ходите, дайте взглянуть на вас!"
   Дирек рассмеялся:
   - Может, ты и права. Во всяком случае, трава  тоже  достаточно  мягкая.
Разве тебя это не возбуждает?  Ты  увидишь.  Это  замечательно.  Мы  будем
настоящими любовниками.
   - Да, конечно, Дирек. Но ты обещаешь не быть грубым, да? Боюсь, у  меня
ничего не получится в первый раз.
   Дирек еще крепче обнял меня:
   - Не волнуйся, я тебя всему научу!
   Я почувствовала себя лучше, не такой слабой. Приятно было идти рядом  с
ним в лунном свете. Но впереди вырисовывалась  небольшая  рощица,  и  я  в
страхе смотрела на нее. Я знала, что это произойдет именно там. Я  должна,
должна сделать так, чтобы ему было легко и хорошо!  Не  нужно  быть  такой
дурой! Я не должна реветь!
   Тропинка вела через рощицу. Дирек оглянулся.
   - Вон туда, - сказал он. Я пойду впереди. Опусти голову.
   Мы пробирались, раздвигая ветки. Конечно, появилась небольшая  полянка.
Тут уже кто-то  побывал.  Валялись  пачка  от  сигарет  и  бутылка  из-под
кока-колы. Листья и мох были примяты. У меня было такое ощущение, что  это
была постель в публичном доме, на которой побывали сотни, а может и тысячи
любовников. Но обратного пути не было. По крайней мере, значит, эта поляна
была подходящим местом, раз ею уже пользовалось так много других.
   Дирек был полон решимости и нетерпения. Он расстелил свой пиджак, чтобы
я села на него, и сразу же его руки стали лихорадочно  ощупывать  меня.  Я
пыталась расслабиться, но все мое тело было напряжено, руки  и  ноги  были
как деревянные. Мне хотелось, чтоб он что-то сказал, что-нибудь приятное и
любовное, но он целеустремленно шел к  цели  и  обращался  со  мной  почти
грубо, я была для него словно большая неуклюжая кукла. "Бумажная кукла"  -
так я сама себя определила. Опять "Кляксы". В ушах у  меня  звучал  густой
бас Хоппи Джоунза и нежное сопрано - контрапункт  Билла  Кенни,  до  такой
степени нежное, что сердце  разрывается  на  части.  И  все  это  на  фоне
пульсирующего ритма гитары Чарли Фуквуа. На глазах у меня выступили слезы.
О, господи, что же это со мной происходит? Затем неожиданная острая  боль,
короткий крик, который я с трудом подавила, и он всей  тяжестью  опустился
на меня: грудь вздымалась, а сердце тяжело билось мне в  грудь.  Я  обняла
его, и почувствовала, что его рубашка мокра.
   В таком положении мы лежали несколько  долгих  минут.  Я  смотрела  как
сквозь ветви деревьев  пробивается  лунный  свет  и  старалась  остановить
слезы. Итак, свершилось! Великий миг. Миг, которого мне не  ощутить  более
никогда. Я  стала  женщиной,  девушки  больше  нет!  И  не  было  никакого
удовольствия, только боль, как мне и говорили. Но что-то все же  осталось.
Мужчина, которого я обнимаю. Я прижала его к себе еще  сильнее.  Теперь  я
принадлежала ему, только ему, а он - мне. Он будет заботиться обо мне.  Мы
ведь составляли одно целое. Теперь я никогда не буду одна. Нас стало двое.
   Дирек поцеловал меня в мокрую щеку и поднялся на ноги. Он протянул  мне
руки, я одернула юбку, и он помог мне подняться, заглянул в лицо и  в  его
полуулыбке проскользнуло смущение.
   - Надеюсь, тебе было не очень больно?
   - Нет. А тебе было хорошо?
   - Да, вполне.
   Он нагнулся и подобрал свой пиджак. Взглянул  на  часы:  "Послушай.  До
поезда осталось только 15 минут. Нам нужно спешить!"
   Мы выбрались на тропинку и пока  шли  к  машине  я  вытащила  расческу,
причесалась, отряхнула юбку. Дирек молча шел рядом со мной. При свете луны
лицо его выглядело  замкнутым,  и  когда  я  взяла  его  под  руку,  я  не
почувствовала ответного пожатия. Мне хотелось, чтоб он был нежным, говорил
о нашей следующей встрече, но  вместо  этого  я  вдруг  почувствовала  его
холодность, он весь ушел в себя. Я еще  не  знала,  какими  бывают  в  эти
мгновения лица мужчин. Я винила себя. Получилось,  наверное,  недостаточно
хорошо. Я ревела. Я ему все испортила.
