ле  кончины
Кадора, и на берегу нас уже ждал Артур со свитой. Завидев в море наш  парус,
он  спустился  на пристань, чтобы  встретить  нас, и мы,  глядя на затянутые
полотном щиты, приспущенные  флажки и суровый белый цвет траурных одежд, еще
не ступив на сушу, поняли, что привело нас на родину.
     Все это всплывает у меня перед глазами, купаясь в ярком свете. Но далее
следует часовня при горящих свечах, в ней установлено тело герцога, и монахи
поют молебствия; сцена  затмевается,  и вот уже  я стою в изножье  гроба,  в
котором лежит его отец, стою и жду, чтобы  явился  дух  человека, преданного
мною. Я рассказал об этом Вивиане, но даже она не смогла облегчить мою душу.
Ибо мы с ней (объяснила мне она) разделяли одни и те же мысли и видения, так
что она  и сама  не в  силах провести  границу между сегодняшним Тинтагелом,
овеянным теплыми летними ветрами, разбивающими прибой о береговые  скалы,  и
моим зимним штормовым прошлым.
     Тинтагел, оплакивающий недавнюю смерть герцога Кадора, и для нее, и для
меня походил на сновидение  больше, чем обдутая зимними  штормами  твердыня,
где  некогда  Утер в  объятиях жены Горлойса Игрейны зачал Артура,  будущего
короля Британии.
     И так во всем. После Тинтагела мы отправились на север. Память  или сон
в бесконечно тянущейся тьме показывает мне плавные холмы  Регеда, леса - как
нависшие темные тучи, озера, плещущие  рыбой, и отраженный в воде, словно  в
зеркале, Каэр Банног,  где когда-то я спрятал  великий меч,  предназначенный
для Артура. И Зеленую часовню, в которой позже, в ту легендарную ночь, Артур
поднял этот меч своей рукой.
     Так, играючи,  мы  проследили путь меча, который  годы назад я проделал
всерьез;  но  что-то, некое чувство - я теперь не уверен даже, что  оно было
пророческим  и  просто  справедливым,  -  велело  мне  хранить  молчание  об
остальном,  что  мне самому  тогда  открылось лишь  проблесками.  Этот новый
подвиг предназначен не мне, его очередь  наступит после меня, теперь же срок
еще не пришел. И я ни словом не обмолвился о Сегонтиуме и о том месте, где и
по  сей  день  глубоко   в  земле  запрятаны  остальные  сокровища,  которые
возвратились в Британию вместе с мечом.
     Наконец мы оказались  в Галаве. То было счастливое завершение приятного
путешествия. Нас принял граф Эктор, раздобревший от старости и хорошей жизни
после установления мира. Представляя леди Друзилле  мою Вивиану (и подмигнув
мне при этом), он провозгласил:
     - Вот, наконец-то, жена принца Мерлина, душа моя.
     А  рядом с  ним стоял  мой верный  Ральф,  раскрасневшийся  от радости,
гордый, как павлин,  своей пригожей женой и четырьмя  крепкими ребятишками и
жаждущий услышать вести об Артуре и о том, что происходит на юге.
     В ту  ночь  мы с Вивианой спали вдвоем в той башне, куда меня  когда-то
принесли  выздоравливать  от  яда,  данного  мне  Моргаузой.  Уже  наступила
полночь, мы лежали и смотрели  через узкое окно, как месяц освещает  вершины
холмов, когда  вдруг она пошевелилась,  потерлась щекой о мое плечо  и  тихо
спросила:
     - А теперь что? Брин Мирддин и кристальный грот?
     - Думаю, да.
     -  Если твои холмы столь же  прекрасны, как здешние, может быть, мне не
так уж и жалко будет  покидать Яблоневый сад... -  я услышал по  голосу, что
она улыбается, - ...по крайней мере на лето!
     - Я обещал тебе, что  до этого дело не  дойдет. Скажи мне лучше, как ты
предпочитаешь   проделать   этот   последний   отрезок   своего   свадебного
путешествия: сушей  по  западным  дорогам  или  же  морем от  Гланнавенты до
Маридунума? Я слышал, что море сейчас спокойно.
     Она помолчала. Потом задала вопрос:
     - Но почему ты спрашиваешь меня? Я думала, что...
     - Что ты думала?
     - Что ты еще хочешь мне кое-что показать, - ответила она после недолгой
заминки.
