами.
     - Да? - осторожно сказал он в микрофон, подавляя тяжелый вздох. Кроме тетки Алены, звонить было некому, и он понятия не имел, что скажет матери своей двоюродной сестры, исчезнувшей две недели назад где-то между Козьмодемьянском и Йошкар-Олой.
     Раздавшийся в трубке голос был мужским, и Бакланов успел предположить самое худшее, решив, что тетка Алена все-таки не пережила треволнений, но тут до него дошло, что голос говорит что-то несуразное.
     - Баклан, Баклан, я Береза, - повторил голос, показавшийся Михаилу смутно знакомым. - Как слышишь меня? Прием!
     Ответ выскочил из Бакланова прежде, чем он успел сообразить, с кем имеет дело.
     - Береза, я Баклан, - автоматически проговорил он. - Слышу тебя нормально... Андрюха, это ты, что ли? Ты откуда?
     - От верблюда, - довольным голосом ответил Андрей Подберезский, с которым Бакланов в свое время съел не один пуд соли. - Ты что, спишь там или с бабами развлекаешься?
     - Всего понемножку, - с улыбкой сказал Бакланов и полез в карман за сигаретами. Кармана на месте не оказалось, и он вспомнил, что до сих пор не успел одеться. - Ты соскучился или по делу?
     - Соскучился, - сказал Подберезский и немедленно добавил:
     - И по делу тоже. Я тут собрался ненадолго в ваши края, вот и решил узнать, как у тебя с ночлегом.
     - Коз-з-зел, - с чувством сказал Бакланов. - Приедешь - холку намну. С каких это пор ты начал узнавать, как у меня с ночлегом? Может, тебе официальное приглашение послать? Совсем озверели в своей Москве, с режимом своим паспортным...
     - Ну ладно, ладно, - смутился Подберезский. - Ну, не ори. Виноват, исправлюсь... Только нам ведь давно не по двадцать лет. Несолидно как-то без предупреждения вламываться к женатому человеку. Что жена-то скажет?
     - Какая жена? - очень спокойным, как ему показалось, голосом спросил Бакланов. - Нет никакой жены, так что можешь не волноваться: площадка свободна.
     - Ага, - после продолжительной паузы сказал Подберезский. - Понятненько... Ну а вообще как?
     - А вообще по-разному, - ответил Бакланов. - Бывает так, а бывает этак. По-разному бывает. Сам-то ты что поделываешь?
     - Бизнесменим помаленьку, - как-то смущенно ответил Подберезский, как будто признаваясь в мелком грехе наподобие кражи конфет из буфета, - Вот расширяться затеял в вашу сторону. Ты не в курсе, что это за фирма у вас такая: "УМ и Компания"?
     - "Ум"? - удивленно переспросил Бакланов.
     - Да не "ум", - хохотнув, поправил его Подберезский, - а "У-Эм". Сокращение такое.
     - А, - сказал Бакланов и задумался. Ему казалось, что он встречал где-то в городе вывеску с похожим названием, но что это за фирма и чем занимается, припомнить не мог. - Вроде есть такая. Но ничего определенного я тебе сказать не могу. Я, знаешь, по другой части.
     - Это по какой же?
     - Да так... Арендовал гараж и чиню машины таким, как ты.., бизнесменам.
     Говоря это, Михаил сдержал невольный вздох. Его гараж стоял запертым уже вторую неделю. Начиная думать об этом, он понимал, как тает его клиентура, уходя к конкурентам. Поиски требовали времени и денег, а деньги тоже таяли, не принося никакой отдачи.
     - М-да, - сказал Подберезский. - Знаешь, это все-таки получше, чем вкалывать на дядю.
     - Не спорю, - коротко ответил Бакланов, не желая вдаваться в подробности. Он был рад звонку Подберезского и его предстоящему визиту, но уже начинал ломать голову над тем, как не втянуть бывшего сослуживца в водоворот событий, связанных с исчезновением Зойки.
     Если Подберезский узнает о его проблемах, он непременно начнет предлагать помощь, отказаться от которой будет очень тяжело, а не отказаться - непорядочно. В конце концов, - подумал Бакланов, - у каждого из нас собственные трудности, и нечего взваливать свой груз на чужие плечи. Надо перевести разговор на другую тему, понял он, и с наигранным оживлением спросил:
     - Ну а с Иванычем ты видишься?
     Подберезский немного помедлил с ответом, уловив, видимо, в его оживлении что-то неестественное.
     - Видимся, - ответил он наконец. - Чуть ли не каждый день... Вчера, например, вместе в кутузку загремели.