   Мы подошли к машине и молча поехали  к  вокзалу.  Я  остановила  его  у
входа. Освещенное желтым светом, лицо его было напряженным, глаза избегали
встречаться со мной взглядом. Я сказала: "Не ходи  к  поезду,  дорогой.  Я
найду дорогу. Как насчет следующей субботы? Я могла бы приехать в Оксфорд.
Или лучше подождать, когда у тебя все прояснится?"
   Словно оправдываясь, он сказал: "Дело в том. Вив, что  в  Оксфорде  все
будет по-другому. Нужно подумать. Я напишу тебе".
   Я пыталась понять, что выражает его лицо. Это расставание было  так  не
похоже на наши обычные расставания. Может быть он устал? Только богу  было
известно, как устала я! Я сказала:  "Да,  конечно.  Но  напиши  побыстрее,
дорогой. Мне интересно, как у тебя идут дела". Я поднялась  на  цыпочки  и
поцеловала его в губы. Его губы никак не отреагировали на мой поцелуй.  Он
кивнул. "Пока, Вив", и, скривив губы в улыбке, повернулся и пошел к  своей
машине.
   Только через две недели я получила от него письмо. Я уже дважды  писала
ему, но ответа не было. Я даже позвонила в  отчаянии.  Человек  на  другом
конце провода пошел, вернулся назад и сообщил мне, что  м-ра  Моллаби  нет
дома.
   Письмо начиналось так: "Дорогая Вив, это письмо будет трудно написать".
Как только я это прочла, я пошла в спальню, заперла дверь, села на кровать
и собрала все свое мужество. Дальше в  письме  говорилось,  что  прошедшее
лето было прекрасным, и что он никогда меня не забудет. Но  теперь  в  его
жизни произошли перемены, ему придется много работать и для "девочек"  нет
времени, ни места, ни  сил  не  останется.  Он  рассказал  обо  мне  своим
родителям, но они нашего "романа" не одобрили. Они сказали,  что  нечестно
продолжать встречаться с девушкой, если ты не собираешься жениться на ней.
"У них  полно  предрассудков.  Боюсь,  им  не  чужды  и  глупые  мысли  об
"иностранках", хотя, бог видит, для меня ты ничем не отличаешься от  любой
английской девушки, и ты знаешь как меня умиляет  твой  акцент".  Родители
намерены женить его на дочери одного из наших соседей. "Я никогда тебе  об
этом не говорил, теперь я понимаю, что это было не  очень  честно  с  моей
стороны, но так у ж случилось, что мы с ней фактически  как  бы  обручены.
Нам с тобой так чудесно было вместе, ты была такой умницей, что я не хотел
все испортить". Дальше он  выражал  надежду,  что  когда-нибудь  мы  опять
случайно встретимся,  а  пока  он  заказал  в  "Фортнуме"  дюжину  бутылок
розового шампанского, "самого лучшего", чтобы их доставили мне, в память о
нашей первой встрече. "И я очень надеюсь, что это письмо  не  сильно  тебя
расстроит, Вив, так как я действительно считаю  тебя  самой  замечательной
девушкой,  слишком  хорошей  для  такого  человека  как  я.  С  любовью  и
счастливыми воспоминаниями, Дирек".
   Итак, потребовалось всего десять минут,  чтоб  разбить  мое  сердце,  и
около полугода, чтоб вернуть его к жизни вновь. Слушать о  чужих  болях  и
страданиях совершенно неинтересно, так как они одинаковы у всех, так что я
не буду вдаваться в подробности.  Я  даже  ничего  не  рассказала  Сьюзен.
Теперь, оглядываясь на все случившееся, я видела, что с самого начала вела
себя как проститутка, потому  что  позволяла  обращаться  с  собой  как  с
проституткой. В этом узком,  закрытом  английском  мире  я  была  канадка,
иностранка, чужой человек - легкая добыча. То, что я не понимала,  что  со
мной происходило, делало меня еще глупее. Словно вчера на  свет  родилась!