     Я понял, что она так же читает мысли, как и я. И спросил:
     - Что же это, моя милая?
     -  Ты рассказал мне всю  историю  чудесного меча  Калибурна,  благодаря
которому  Артур  держит в своих руках власть над  страной, и показал мне все
места, связанные с этой историей.  Показал мне, где тебе было первое видение
о мече, приведшее тебя к нему; и куда ты его перепрятал впредь до того часа,
когда Артур вырастет и сможет его поднять; и где, наконец, это произошло. Но
где  ты его тогда  нашел, ты  мне не показал. Я  думала,  что  это  ты решил
открыть мне напоследок, перед тем как направиться в Брин Мирддин.
     Я не  отвечал. Она  приподнялась  на  локте  и  заглянула мне в лицо. А
лунный луч скользил, высвечивая серебром по черни, прелестные линии:  висок,
скулу, шею, грудь.
     Я улыбнулся, ласково проведя пальцем по изгибу ее плеча.
     - Как я могу думать и отвечать тебе, когда ты так прекрасна?
     -  Очень  просто  можешь,  - не двигаясь,  отозвалась  она  с  ответной
улыбкой. -  Почему ты  это  скрываешь  от меня? Потому что там осталось  еще
что-то, я угадала? И это принадлежит будущему?
     Итак, провидение или догадка, но она знает. Я сказал:
     - Да, ты права. Осталась одна тайна, одна-единственная. И ты права, она
принадлежит будущему. Я и сам видел это лишь  смутно, но  когда-то,  еще  до
того, как  Артур стал королем,  когда меч уже был найден, но еще не поднят и
грядущее  таилось  за  стеною  огней  и   видений,  я  произнес  для  Артура
пророчество... Я и сейчас его помню.
     - Помнишь?
     И я повторил:
     -  "Я  вижу мирный солнечный  край, по  долинам  зреют хлеба,  и селяне
беспечно обрабатывают землю, как во времена римлян. Я вижу,  как меч тоскует
в  бездействии,  и  дни  мира сменяются  днями вражды и  раздоров, и  жаждет
подвига тоскующий меч и взыскующий дух. Быть  может, для того бог и  отнял у
меня Грааль и копье и спрятал их под землею, чтобы в один прекрасный день ты
мог отправиться  на  поиски ненайденных сокровищ  Максена. Но нет, не ты,  а
Бедуир...  это его дух, а не твой, изголодается и возжаждет и  будет  искать
утоления в ложных источниках".
     Потянулось долгое  молчание.  Я не различал в  ночи  ее глаз - они были
полны лунным светом. Наконец она прошептала:
     - Грааль и копье? Сокровище Максена, снова спрятанное под землею, чтобы
кто-то подвигнулся на их поиски, как ты  подвигнулся на поиски меча? Но  где
они? Скажи мне, где?
     Она была охвачена  нетерпением; не трепетом, а простым нетерпением, как
бегун  в виду цели. Когда она узрит чашу и копье, сказал я себе, она склонит
голову  перед их святостью. А пока она всего лишь дитя  и, как дитя, видит в
магических  предметах лишь орудия, дающие ей силу. Но  я  не сказал ей: "Это
будет  тот же подвиг, ибо что проку  в мече власти без утоления духа? Вместо
всех королей теперь  один  Король. И настало время, чтобы вместо всех  богов
был  один  Бог,  в  Граале  же заключена эта единственность, и люди будут ее
искать, и умирать за нее, и, умирая, обретать жизнь".
     Ничего этого я ей  не сказал, но лежал молча,  а она смотрела на меня и
ждала.  Я чувствовал  исходящую от нее силу, это была  моя  прежняя сила, но
теперь у нее ее больше, чем у меня. Сам я ощущал только усталость и печаль.
     - Скажи же мне, мой любимый, - настойчиво шептала она.
     И тогда я сказал ей. Улыбнулся и мягко произнес:
     - Я сделаю больше. Я отвезу тебя  туда и, что там можно  будет увидеть,
все  тебе покажу.  То, что еще  осталось от сокровищ Максена,  покоится  под
землей  в разрушенном храме  Митры в Сегонтиуме. И это - все, что я еще могу
тебе подарить, моя дорогая, кроме своей любви.
