угом. Но все же она подняла эту самую голову и высунула ее в Пустоплес.
     Именно там, к ее искреннему удивлению, оказалось и лицо существа, и все его плавники, да к тому же такие, каких ей еще не приходилось видеть. У него отсутствовала грива, зато имелись громадные белые крылья, развернутые, как у чайки, надумавшей сесть на лик Доброловища. А еще тело серебряного кишело какими-то паразитами. Они-то и издавали пронзительный писк, подпрыгивая и цепляясь за верх его тела и за крылья. При виде Шривер они заметались пуще прежнего.
     Осмелев, она высунулась в Пустоплес так высоко, как только смогла. Сунулась прямо в нос серебряному и что было мочи тряхнула своей относительно небольшой гривкой, трубя во весь голос:
     - Кто ты? - Грива отчаянно хлестала его, ядовитые железы истекали жалящей влагой. - Шривер из Клубка Моолкина требует, чтобы ты отдал ей память!
     Он вскрикнул, облитый ее ядом. Вскинул к лицу свои странные плавнички и стал тереть ими голову. Паразиты носились туда и сюда по его спине, вереща тоненькими голосами. Серебряный вдруг резко накренился. Шривер уже решила было, что он надумал нырнуть, спасаясь от нее, но потом увидела, что он сделал движение не но своей воле. Оказывается, Моолкин сумел объединить усилия всего Клубка. И они сообща потеснили серебряного, заставив его повалиться на бок. Его белое крыло коснулось воды, и оттуда в Доброловище с писком упал паразит. Один из неразумных немедленно высунулся и подхватил его.
     Пример оказался заразительным. Вся стая неразумных кинулась вперед. Они набросились на серебряного с яростной силой, которая уж точно не входила в намерения Моолкина. Серебряный отчаянно закричал и принялся размахивать плавничками в попытке отбиться, но это только раззадорило неразумных. Их яды бессмысленно изливались, затуманивая и без того отравленное Доброловище. Вещества, предназначенные глушить рыбу для еды, мешались с теми, что обычно отпугивали акул. И этой-то жгучей смесью приходилось дышать!
     Теперь серебряного толкали и колотили в основном неразумные, Моолкин же и его Клубок носились поблизости кругами, вновь и вновь требуя, чтобы существо произнесло свое имя. Паразиты падали в воду один за другим. Бешено хлопали белые крылья, раз за разом погружаясь в Доброловище то с одной стороны, то с другой.
     И вот наконец им удалось почти совсем уложить его на бок. Гигант Киларо прыжком выметнулся в Пустоплес и всей тяжестью обрушился на незащищенный бок существа. За ним без промедления последовали и другие змеи - как разумные, так и безмозглые. Они выпрыгивали из воды, хватая твердые торчащие кости и трепещущие крылья серебряного. Он изо всех сил старался выпрямиться, но их было слишком много. У него просто не хватало силы отбиться. Навалившаяся тяжесть постепенно увлекла его вниз, прочь от Пустоплеса, в глубину Доброловища. Когда он погружался, с него начали прыгать в воду последние оставшиеся паразиты, но тщетно: повсюду их ждали жадно распахнутые зубастые пасти...
     - Твое имя! - требовал Моолкин все время, пока они тащили его вниз. - Скажи нам свое имя!
     Существо ревело и яростно отбивалось, но не произносило ни слова. Моолкин рванулся к нему и обхватил как мог переднюю часть его тела. И затряс гривой прямо перед лицом серебряного, окутывая его плотным облаком ядов.
     - Говори! - приказал он. - Вспоминай! За себя и за нас! Дай нам свое имя! Как тебя называли?
     Серебряный все еще боролся. Крохотная головка и ручки судорожно дергались в могучей хватке Моолкина, в то время как несообразно раздутое тело оставалось неподатливо жестким. Его крылья намокли и отяжелели, часть хрупких косточек сломалась в бою, но он все еще силился вынырнуть назад в Пустоплес. Совместных усилий змеев только-только хватало на то, чтобы удерживать его ниже поверхности. О погружении ко дну и речи не шло.
     - Говори! - властно требовал Моолкин. - Скажи всего одно слово! Скажи лишь свое имя, и мы отпустим тебя. Разыщи свое имя, вытащи его наружу, потому что ты помнишь его! Мы знаем - ты помнишь! Мы чуем запах твоей памяти!