     - В кутузку?! - изумился Бакланов, на какое-то время забыв о своих неприятностях.
     - Ага. - По голосу Подберезского чувствовалось, что он снова пребывает в отличном настроении. - Представляешь, зашли мы в одно уютное местечко.
     Есть тут такое, где кормят хорошо и недорого, мы туда часто заглядываем, когда пожрать охота, а готовить лень... Ну, как водится, покатили пару графинчиков... сидим, понимаешь, культурно отдыхаем, музычку слушаем, на девушек поглядываем... И тут подплывает к нашему столику одно видение среднего рода - губки бантиком, помада, пудра, тени, кружева, брючки атласные в обтяжечку, а под брючками, брат ты мой, такой агрегат, что мне, не поверишь, завидно стало...
     Вот оно нам и говорит: вы, говорит, все вдвоем да вдвоем, а мне, видите ли, так одиноко, так не примете ли в свою теплую компанию? Нежности, говорит, хочется... Я вижу, что у Иваныча усы дыбом встают, и говорю этому явлению: извини, дружок, тут какая-то ошибка... Как же, говорит, ошибка, когда сам хозяин заведения мне определенно сказал, что вы.., ну, того, в общем. Тут встает Иваныч, явление это катится под соседний столик, и идет наш батяня прямиком к хозяину. А по дороге: официанты - раз, вышибала - два, добровольцы из публики - три... О мебели и швейцаре я уже не говорю. Потом менты подъехали, и пошло у нас такое веселье...
     - Вот уроды! - с нежностью сказал Бакланов. - Стены-то хоть целы?
     - Стены целы, а вот Иваныча из ментовки долго отпускать не хотели. Он, знаешь ли, отобрал у одного сержанта дубинку...
     - Эх, - сказал Бакланов, - живут же люди!
     Культурно отдыхают, не то что мы, провинциалы. Он что же, до сих пор не угомонился?
     - Кто, Комбат? Скажи спасибо, что он тебя сейчас не слышит... Так о чем это я?
     - Ты собирался в гости, - напомнил Бакланов.
     - Точно! Жди. Или мне все-таки заказать гостиницу?
     - Убью, - пообещал Михаил. - Когда тебя встречать?
     - Встречать меня не надо, доберусь сам. Не хочу я на поезде трястись. Поеду на машине.
     - На машине? - с сомнением переспросил Михаил. - Гм...
     - Не хмыкай, - сказал Подберезский. - Машина у меня хорошая, полноприводная.
     - Вот-вот, - поддакнул Бакланов, - про это я и толкую. Ну ладно... Адрес-то помнишь?
     - У меня тут записано, - жизнерадостно ответил Подберезский. - На днях буду. Побрейся, причешись, галстук, понимаешь, надень...
     - Шнурки погладь, - подхватил Бакланов в том же шутливом тоне, в то время как его рука невольно поднялась, чтобы пощупать заросший жесткой щетиной подбородок. - Иванычу привет передавай.
     - Не-пре-мен-но, - по слогам отчеканил Подберезский. - Ну, будь, Баклан. Не кисни там. Что-то голос у тебя...
     - Зубы болят, - соврал Бакланов.
     - А ты не пробовал принимать "эффералган упса"? - немедленно откликнулся Подберезский, цитируя бородатый анекдот.
     - Что вы, доктор, - женским голосом возмутился Бакланов. - Я у мужа не принимаю, а вы говорите - у пса!
     Подберезский рассмеялся и повесил трубку. Михаил еще немного послушал короткие гудки, аккуратно положил трубку на рычаг и не спеша вернулся в комнату. Он взял с полки последнюю сигарету, закурил, рассеянно скомкал пачку в кулаке и небрежно бросил на подоконник. Стоя в одних трусах посреди пустоватой, уже начавшей понемногу приобретать холостяцкий вид комнаты, он курил скупыми, экономными затяжками, избегая смотреть на свое отражение в треснувшем зеркале старенького колченогого трюмо.
     Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, он стал думать о Комбате и Подберезском и очень скоро пришел к выводу, что, не считая краткого периода семейного счастья, время, проведенное им в пыльных афганских горах рука об руку с майором Рублевым, было самым светлым пятном в его воспоминаниях. Тогда, конечно, оно совсем не казалось светлым, но по прошествии многих лет кровь, грязь и страх тех месяцев слились воедино, образовав темный фон, на котором все, что было между ними хорошего, сверкало, как алмазы на черном бархате.