     Помню, она в ответ прошептала:
     - Ее  мне  довольно, даже без всего остального. И, пригнувшись, прижала
губы к моим  губам. После того как  она заснула,  я еще  лежал и  смотрел на
луну: полная и яркая, она словно застыла на месте в раме окна. И вспомнилось
мне, как давным-давно, ребенком, я верил, что, если вот так глядеть на луну,
исполнятся  твои самые горячие мечты. О  чем я тогда  мечтал: о провидческом
даре, служении,  любви, - я уж  и  не  помнил. Все  это осталось  в прошлом.
Теперь самая  моя горячая мечта покоилась подле  меня,  объятая  сном. Ночь,
пронизанная  лунным  светом, не содержала  будущего,  спала без  видений.  И
только звучали, как шепоты прошлого, отдельные голоса.
     Голос Моргаузы,  ведьмы, изрыгающей на меня свое проклятье: "А тебе так
уже не страшны женские чары, принц Мерлин? В конце концов и ты  попадешься".
И, заглушая ее, - голос Артура, рассерженный, громкий, исполненный любви: "Я
не желаю,  чтобы тебе причиняли зло". А потом: "Ведьма или не ведьма, любишь
ты ее или нет, она получит от меня по заслугам".
     Я  прижал  к  себе ее  юное  тело,  бережно  поцеловал спящие  веки.  И
произнес, обращаясь к призракам, к  голосам,  к пустому лунному свету: "Срок
настал.  Отпустите  меня  с  миром".  И,  предав  душу   мою  в  руки  бога,
направляющего меня все эти годы, приготовился погрузиться в сон.
     Это  - последняя  в моей памяти  правда; все  прочее - лишь  видения  в
непроглядной тьме.

     2
     Маленьким, когда  я  жил  в Маридунуме,  я  спал со своей  нянюшкой  во
флигеле для слуг  во дворце моего деда. Наша комнатка  находилась  в  нижнем
этаже, а  за окном росло грушевое  дерево,  в  ветвях  которого  по  вечерам
заводил  песенку  дрозд,  а  потом  на  небе  загорались звезды,  совсем как
маленькие светочи  среди листвы.  Я, бывало,  подолгу  лежал в ночной тиши и
любовался ими, прислушиваясь, когда же раздастся  музыка  сфер, которую, как
мне говорили, издают звезды, вращаясь в небесах.
     И вот  теперь я ее услышал. Укутанный в  теплые покровы, я  лежал,  как
можно было догадаться, в паланкине,  который мерно  покачивался на ходу  под
ночным  небом.  Меня обнимала  глубокая  тьма,  и  лишь  высоко  вверху, где
изгибался небесный свод, плыли мириады золотых огоньков, и каждый  мелодично
звенел, как крохотный колокольчик. Я  был одно с  землей, которая качалась и
пульсировала в  лад с биением моего сердца, и одно с великой тьмой,  которая
стояла надо  мною. Может быть, у меня даже были закрыты глаза. Последнее мое
видение, смутно подумалось мне, и моя  сбывшаяся мечта. Ведь я всегда мечтал
услышать перед смертью музыку, которую издают звезды...
     Потом  я  осознал,  где  нахожусь.  Меня  окружали  люди  -  я   слышал
приглушенные голоса, но они долетали до меня словно бы издалека, как бывает,
когда горишь  в лихорадке. Слуги  опускали и  поднимали  паланкин,  я ощущал
тепло их рук,  а то, что  казалось мне пульсом, - это был стук  их подошв по
земле. И  было  это не видение под музыку сфер - просто беспомощного, вполне
земного  больного старца медленно,  осторожно  везли  домой, а он  был нем и
недвижен. И  музыка  сфер  была  на  самом  деле  всего  лишь  позвякиванием
бубенчиков на упряжи мулов.
     Сколько  это продолжалось,  я  не могу сказать.  Наконец  после долгого
подъема паланкин  выровнялся. Меня приветливо  встретил  огонь  под  теплыми
сводами. Здесь  были еще какие-то люди,  отовсюду  слышались голоса,  кто-то
плакал.  И я каким-то образом  понял, что  после еще одного приступа падучей
болезни меня доставили в Брин Мирддин.