     Серебряный продолжал колошматить пророка. Его рот раскрывался в крике, и крик был, похоже, осмысленным, только вот понять ничего не удавалось. А потом... потом он вдруг замер. Малюсенькие карие глазки распахнулись широко-широко. Вот он раскрыл рот и беззвучно закрыл его...
     И обмяк в кольцах Моолкина.
     Шривер поневоле зажмурилась. "Итак, серебряный умер... Мы убили его. Ни за что ни про что. И чего мы этим добились?.."
     Она ошиблась. Серебряный неожиданно заговорил. Шривер немедленно раскрыла глаза. Его голос был очень тонок и казался бесплотным. А тщедушные ручки... пытались заключить Моолкина в объятия.
     - Я был Драквием... Но больше я не Драквий. Я - мертвое создание, глаголющее устами своих воспоминаний...
     Он силился трубить, но это был жалкий, пискливый, едва слышный звук. Весь Клубок придвинулся ближе и замер, благоговейно прислушиваясь.
     - Это произошло во дни перемены, - продолжал Драквий. - Мы поднялись вверх по реке, туда, где ил памяти был очень хорош и лежал густо. Мы соорудили себе коконы, оплетя свои тела нитями воспоминаний. Наши родители омывали нас илом памяти, давая нам имена и делясь воспоминаниями. Они с любовью наблюдали за нами... наши старые друзья. Под синими небесами они праздновали нашу перемену... Они громко приветствовали нас, когда наконец мы вышли на берег, и жаркий солнечный свет стал сушить наши панцири, а мы сами в это время менялись... Слой за слоем окутывали нас воспоминания и ил памяти... Это было время радости... Наши родители расцвечивали небеса яркостью своей окраски и наполняли его звуками своих песен... Нам предстояло отдыхать, пережидая холодную пору, чтобы проснуться и выйти из коконов, когда дни снова станут долгими и жаркими...
     Серебряный закрыл глаза, словно испытывая сильную боль. Он прижимался к Моолкину, словно был его собратом по Клубку.
     - А потом, - продолжал он, - весь мир внезапно сошел с ума. Земля разламывалась и тряслась. Горы лопались, извергая горячую алую кровь. Солнце померкло... Даже внутри своих коконов мы ощущали, как омрачилось все вокруг. Налетели жаркие ветры, и мы услышали страшные крики своих друзей: воздух изменился, и они не могли больше дышать. Но даже задыхаясь и падая наземь, они не бросили нас! Они оттащили нас в убежище... Это было много жизней назад. Они не могли спасти многих, но они пытались. О, они пытались! Они сказали нам, что это только на время. Только до тех пор, пока сверху не перестанет сыпаться пыль, пока небо снова не засверкает синевой, а земля не успокоится и не прекратит содрогаться... Но сумасшествие мира все продолжалось. Земля корчилась под нами, горы полыхали огнем. Леса горели, пепел и зола покрывали землю, удушая все живое. Вода в реке стала гуще свернувшейся крови, воздух сделался непрозрачным... Мы кричали из коконов, призывая своих друзей... Но они один за другим перестали нам отвечать. А мы без солнечного света не могли вылупиться. Мы лежали во тьме, окутанные коконами воспоминаний, и ждали...
     Собратья по Клубку слушали молча. Молчали и неразумные. Они пребывали в неподвижности, как прежде, обмотав тело серебряного и торчащие костлявые крылья.
     Моолкин слегка дохнул ядом ему в лицо.
     - Продолжай, - приказал он ласково. - Мы не понимаем, о чем ты, но мы слушаем тебя.
     - Не понимаете?.. - Тот, что звался когда-то Драквием, тоненько рассмеялся. - Я и сам хотел бы что-то понять... Миновало долгое, очень долгое время, и появился какой-то новый народ. Эти создания были и похожи, и не вполне похожи на тех, кто пытался спасти нас. Мы радостно окликали их, будучи совершенно уверены, что они пришли наконец-то вытащить нас из темноты. Но они нас не слышали... Наши бестелесные голоса казались им наваждением, от которого проще всего отмахнуться. А потом они стали нас убивать...
     Шривер ощутила, как пробуждается в душе надежда.
