выберет  время  пообедать,  прежде  чем
приступит к смотру.
     - Ну, я думаю, в этом на него можно положиться.
     - А как же, он ведь у нас еще растет.
     Это было сказано любовно  и без тени высокомерия и особенно трогательно
прозвучало  в устах  Валерия, ветерана, сражавшегося в войске  Амброзия  при
Каэрконнане, потом в войске Утера и, наконец, бившегося вместе с Артуром  на
реке  Глейи.  Если  такие  люди, как Валерий, относились к  юному  королю  с
уважением  и  принимали  его  верховенство,  значит,  цель  моей  жизни  уже
достигнута. Мысль эта явилась мне, не принеся ни  горечи, ни печали, но лишь
спокойное  чувство  облегчения, мне прежде незнакомое. И  я подумал: значит,
старею.
     Я спохватился, что Валерий задал мне какой-то вопрос.
     - Прости, - сказал я. - Задумался. О чем ты спрашивал?
     - Я спросил, пробудешь ли ты здесь до коронации?
     -  Едва  ли.  Какое-то  время  я  ему  буду  нужен,  раз  он   затевает
перестройку.  Но после  Рождества  надеюсь,  что смогу  уехать. Впрочем,  на
коронацию я возвращусь.
     - Если, конечно, саксы не помешают нам ее отпраздновать.
     -  Правда твоя. Откладывать до Пятидесятницы,  казалось бы, рискованно,
но  таково решение  епископов, и король правильно делает,  что не вступает с
ними в спор.
     Валерий усмехнулся.
     - Кто знает, может быть, если они очень напрягутся и помолятся получше,
господь пойдет им навстречу  и  задержит  весеннее  наступление  саксов.  До
Пятидесятницы, ты говоришь? Они что же,  надеются опять на небесный огонь? И
на  то, что в этот раз он падет по их слову? - Он искоса взглянул на меня. -
Как полагаешь?
     Я знал  легенду, на которую он намекал. После того как в Гиблую часовню
снизошло белое пламя, христиане  стали рассказывать,  что будто бы однажды в
день Пятидесятницы с неба упал огонь и испепелил служителей прежнего бога. Я
не считал  нужным опровергать  такое истолкование событий в Гиблой  часовне,
важно было,  чтобы  христиане, чья сила  постоянно  росла, признали в Артуре
богоизбранника. К тому же, кто знает, может быть, они и правы.
     Валерий все еще ждал моего ответа. Я улыбнулся.
     -  Полагаю только, что, если  им известно, от чьей руки пало то  пламя,
значит, они знают более, нежели я.
     - Да уж беспременно  так, - с легкой насмешкой в голосе сказал Валерий.
В  ту ночь, когда Артур в Гиблой часовне поднял  из пламени меч, Валерий нес
дозорную службу в  Лугуваллиуме, но о том, что там  произошло, как и  все  в
городе,   конечно,   слышал.  И   как   и   все,  предпочитал  об   этом  не
распространяться. - Так  ты, стало быть, после Рождества от  нас уезжаешь? И
куда же, если дозволительно знать?
     -  Поеду  к себе в Маридунум. Я  не был  там  пять... нет,  шесть  лет.
Слишком много времени прошло. Посмотрю, как там дела, приведу все в порядок.
     - Смотри только возвратись ко дню коронации. Тут на Пятидесятницу такое
будет, обидно пропустить.
     На Пятидесятницу, подумал я, уже подойдет ее время. И вслух сказал:
     -  Что  верно, то  верно.  С саксонской помощью  или без нее, но  будут
жаркие дела.
     После этого мы разговаривали о других предметах, пока не достигли своих
квартир, где  нам  было передано повеление короля  присоединиться к нему  за
трапезой.
     Каэрлеон,  римский  Город   Легионов,   последний  раз  был  перестроен
Амброзием,  и  с тех пор  в  нем стоял  гарнизон и  поддерживался  исправный
порядок.   Теперь   Артур  вознамерился  расширить   его   чуть  ли  не   до
первоначальных  размеров и сделать его не  только крепостью, но одновременно
еще и королевским замком. Дело в том, что город Винчестер, старая резиденция
королей,  теперь  оказался  в чересчур  близком соседстве с землями  Союзных
саксов и  занимал весьма  уязвимое положение  на реке Итчен, по  которой и в
прежние годы уже не раз подымались саксонские ладьи. Правда, у британцев был
еще Лондон, расположенный  так высоко по течению Темзы, что саксы до сих пор
не появлялись  под его стенами,  но в Утеровы времена их ладьи  проникали до
самых Вагниаций, а Рутупии и остров  Танет уже  давно находились в их руках.