Придется подумать, иначе будут обижать  без  конца!  Но  за  этим  фасадом
мудрости и гордости открывалось слабое существо, которое выло и ежилось от
страха. Некоторое время я плакала по  ночам  и  молилась,  опустившись  на
колени, богородице, к которой давно не обращалась, чтобы она  вернула  мне
Дирека. Но, конечно, она не вернула  его,  а  гордость  не  позволяла  мне
умолять его вернуться. Я написала ему коротенькую  записку,  сообщая,  что
письмо получила,  а  шампанское  вернула  в  "Фортнум".  Бесконечное  лето
кончилось. Остались лишь горькие воспоминания, "Кляксы", бередившие  рану,
и память о кошмаре в  кинотеатре  в  Виндзоре,  кошмаре,  который  я  буду
помнить всю жизнь.
   Мне повезло. Я получила работу, которую мне  очень  хотелось  получить.
Меня приняли по рекомендации друзей моих  друзей.  Здесь  было  в  порядке
вещей устраивать на работу через  друзей  твоих  друзей,  в  знаменитую  в
районе газету "Челси Кларион", которая начиналась  с  небольших  рекламных
объявлений, но со временем превратилась в информационный центр  для  всех,
кто интересовался арендой и покупкой  помещений  и  наймом  обслуживающего
персонала  в  юго-восточной  части  Лондона.   К   рекламным   объявлениям
добавились несколько страниц редакционных материалов, посвященных, главным
образом, местным проблемам: критиковались, к  примеру,  уродливые  фонари,
установленные на улицах, или плохая  работа  автобуса  на  маршруте  N_11,
рассказывалось о краже молочных бутылок - словом, журнал писал  обо  всем,
что касается местных домохозяек - целая полоса журнала отводилась  местным
сплетням. Ее читали "все" и при  этом  газете  удавалось  как-то  избегать
привлечения к суду за клевету. В передовицах резко критиковались  политика
верноподданных  имперцев,  это  было  вполне  в  духе   той   политической
атмосферы, которая царила в округе, причем они  всегда  были  выдержаны  в
определенном стиле, свойственном ведущему этого раздела, некоему Харлинту,
который каждую неделю (журнал был еженедельным) мастерски выжимал все, что
можно,    из    нашего    допотопного    полиграфического    оборудования,
базировавшегося в Пимликб. Это была совсем не плохая газета, сотрудники ее
были энтузиастами, работали за  гроши,  а  то  и  вообще  бесплатно,  если
рекламных объявлений не было или плата за них запаздывала, как это  обычно
было в августе или в период отпусков. Я получала пять фунтов в неделю,  мы
не  входили  ни  в  какой  профсоюз:  были  недостаточно  солидными,  плюс
комиссионные от каждого рекламного объявления, раздобытого лично мною.
   Итак, я запрятала глубоко внутрь  осколки  своего  разбитого  сердца  и
решила впредь обходиться без него. Я буду полагаться только на разум, силу
воли и ноги, которые волка  кормят,  и  покажу  этим  проклятым  снобам  -
англичанам, что если уж ничего другого у меня здесь не получается,  то  по
крайней мере деньги на жизнь я буду  зарабатывать  именно  у  них.  Так  я
работала днем и плакала по ночам.  Я  стала  в  газете  ломовой  лошадкой,
поскольку не могла сидеть сложа руки.  Я  готовила  для  сотрудников  чай,
организовывала похороны и составляла списки тех, кого нужно пригласить  на
похороны, писала едкие статейки для колонки "Слухи",  отвечала  за  раздел
"Конкурсы" и даже проверяла ответы на кроссворды прежде,  чем  они  шли  в
печать. А в промежутках рыскала  в  округе,  хитростью  и  лестью  выбивая
рекламные объявления из самых неуступчивых управляющих магазинами, отелями
и ресторанами. Таким  образом  я  увеличивала  сумму  своих  комиссионных,
составлявших 25%, счет которым вела суровая старая шотландка - бухгалтер.
   Вскоре я уже хорошо зарабатывала - от двенадцати до двадцати  фунтов  в
неделю - и редактор подумал, что он сэкономит, если установит мне зарплату
в 15 фунтов. Он посадил меня в уютную комнатку, рядом со своим  кабинетом,
и я стала помощником  редактора,  что,  очевидно,  подразумевало  также  и
привилегию спать с ним. При первой же его  попытке  ущипнуть  меня  пониже
спины я сказала ему, что обручена и что мой жених в Канаде. Произнеся это,
я так зло посмотрела ему в глаза, что он все понял и оставил меня в покое.
Во всем остальном он мне нравился, мы отлично ладили. Редактора звали  Лен
Холбрук,  когда-то  он  был  репортером  в  Бивербрук,  крупном   газетном
концерне. Он заработал достаточно денег и решил открыть собственное  дело.