     Он вспомнил, как у Бориса Ивановича однажды при всем честном народе лопнули брюки - с треском, по центральному заднему шву, - и поймал себя на том, что улыбается. Брюки лопнули, когда Комбат слишком резко присел, чтобы взвалить на плечи салагу по кличке Баклан, которому прострелили левую икру и который, помнится, уже решил, что настал его смертный час, а потому был не в состоянии не только двигаться, но и соображать. Он пролежал в канаве рядом с догорающим бронетранспортером минут сорок, уверенный, что останется здесь навсегда, а потом откуда-то появились взмыленные, закопченные и злые ребята, и Подберезский сразу же принялся палить куда-то в гущу "зеленки" короткими очередями с колена, а Комбат, изрыгая страшные ругательства, присел на корточки, чтобы взвалить Баклана к себе на спину, и вот тут-то с ним и приключилась неприятность, над которой потом неделю хохотал весь батальон.
     Бакланов перестал улыбаться. Да, подумал он, Иваныч - это Иваныч. Вроде бы человек как человек - плоть, кровь, усы, и выпить любит, и поесть, да так, чтобы до отвала, но временами кажется, что внутри у него стальной каркас и четкая, как у промышленного робота, программа, которая заставляет его в определенных обстоятельствах действовать определенным образом. И один из пунктов этой программы, между прочим, гласит: "Если человек пропал, его надо искать, невзирая на сроки и возможные потери". Пока не найден труп, человек жив, и значит, он надеется на тебя - на то, что ты его не бросишь и будешь искать до конца. И ты должен искать, потому что иначе ты не можешь быть уверен в том, что когда-то кто-то другой станет до конца искать тебя. Сорок минут или сорок лет - какая разница, если человек жив?
     Его взгляд снова остановился на старой фотографии с заломавшимися уголками. Комбат смотрел на него со знакомым прищуром, и Михаил как будто наяву услышал хриплый голос: "Левый фланг! Опять под хвостами выкусываете? Плотнее огонь!".
     - Легко сказать, - пробормотал он, поднося к губам сигарету.
     Взгляд прищуренных глаз сверлил его неотступно.
     Михаил повернулся к фотографии спиной, но легче ему от этого не стало: он ощущал этот тяжелый, требовательный взгляд. Разговор с Подберезским растревожил память.
     "Черт возьми, - думал Михаил, нетвердым шагом направляясь в ванную, - разве это то, о чем мы мечтали? Разве это жизнь?"
     Он принял обжигающий душ и старательно выскоблил щеки и подбородок. Соскребая щетину с верхней губы, он думал о Зойке и пытался решить, как быть дальше.
     Зойка была его двоюродной сестрой и жила в небольшой деревушке, расположенной в пятнадцати километрах от Козьмодемьянска. Ей было двадцать два года, и она уже давно поговаривала о том, что было бы неплохо перебраться в город. Бакланов отлично понимал ее: она была молода и хотела жить, а существование в загнивающей деревне, со всех сторон окруженной лесом, в двух шагах от газопровода Уренгой - Помары - Ужгород мало напоминало ту жизнь, которую Зойка наблюдала на экране телевизора. Работы она не боялась, была неглупа и при этом весьма недурна собой, так что насчет ее будущего Бакланов особенно не беспокоился, тем более что разговоры оставались только разговорами на протяжении целых двух лет.
     Полторы недели назад ему позвонила тетка Алена и возмущенно поинтересовалась, почему Зойка не дает знать о себе. В голосе тетки звучала неподдельная обида, и Бакланову стоило немалых трудов разобраться, в чем, собственно, дело и почему он должен знать о Зойке больше, чем ее родная мать. После долгих недоумевающих вопросов и восклицаний с обеих сторон выяснилось, что Зойка уже неделю назад собрала вещи, купила билет и погрузилась в автобус до Йошкар-Олы. Бакланова она, естественно, предупреждать не стала, решив сделать ему сюрприз. С трудом переварив эту информацию, Михаил понял, что сюрприз удался на славу - даже лучше, чем планировала Зойка. Тетке Алене он ничего говорить не стал, кое-как успокоил ее, сказав, что во всем разберется, и поспешно повесил трубку, пока тетка не успела до конца осознать, что дело - дрянь.
     После этого он сразу кинулся в милицию, понимая, что время упущено. После долгих мытарств его наконец принял какой-то молодой хлыщ в штатском, представившийся старшим оперуполномоченным Чудаковым, и с ходу поинтересовался, с какого возраста исчезнувшая гражданка Игнатьева употребляла на