Так  что  и  Лондон  был под  угрозой,  год от  года все  растущей,  и после
воцарения Утера  стал постепенно  - сначала незаметно, а потом все быстрее -
приходить в запустение. Теперь этот город переживал черные  дни: многие дома
разрушились  от   старости   и   небрежения,  повсюду  зияла  нищета,  рынки
переместились в  другие  города  и  люди,  кто  побогаче, перебрались  тоже.
Никогда больше этому городу не бывать столицей, говорили в народе.
     И  вот,  впредь до того времени, когда будет возведена  новая твердыня,
способная  противостоять   вторжению  с  Саксонского  берега,   Артур  решил
обосноваться  в  Каэрлеоне.   Такое  решение  само  напрашивалось.  Крепость
Каэрлеон находилась  в восьми милях  от столицы Инира Гуэнтского, в излучине
реки, но  выше  уровня  паводков,  с тыла ее  надежно  прикрывали горы,  а с
востока простирались болота - там проходил  водораздел  между реками  Иска и
Авон Луид. Правда, сила Каэрлеона оказывалась в то же время и его слабостью:
отрезанный  со  всех сторон,  он  мог защищать  лишь  малый  кусок Артуровых
владений. Однако в качестве временного опорного пункта в стратегии подвижной
обороны, принятой Артуром, он годился как нельзя лучше.
     Всю ту  зиму  я провел рядом  с  Артуром. Раз как-то он у меня спросил,
шутливо вздернув бровь,  не  собираюсь  ли я его  покинуть ради своих  полых
холмов, но я только ответил: "Позже", и больше мы к этому не возвращались.
     О сне, который мне привиделся  в храме Ноденса, я ему не рассказывал. У
него и без того было много забот, и я радовался, что он как будто бы забыл о
возможных последствиях той ночи  с Моргаузой.  Будет еще время  вернуться  к
этому, после того как придут из Йорка вести о бракосочетании.
     И вести пришли, когда при дворе в  самом разгаре были сборы к отъезду в
Йорк на  свадебные  торжества. Королю  прибыло  длинное  письмо  от королевы
Игрейны  и с этим  же  гонцом  - письмо  ко мне, но я  был на берегу, и  мне
принесли  его туда.  С  утра  я был занят  тем, что  надзирал за  прокладкой
будущего подземного хода, потом работы были прерваны для полуденной трапезы,
солдат,  проходивших  учение  на  плацу  рядом с  древним  амфитеатром, тоже
распустили, и солнечный зимний день, подернутый жемчужной дымкой, наполнился
тишиной.
     Я поблагодарил гонца, подождал, держа письмо в руке, покуда он  ушел. И
только тогда сломал печать.
     Мой сон сбылся. Лот  и Моргауза сочетались браком. Королева Игрейна еще
не  доехала  до  Йорка, когда получила известие,  что любовники  вступили  в
брачный  союз.  Я прочел между строк  о том,  как  Моргауза въехала в  город
вместе  с Лотом, распаленная своей победой и украшенная его драгоценностями;
как  город,  раз  уже  все равно были  сделаны  приготовления к  королевской
свадьбе и приезду самого Верховного короля,  проглотив разочарование, все же
устроил  от  своих  северных щедрот  свадебный  пир.  Король Лотиана, писала
Игрейна,  был  с нею кроток, он всем  влиятельным городским мужам  преподнес
подарки,  так  что  прием ему  был оказан  достаточно  теплый. А Моргана  (с
удовлетворением сообщала королева),  Моргана не выказала ни  малейшей  обиды
или досады. Она рассмеялась в голос, а потом поплакала от явного облегчения.
И на свадебный  пир явилась  в ярко-алом платье  и веселилась больше всех, а
ведь Моргауза (с памятной мне  язвительностью  заключала Игрейна) не снимала
своей новенькой короны с утра и до самого сна.
     Сама  королева, как я  почувствовал,  тоже  была, скорее,  рада  такому
повороту событии. К  Моргаузе она, по понятным причинам,  любви не питала, а
Моргана  была  ее родной  дочерью,  ее  она  растила  и  пестовала,  и, хотя
подчинилась выбору короля Утера, этот брак с черным  волком севера был  им с
Морганой обеим  очень  не по душе. А Моргане, может быть, даже было известно
про жениха больше, чем  матери.  Зная Моргаузу, я бы не  удивился,  если  бы
оказалось, что  та успела  похвастаться  перед  сестрой  своей  близостью  с
королем Лотом.