Он был из Уэльса, и как все уэльцы, был идеалистом. Он решил, что уж  коли
он не может изменить весь мир,  он  попробует  изменить  Челси.  Он  купил
разорившуюся газету "Кларион"  и  начал  борьбу.  У  него  были  кое-какие
сведения об административном совете,  еще  что-то  о  местной  организации
лейбористской  партии.  Он  обнаружил,  что  какой-то  подрядчик   получил
контракт  на  строительство  муниципального  жилого  дома   и   строил   с
нарушениями технологии - не добавлял в бетон нужное количество  стали  или
что-то в этом роде. Общенациональные газеты вцепились в "Кларион"  мертвой
хваткой за эту историю: тут попахивало  клеветой,  но  к  счастью  в  этот
момент, в опорах  стали  появляться  трещины,  их  сфотографировали.  Было
проведено  расследование,  подрядчик  потерял  контракт  и   лицензию,   а
"Кларион" на первой странице стала печатать  красной  краской  изображение
св.Георгия и поверженного им Дракона. Были  и  другие  компании,  подобные
этой, и со временем люди стали читать небольшую газету, она увеличилась  в
объеме и вскоре ее тираж достиг почти  сорока  тысяч,  а  общенациональные
издания постоянно заимствовали в ней материалы и взамен время  от  времени
делились с ней каким-нибудь материалом.
   И вот я уже в новой должности, помощника редактора  и  я  могла  больше
писать и меньше бегать,  а  проработав  в  этой  должности  год,  я  стала
выступать  с  авторскими  статьями,  "Вивьен  Мишель"  стала  общественной
фигурой, а зарплата моя  выросла  до  20  гиней.  Лену  нравилось,  как  я
работаю, и то,  что  я  не  боюсь  людей.  И  он  многому  научил  меня  в
профессиональном  плане,  например,  тому,  что  вниманием  читателя  надо
завладевать с первых же строк, что надо употреблять короткие  предложения,
избегая слишком правильного английского языка, и писать надо -  это  самое
главное - о людях. Сам он этому научился, когда работал в  "Экспрессе",  а
теперь вбивал все это в голову мне. Например, он терпеть  не  мог  11-й  и
22-ой маршруты автобуса и постоянно на них нападал в газете. Один из своих
очерков об этих автобусных линиях я начала следующим образом:  "Кондукторы
на автобусах 11-го маршрута жалуются, что им приходится работать по  очень
уплотненному графику в часы пик". Лен прошелся своим карандашом  по  тому,
что я написала: "Люди, люди, помни о людях!". Вот  как  надо  написать  об
этом: "У Фрэнка Дональдсона, осмотрительного молодого человека 27 лет есть
жена, Грейси и двое детей, шестилетний Билл и пятилетняя Эмили.  Он  очень
обижен: "Я не вижу своих детей  по  вечерам  с  самых  летних  каникул,  -
рассказал он мне. Мы сидели в небольшой уютной гостиной  в  доме  N_36  по
Болтон Лейн. - Когда я попадаю наконец домой, после работы, они уже  спят.
Видите ли, я работаю кондуктором на автобусе 11-го маршрута и мы постоянно
задерживаемся на лишний час, с тех пор, как ввели новый график  движения".
Лен замолчал.
   - Понимаешь, что я имею в виду? Есть люди, которые водят эти  автобусы.
Они интереснее, чем просто автобусы. И вот ты выходишь и находишь  некоего
Фрэнка Дональдсона, и твой рассказ становится очень естественным.
   Дешевка, я понимаю, сентиментальный подход, но такова журналистика, а я
работала в этой области и я делала так, как он меня учил. Заметка  вызвала
поток писем - от Дональдсонов, живущих  в  округе,  их  жен  и  коллег  по
работе. Кажется,  редакторы  любят  читательские  письма.  Если  в  газету
приходят письма от читателей, значит, газету читают, любят и она  приносит
пользу.