     - Я слышал крики Терийи, - говорил между тем серебряный. - Я не мог сообразить, что же произошло. Только что она была среди нас - и вдруг ее не стало! Прошло время... Потом напали на меня. Их орудия пронзили и раскололи мой кокон, мою толстую и плотную скорлупу, свитую из воспоминаний. Потом... - Он примолк, с трудом подбирая слова. - Потом они взяли мою душу и выбросили ее на холодные камни, и там она умерла. Но память осталась, ведь она была заключена в коконе... Они распилили меня на доски и создали из них новое тело. Они придали мне свой собственный облик, подпиливая и подтачивая, пока не изваяли лицо и тело вроде тех, что присущи им самим. А еще они напитывали меня своими собственными воспоминаниями, пока в один прекрасный день я не пробудился... будучи уже не собой. Они назвали меня "Золотые сережки". Я стал их живым кораблем. Их рабом...
     Он замолк. Сделалось очень тихо. Рассказывая, он уснащал свою речь словами, которых Шривер не понимала, он говорил о понятиях и событиях, которых она не могла представить себе. Вот когда ей стало по-настоящему жутко. Она знала: это была повесть о разрушении одной из первооснов мира. О погублении всего ее рода. Хотя почему так - она не могла бы ответить. И она почти радовалась тому, что не может вполне постичь случившуюся трагедию.
     Моолкин, еще сжимавший серебряного в своих объятиях, прикрыл глаза веками. Его телесные цвета потускнели, как от тяжелой болезни.
     - Я буду скорбеть по тебе, Драквий, - сказал он затем. - Твое имя вызвало в моей душе эхо смутных воспоминаний... Мне даже кажется, мы с тобой когда-то знали друг друга. А теперь вот расстанемся, как незнакомцы, так и не сумевшие вспомнить, где и когда виделись... Мы отпустим тебя.
     - Нет! Пожалуйста, не выпускай меня! - Бывший Драквий что было сил схватился за Моолкина. - Не выпускай! Ты произносишь мое имя, и оно звенит в моем сердце, точно зов Рассветного Дракона! Я так долго не помнил себя самого!.. Они всегда держали меня при себе, ни под каким видом не оставляя в одиночестве, не позволяя моим истинным воспоминаниям всплыть на поверхность... Они слой за слоем накладывали на меня свои крохотные жизни, пока я не поверил, будто я сам - один из них! Если ты отпустишь меня, они снова мной завладеют. Все начнется сначала и, быть может, не кончится никогда...
     - Но что мы можем для тебя сделать? - горестно вопросил Моолкин. - Мы сами себе-то не умеем помочь... И ты, боюсь, только что поведал нам окончание истории всего нашего племени!
     - Расчлените меня, - умоляюще прозвучал тоненький голосок корабля. - Я всего лишь память Драквия. Если бы он выжил, он сегодня стал бы одним из ваших провожатых, одним из тех, кто помогал бы вам счастливо добраться домой. Но Драквия больше нет. Я - все, что осталось, несчастная скорлупа несостоявшейся жизни. Я - всего лишь память, о Моолкин, вожак Клубка Моолкина!.. Я - сказка, которую уже никто не расскажет! Так возьмите же мою память и сделайте ее своей!.. Если бы Драквий пережил свое превращение, он пожрал бы свой кокон и таким образом вернул себе воспоминания. Он не сделал этого. И уже не сделает. Так возьмите же их! Сохраните эти воспоминания вместо того, кто умер, так и не выкрикнув свое имя в небесную синеву!.. Запомните Драквия...
     Веки Моолкина снова сползли на горящую медь глаз:
     - Мы - не самое надежное хранилище, Драквий... Откуда нам знать, долго ли еще мы сможем оставаться в живых?
     - Так возьмите же мою жизнь, и пусть она наделит вас силой и стремлением к цели! - Корабль отпустил Моолкина и решительно скрестил тонюсенькие ручки на узкой груди. - Освободите меня!
     ...В конце концов они сделали то, о чем он их просил. Растерзали его на мелкие кусочки. Да еще и с удивлением обнаружили, что некоторая часть его плоти состояла из мертвых растений. Эти частицы были им не нужны, но серебряные кусочки, источавшие аромат воспоминаний, они подобрали и съели все до единого. Моолкин взял себе ту его часть, что имела форму головы и торса. Шривер не показалось, чтобы Драквий при этом испытывал страдания. Во всяком случае, он ни разу не вскрикнул. Моолкин же настоял на том, чтобы воспоминаний причастился каждый без исключения собрат по Клубку. И даже с неразумными поделились, хотя те сперва и уклонялись от дележки.