     Игрейна об этом, похоже, не подозревала - как и о беременности невесты,
возможно,  послужившей причиной столь поспешного бракосочетания.  Оставалось
надеяться, что и в письме к Артуру про это  тоже  не было речи. Ему сейчас и
так хватало хлопот, для распрей и бед еще придет время в будущем. Прежде ему
следовало короноваться и иметь  свободные руки,  чтобы  заняться грандиозной
задачей войны, нельзя было связывать его тем,  что является заботой женщин -
и что должно было в скором времени стать также моей заботой.
     Артур  швырнул письмо на  стол.  Он гневался,  это  было  видно, однако
старался сдерживаться.
     - Ну? Ты, конечно, об этом знаешь?
     - Да.
     - И давно ли?
     -  Королева,  твоя мать, прислала мне письмо. Я его только  что прочел.
Полагаю, в нем сообщается то же, что и в твоем.
     - Я не об этом спрашиваю.
     Я мягко сказал:
     - Если ты  спрашиваешь, знал ли я, что это должно случиться,  я отвечу:
да.
     Нахмуренные, злые глаза вспыхнули.
     - Ах, вот как! Почему же не сказал мне?
     - По двум  причинам.  Потому что ты был  занят более  важными делами  и
потому что я не был полностью уверен.
     - Ты? Не был уверен? Что ты такое говоришь, Мерлин?
     - Артур,  все, что я  про это знал или подозревал, открылось мне во сне
несколько недель назад. То не  был волшебный или вещий сон, а как бы смутный
ночной  морок,  вызванный  избытком  выпитого  вина  или  слишком  упорными,
неожиданными мыслями  об  этой ведьме, ее хитростях и чарах. И не только она
не  шла  у меня из головы,  но и король Лот  тоже. Вот мне и привиделись они
вместе, и  она примеряла его корону. Достаточное  ли это основание,  как  ты
полагаешь, чтобы явиться к тебе с докладом, от которого при дворе начался бы
переполох, а ты бы сорвался с места и бросился на север, ища с ним ссоры?
     - Раньше было бы достаточным.
     Его рот был растянут в упрямую, гневную линию. Я понимал, что этот гнев
порожден беспокойством, не  ко  времени  пришли  к нему сомнения в  верности
Лота.
     - То раньше,  - ответил я, - когда я был прорицателем короля. Нет, нет,
- добавил я, увидев его  быстрый жест, - я твой по-прежнему. Но только я уже
больше не прорицатель, Артур. Я думал, ты понимаешь.
     - Откуда? И что вообще это значит?
     -  Это значит, что  в  ту ночь под  Лугуваллиумом, когда ты поднял меч,
который  я для  тебя одел  белым  пламенем, моя  сила  снизошла  на  меня  в
последний  раз. Ты  не  видел  часовню  потом,  когда  пламя  погасло и  все
разошлись. Камень, на котором покоился меч, разбился, все священные реликвии
погибли. Сам я уцелел, но сила во мне выгорела, и думаю, что навсегда. Огонь
выгорает, и остается прах, Артур. Возможно ли, что ты этого не понял?
     - Откуда мне было понять? - повторил он, но уже совсем иным голосом: не
зло, не резко, а медленно и задумчиво. Подобно тому как я после Лугуваллиума
почувствовал себя постаревшим, так Артур вдруг  раз и навсегда повзрослел. -
По  виду ты ничуть  не изменился. Так  же ясно  все понимаешь  и выражаешься
уверенно, ну прямо оракул.
     Я засмеялся.
     -  А  ведь оракулам ясность  вовсе  не свойственна. Вещие  старухи  или
безумные  девственницы, бормочущие  что-то  в клубах  дыма. Если я выражался
ясно и уверенно, то лишь потому, что ко мне обращались за советом  по делам,
в которых я знаю толк, не более того.
     - Не более того? Казалось  бы, довольно и этого для любого короля, даже
если иной мудрости он  бы от тебя не услышал. Но теперь я, кажется, понял. С
тобой  произошло  то же, что и  со мной: грезам  и видениям  пришел  конец и
дальше надо жить по простым людским законам. Мне бы следовало это понять, ты
вот меня понял, когда я сам отправился преследовать Колгрима. - Он подошел к
столу, на  котором  лежало письмо  Игрейны,  и оперся  кулаком  на мраморную
столешницу. Нахмуренные его глаза, ничего не видя, смотрели вниз.  Но вот он
поднял  голову. -  А  как же  все  эти  годы, которые у  нас впереди?  Война
предстоит не шуточная,  и  конца ей не будет ни в этом году, ни в следующем.