   Я проработала в "Кларион" еще два года, пока мне не  исполнился  21.  К
тому времени у меня уже были предложения  из  общенациональных  газет,  из
"Экспресса" и "Мейл", и я решила, что настала пора из  лондонской  окраины
переместиться в широкий мир. Я все еще жила вместе со Сьюзен. Она работала
в Министерстве  иностранных  дел  в  каком-то  отделе,  который  занимался
"связями". Она о своей работе не распространялась. У нее был  приятель  из
того же отдела, я знала, что очень скоро они обручатся  и  ей  понадобится
вся квартира. У меня не было никакой личной жизни  -  ничего  не  значащие
дружеские отношения и полуухаживания, которых я сторонилась, и мне грозила
опасность в случае успеха  превратиться  в  энергичную  девушку,  делающую
карьеру, которая выкуривает слишком много сигарет  и  пьет  слишком  много
водки с тоником, а  питается  одними  консервами.  Моими  богами,  вернее,
богинями (Кэтрин Уайтхорн и  Пенелопп  Джильятт  были  за  пределами  моей
орбиты) были Друсилла Бейфус, Вероника Папворт, Джин Кэмпбелл, Ширли Лорд,
Барбара Григ и Энн Шарпли - известнейшие женщины - журналистки  -  и  все,
чего я хотела - это быть такой же, как они, больше мне ничего  в  мире  не
было нужно.
   И тогда, на рекламном пресс-шоу, проводившемся на фестивале  Барокко  в
Мюнхене, я повстречалась с Куртом Райнером из Ассоциации западногерманских
газет (АЗГ).



5. ПТИЦА С ПОДБИТЫМ КРЫЛОМ

   Дождь продолжал лить как из  ведра,  нисколько  не  затихая,  8-часовые
"Последние  известия"  продолжали  сообщать  о  разрушениях  и  несчастных
случаях - столкновения сразу нескольких машин на дороге N_9, наводнение  в
районе железной дороги в Скинектади, приостановлено движение транспорта  в
Трое,  ожидается,  что  дождь  не  прекратится  несколько  часов.  Штормы,
снегопады и ураганы полностью нарушали обычное течение  жизни  в  Америке.
Когда в Америке автомобиль по каким-то причинам не может быть  приведен  в
движение,  жизнь  останавливается,   знаменитые   расписания   и   графики
нарушаются, американцы впадают в панику, осаждают железнодорожные  вокзалы
и отделения телеграфа, рассылая телеграммы во все концы страны. Они ни  на
секунду не выключают радио в надежде услышать хотя бы намек  на  улучшение
ситуации. Я хорошо представляла себе неразбериху и хаос  на  дорогах  и  в
городах, и с еще большим удовольствием упивалась своим уединением.
   Я почти допила все, что было в стакане, но чтоб стакан  не  был  совсем
пустым, бросила туда несколько кусочков льда, закурила еще одну сигарету и
снова уселась  в  кресло.  В  это  время  ведущий  радиопрограммы  объявил
получасовой концерт оркестра "Диксиленд".
   Курту джаз не нравился. Он  считал  его  дурным  вкусом.  Еще  он  меня
заставил бросить курить, не разрешал употреблять спиртное  и  пользоваться
губной помадой и  жизнь  стала  серьезным  делом,  наполненным  посещением
картинных галерей, концертных и лекционных залов. При том, что я пребывала
в состоянии, когда жизнь моя казалась мне бессмысленной и пустой, это было
приятной переменой  образа  жизни.  Более  того,  педантичность  немецкого
характера нашла отклик в довольно-таки основательной серьезности характера
канадского.
   АЗГ  представляла  собой  независимое   агентство   новостей,   которое
финансировалось объединением  газет  западной  Германии  (нечто  наподобие
Рейтера). Курт Райнер был первым представителем ассоциации  в  Лондоне  и,
когда мы встретились, он искал себе помощника-англичанина,  в  обязанности
которого входило бы прочитывать  все  ежедневные  и  еженедельные  газеты,
выискивая темы, представляющие интерес для немцев. Сам Курт  выполнял  всю
работу, связанную  с  деятельностью  высшего  дипломатического  корпуса  и
освещал всевозможные мероприятия. В этот вечер он пригласил меня пообедать
в ресторан Шмидта на Чарлотт стрит, был очаровательно серьезен, говорил  о
важности своей работы  и  о  том,  какое  значение  она  может  иметь  для
англо-германских отношений. Это был  хорошо  сложенный,  спортивного  типа
молодой человек, а его светлые волосы и честные голубые глаза  делали  его
моложе, чем он был на самом деле: в  действительности  ему  было  тридцать
лет. Он рассказал мне, что родом он из Аусбурга,  неподалеку  от  Мюнхена,
что он единственный ребенок у родителей - врачей,  что  оба  его  родителя
были вызволены из концлагеря американцами. Их арестовали  по  доносу,  что
они слушают союзническое радио и препятствовали тому, чтобы их  юный  Курт
вступил в ряды Гитлерюгенда. Образование он получил в Мюнхенской школе и в
Ун