     Серебряные нити воспоминаний успели давным-давно высохнуть и стать жесткими и прямыми волокнами. Но когда Шривер ухватила доставшийся ей кусок, то с удивлением обнаружила, как он размягчается и тает во рту. А стоило проглотить - и в сознании засияли яркие и четкие образы. Ей показалось, будто она преодолела густое облако мути и выплыла в чистую, прозрачную воду. Туманные, поблекшие картины иных времен и иной жизни обрели живой цвет и внятные подробности.
     Шривер в восторге прикрыла глаза и принялась то ли вспоминать, то ли мечтать о ветре, несущем на себе ее крылья...

ГЛАВА 25
СПУСК "СОВЕРШЕННОГО"

     Наивысочайший прилив ожидался непосредственно на рассвете, и потому работу заканчивали судорожными темпами, светя себе фонарями. Брэшен всю ночь не смыкал глаз - метался кругом корабля, отдавал распоряжения и ругался на чем свет стоит. "Совершенный" был завален на один борт и пододвинут к воде настолько, насколько это было возможно без того, чтобы не перенапрячь деревянные части. Корпус корабля, всемерно укрепленный изнутри распорками, и так скрипел и стонал. Его даже начали конопатить, но не сильно с этим продвинулись. Брэшен хотел, чтобы каждая доска сама встала в удобное положение, когда вода приподнимет корабль. К тому же, чтобы наилучшим образом противостоять ударам волн и напору воды, корпус должен сохранять эластичность. А значит, "Совершенному" надо будет дать некоторое время на то, чтобы дерево и вода сумели "договориться" без вмешательства человека.
     Весь его киль сейчас был обнажен. Брэшен тщательно простучал его молоточком; похоже, здесь все было в порядке. Да и еще бы не быть! Это же диводрево, серебристо-серое и твердое, точно камень. Тем не менее Брэшен ни на какое "еще бы" полагаться не собирался. Он достаточно долго возился с кораблями, чтобы усвоить: все, что может сломаться, непременно сломается. Все, что не может сломаться, тоже сломается...
     Вообще в том, что касается спуска на воду старого корабля, его снедало тысяча и одно беспокойство. Так, например, он заранее был готов к тому, что "Совершенный" будет течь, как решето, пока его доски заново не разбухнут и не перекроют все щели. А балки и брусья, столько лет пролежавшие в одном положении, того и гляди, треснут или лопнут от ставших непривычными напряжений. В общем, случиться могло все, что угодно! (А что никому не угодно - в особенности.) Как хотелось бы Брэшену, чтобы в их распоряжении было побольше деньжат, а значит, имелась возможность нанять для предстоявшего дела по-настоящему опытных мастеров-кораблестроителей и хороших рабочих! Увы, ныне в его распоряжении был лишь собственный опыт, накопленный годами плавания по морю. И труд людей, которые в это время суток обычно дрыхли, пьяные в зюзю. Вот такие обнадеживающие перспективы.
     Но все бы ничего, если бы не отношение к происходившему самого Совершенного. Увы, в этом плане по ходу работы мало что изменилось. Корабль хоть и стал с ними разговаривать, но настроение у него менялось слишком бурно и непредсказуемо, да и то почти всегда - в худшую сторону. Все радостные чувства были давно и прочно забыты. Он сердился, был мрачен, жалобно ныл или бормотал, точно умалишенный. А в промежутках предавался молчаливой жалости к себе, бедному и несчастному. Получалось это у него до того здорово, что Брэшен не единожды тихо жалел: "Был бы ты на самом деле мальчишкой - я бы дурь-то из тебя быстренько вместе с пылью повытряс..."
     Он крепко подозревал, что умением владеть собою его корабль вообще был не сильно обременен. Его этому просто не научили. Брэшен объяснил Альтии и Янтарь, что в том-то и крылся корень всех бед Совершенного. Никакой самодисциплины. Значит, надо привнести дисциплину внешнюю - и поддерживать ее неукоснительно, пока Совершенный не обучится самообладанию. Спрашивается, однако, каким образом сделать должное внушение кораблю?..