Не хочешь  же  ты сказать, что от тебя мне больше помощи  ждать нечего? И  я
имею  в виду  не военные машины и не твои познания во врачебном искусстве. Я
спрашиваю тебя, будет ли мне помощь от твоей "магии", о которой рассказывают
мои солдаты, помощь, которую получали от тебя Амброзии и мой отец?
     Я улыбнулся.
     -  А, это. Конечно. -  Я понял, что  он думал о том воздействии,  какое
оказывали мои пророчества и подчас самое мое присутствие на  боевые полки. -
В армии что  думали обо мне  раньше, то будут думать и впредь. И нет нужды в
дальнейших  пророчествах по  поводу  войн,  которые ты теперь начинаешь.  Ни
тебе, ни твоим солдатам не понадобятся напоминания. Все помнят мои слова. На
просторах  Британии  тебя  и  твоих  воинов  ждет слава, добытая  в боях. Ты
одержишь  победу и раз,  и два и в конце концов - далеко ли  до этого конца,
мне неведомо - восторжествуешь. Вот что я сказал тебе,  и это - правда.  Для
побед тебя  взрастили  и  обучили - ступай  же  и  делай свое  дело,  а  мне
предоставь заниматься моим делом.
     - Что же это за дело теперь, когда ты выпустил в небо своего орленка, а
сам остался на земле? Ждать, пока я восторжествую,  чтобы потом помогать мне
в строительстве?
     - Да, со временем  и  это.  Но пока что я  должен  распорядиться делами
иного  свойства. - Я указал на смятое письмо королевы. - После Пятидесятницы
я, с твоего позволения, отправлюсь на север, в Лотиан.
     Я увидел у него на  щеках легкий румянец облегчения.  Что я там намерен
делать, он не стал спрашивать, а только проговорил, помолчав:
     - Буду рад. Ты сам знаешь. Нам с  тобой ведь  незачем обсуждать причины
того, что произошло?
     - Незачем.
     -  Ты  был, конечно, прав. Как  всегда.  Она  искала власти, а  как  ее
получить, ей  было безразлично. И как, и где. Теперь мне это ясно. И я  могу
только радоваться, что свободен ныне от  ее притязаний. - Легким  мановением
руки он отмел Моргаузу с ее происками. - Но две вещи остаются. Главное - что
я все еще нуждаюсь в Лоте как в союзнике. Ты был прав - в который раз! - что
не рассказал мне свой сон. Я бы тогда с ним поссорился. А теперь...
     Он не договорил и только пожал плечами. Я кивнул:
     - А теперь ты признаешь его брак с твоей единокровной сестрой и  будешь
считать его залогом верности Лота твоему  знамени. Королева Игрейна, сколько
можно судить, повела себя мудро, и твоя сестра Моргана, как кажется, тоже. В
конце  концов,  сначала-то  король Утер  задумал именно  этот брак. А как да
почему он осуществился, теперь уже неважно.
     - Тем более, -  подхватил  Артур, - что Моргана, оказывается,  вовсе не
огорчена. Вот  если бы она  оскорбилась... И это - второй  вопрос, который я
хотел  с  тобой  обсудить. Впрочем,  и  вопроса-то  никакого  нет.  Королева
намекала тебе, что Моргана не выказала иных чувств, кроме облегчения?
     - Да. И я допросил гонца, привезшего письма из Йорка. Он говорит, что в
Йорке  находился  Урбген  Регедский, прибывший  на  королевскую  свадьбу,  и
Моргане было не до Лота, она не спускала глаз с Урбгена.
     Урбген был  теперь королем Регеда, старый  король  Коэль Регедскнй умер
вскорости после битвы  у  Лугуваллиума. Его  наследник  был  мужчина лет под
пятьдесят, но славный  воин и все  еще могуч и хорош  собой. Он года три как
овдовел.
     Артур оживился.
     -  Урбген  Регедекий?  А что, это было  бы  дело? Я  бы с самого начала
остановил свой  выбор на нем, да только, когда сговаривали Моргану за  Лота,
Урбгенова жена была еще жива. Так, значит, Урбген. Он да Маэлгон Гвинеддский
- это доблестнейшие бойцы севера, а что до его верности, то в ней никогда не
возникало  сомнения. За  этими  двумя королями  север  будет как за каменной
стеной, и тогда...
     Я договорил за него;
     - Тогда Лот и его королева пусть делают все, что им вздумается?
     - Вот именно. Но возьмет ли ее Урбген, как ты полагаешь?
     - Он  почтет себя счастливцем. И думается мне, ей будет за  ним  лучше,
чем было бы за тем, другим. Так что жди в скором времени нового гонца.  Я не
пророчествую, а просто умозаключаю.
     - И тебе не обидно, Мерлин?
     То был вопрос короля,  человека, как и я,  умудренного жизнью, умеющего
видеть дальше своих собственных  ближайших забот и способного понять, каково
мне дышится  в безжизненном пространстве  на месте сада,  где прежде обитали
божества.
     Я ответил ему, немного подумав:
     - Сам  не  знаю. Так  уже  бывало и  раньше, приходили  сонные времена,
приливы  сменялись отливами; но не на  пороге великих  событий. Я не  привык
чувствовать себя бессильным и признаю,  что это мне не по душе. Но один урок
я крепко усвоил, пока бог был со мной, урок доверяя  - я научился полагаться
на его волю. Я уже стар и могу жить в покое, а при  взгляде на тебя я  вижу,
что выполнил свое предназначенье. Чего  мне грустить? Буду сидеть на холме и
поглядывать  сверху  на  то,  как ты  продолжаешь  мое дело.  Такова награда
старости.
     - Старости? Ты говоришь, как седобородый дед. Сколько тебе сравнялось?
     - Немало. Скоро сорок.
     - Ну, знаешь ли...
     И так, со смехом, мы обогнули этот острый угол. Потом он  подвел меня к
столу под  окном,  где  стоял  изготовленный мною макет нового Каэрлеона,  и
начал обсуждать со мной его. О Моргаузе больше не было сказано ни слова, и я
подумал: вот мы говорили о доверии,  но  как же он  безоглядно полагается на
меня! Если я не оправдаю этого доверия, то  воистину  останусь только тенью,
только именем, а меч Британии у меня в руке - всего лишь горькой насмешкой.
     Когда я  попросил его изволения на поездку в Маридунум после  Крещения,
он  ответил  рассеянным  согласием,  мысли  его уже  были  заняты  насущными
заботами завтрашнего дня.

     * * *
     Пещера,  которую  я  получил  в  наследство   от  отшельника  Галапаса,
находилась в шести милях к востоку от Маридунума,  города, охраняющего устье
реки  Тиви. В  нем некогда жил мой  дед, король  Дифеда,  и мне, незаконному
королевскому  отпрыску, росшему в  небрежении  при  его  дворе,  позволялось
бродить на  свободе  по окрестным холмам. Так я  познакомился и подружился с
мудрым  старым отшельником,  который  жил  в  пещере  на холме Брин Мирддин,
посвященном богу  небес  Мирддину,  владыке света  и воздушных  пространств.
Галапас давно уже умер, но я со временем сам поселился в его пещере, и люди,
как повелось исстари, приходили к целительному источнику Мирддина и получали
от  меня  лечебные  снадобья и наставленья. Скоро я  превзошел  в  лекарском
искусстве  моего старого  учителя, и одновременно пошла  слава  о моей силе,
которую  люди зовут  волшебной,  а  холм  стал  называться в  народе  Холмом
Мерлина. Простые  люди,  кажется, даже  считали, что  я  и есть сам Мирддин,
хранитель целебного источника.
     На реке Тиви, в том месте, где от проезжей дороги отходит тропа на Брин
Мирддин, стоит водяная мельница.  Подъехав  к  реке, я  увидел причаленную к
берегу  большую баржу. Ее притащила вверх по течению здоровая гнедая лошадь,
которая  теперь паслась да скудной  зимней траве,  а молодой крепкий мужчина
тем  временем  сгружал  на пристань тяжелые мешки. Он  работал  в  одиночку,
хозяин баржи, должно быть, находился на мельнице, где утолял жажду с дороги,
но там и было  работы всего на одного: перетаскать дюжину  мешков  с зерном,
присланных на мельницу для помола.  Под ногами у мужчины  вертелся малыш лет
пяти и  неумолчно  болтал на смеси наречий  - валлийского и  еще  какого-то,
знакомого мне, но искаженного, да еще  дитя шепелявило, так что я сначала не
мог разобрать, что это за язык. Но вот мужчина ответил ему  на том же языке,
и тогда я узна