     Все втроем они обсуждали этот жгучий вопрос за кружечкой пива несколькими сутками ранее.
     Тот вечер выдался удушливым и влажным. Клеф приволок им пива из города - конечно, самого дешевого, какое только нашел, и все равно они еле-еле могли его себе позволить. День, однако, выдался донельзя утомительным, да еще и Совершенный пребывал в необычайно - даже по его меркам - пакостном расположении духа. Они уселись в тени, которую отбрасывала корма. Сегодня Совершенный ни дать ни взять полностью впал в детство: обзывался, швырялся песком. Это последнее давалось ему особенно просто, поскольку лежал он теперь почти совсем на боку и свободно дотягивался рукой до земли. На него кричали, его бранили - все без толку. Кончилось тем, что Брэшен попросту сгорбился в три погибели и продолжал работать, делая вид, будто не обращает внимания на град песка, который обрушил на него Совершенный.
     "А что ты можешь сделать? - сказала, помнится, Альтия. У нее в волосах было полно пыли и грязи. - Выпороть его? Так он для этого малость великоват. И в кровать его раньше времени не уложишь, как капризного ребенка, и без ужина не оставишь. Не думаю, право, чтобы у нас был какой-то действенный способ призвать паршивца к порядку. Наверное, придется его скорее задабривать..."
     Янтарь отставила недопитое пиво:
     "Ты говоришь о наказаниях. А мы начали с того, как бы научить его дисциплине".
     Альтия призадумалась, потом сказала:
     "Начинаю подозревать, что это две разные вещи. Вот только как ты отделяешь одно от другого - не очень пойму".
     "Я-то рад попробовать что угодно, лишь бы это научило его должному поведению. Вообразите только, что за удовольствие будет плавать на корабле, который ведет себя, как он сейчас!.. Бр-р! Если мы не сумеем сделать его по-настоящему управляемым, причем скоро, вся наша нынешняя работа неминуемо прахом пойдет, - высказал Брэшен свое главное и глубочайшее опасение. - Как бы он еще вовсе против нас не обратился. Допустим, разразится шторм... или пираты насядут... Возьмет да всех нас попросту поубивает! - И, понизив голос, все-таки добавил:
     - Ему ведь уже доводилось... Все мы знаем, что он на это способен..."
     Сказав так, он затронул очень больную тему, настолько больную, что даже между собой они ни разу вслух не обсуждали ее. Бывало, они подбирались к ней то с одной стороны, то с другой, но чтобы вот так, напрямую - никогда. Даже и теперь слова Брэшена сопроводила напряженная тишина.
     "Чего все-таки он хочет? - спросила Янтарь, обращаясь сразу ко всем. - Самодисциплина, это, знаете ли, нечто такое, что должно идти изнутри... Он должен желать помогать нам. А это желание может произрасти только из его собственных устремлений. В идеальном случае он должен бы мечтать о чем-то таком, что в нашей власти было бы предоставить ему. Или отказать ему в этом, смотря по его поведению... - И она нехотя добавила:
     - Выходит, как ни крути, а придется ему усвоить: плохое поведение может повлечь неприятности..."
     Брэшен криво улыбнулся:
     "Это тебе самой встанет дороже, чем ему. Я же знаю: стоит ему накукситься, и ты уже сама не своя. И, как бы он весь день ни паскудничал, вечером ты непременно идешь к нему, разговариваешь с ним, что-то рассказываешь, песни поешь..."
     Янтарь виновато потупилась, перебирая пальцы толстых рабочих перчаток.
     "Я чувствую, как ему больно, - созналась она наконец. - Ему столько зла причинили. Его судьба столько раз в угол загоняла, никакого выбора не оставляя! И теперь он попросту в полнейшем смятении. Надеяться на лучшее он не отваживается: сколько раз в прошлом он позволял себе понадеяться, и неизменно у него отнимали всю радость. Вот он и вбил себе в голову, что всякий человек, что бы он ни говорил и ни делал, по определению, его враг. И он взял за правило бить первым, не дожидаясь, пока ударят его самого. Сущая стена, которую мы взялись проломить..."
     "Оно понятно. Ну а делать-то что будем?"