     Потом  опять  все  спуталось.  Иногда  мне  казалось,  что  я  все  еще
путешествую вдвоем с Вивианой - показываю ей улицы Константинополя или гуляю
с нею по горам  под Бейрутом. Она приносит мне  питье, которое сама сварила,
подносит  прямо к  губам.  Но это не чаша, это ее губы на  моих губах, у них
вкус земляники, и они  шепчут  надо  мной  заклинания,  а  пещеру  наполняет
ароматный дым - это она бросает в огонь пригоршни благовоний. Всюду свечи, в
их мягком колеблющемся сиянии на камень при входе в  пещеру спустился  и сел
мой сокол  и ждет, когда  бог дыхнет и взъерошит  его  перья.  У  жаровни  с
угольями сидит Галапас и  чертит для меня в пыли  первую карту, а рядом, вот
сейчас, стоит на коленях мальчик Ниниан и внимательно разглядывает ее своими
нежными,  задумчивыми глазами.  Тут он поднял голову, и оказалось,  что  это
Артур,  горячий,  нетерпеливый,  десятилетний,  а   вот   Ральф,  молодой  и
нахмуренный... а  вот, наконец, и мальчик Мерлин, входящий  по  слову своего
учителя в кристальный грот. Тут наплывали видения, они снова разворачивались
передо  мной, зыбкие сны, которые впервые ворвались в  детскую голову  вот в
этой самой пещере. Но теперь Вивиана держит меня за руку и смотрит их вместе
со  мною,  все, до  мельчайшей  звездочки;  а  потом  она  даст  мне  испить
укрепляющего снадобья, и тогда Галапас, и мальчик  Мерлин, и Ральф, и Артур,
и  Ниниан блекнут и  пропадают,  как призраки, ведь  призраками  они и были.
Остаются только воспоминания, но они отныне и  навсегда принадлежат ей,  как
прежде принадлежали мне одному.
     Между тем, неощутимо для  меня, проходило время, дни сменялись днями, а
я все лежал в сумеречном царстве, скованный, недвижный телом и с лихорадочно
работающим  воображением. И прилежно, неуклонно, как пчела вытягивает мед из
цветка, волшебница Вивиана высасывала у меня по капле мед моей жизни.
     Однажды на заре, когда на воле  звонко распевали  птицы и теплый летний
ветерок занес в пещеру ароматы цветов и свежего сена, я очнулся  от  долгого
сна и почувствовал, что болезнь отпустила меня. Время сновидений миновало, я
жил и бодрствовал.
     И при этом я  был совершенно один и находился в полной темноте  -  лишь
узкий  луч  света  пробивался  сквозь  нагромождение  камней,  которыми  они
завалили  выход  из  пещеры,  перед  тем как  уйти и  оставить  меня в  моей
гробнице.
     * * *
     У  меня не  было  возможности  определить,  сколько времени я  пролежал
замертво. Мы  прибыли в  Регед  в  июле,  и сейчас, судя по всему,  тоже был
разгар  лета. Три недели, самое  большее -  месяц?... Если бы  дольше, я  бы
сейчас  совсем  обессилел. Все  это время,  покуда  я не  забылся  последним
глубоким  сном,  который, должно быть,  сочли  смертью,  за мной ухаживали и
поддерживали мои силы моими же снадобьями и отварами, так что хоть члены мои
затекли  и ослабли, я чувствовал себя теперь вполне  здоровым. Сдвинуть хотя
бы один  камень, которыми было  завалено  устье моей пещерной  гробницы,  я,
конечно,  не  мог,  но не исключалось,  что мне  удастся  привлечь  внимание
кого-нибудь из  прохожих.  Перед пещерой  с незапамятных  времен  находилось
святилище,  и  люди  нередко  поднимались вверх  по  оврагу, чтобы  оставить
приношения  богу,   покровителю  здешнего  волшебного  источника.  Возможно,
теперь,  зная,  что  здесь  похоронен  Мерлин,  который  диктовал  свою волю
Верховному  королю, но жил среди них  и, не жалея ни времени,  ни искусства,
исцелял их и их скотину, возможно, что  теперь люди станут поклоняться этому
месту с  еще большим рвением.  Пока он был жив,  они являлись что  ни  день,
принося  пищу  и вино, и, уж конечно, не перестанут нести  свои  дары, когда
надо задобрить дух умершего.
     Итак, подавив страх,  я сел и, несмотря на  слабость и  головокружение,
попытался сообразить, что мне делать.
     Меня  положили  не  в  кристальном  гроте,  который  представлял  собой
небольшое  круглое  углубление  в  верхнем  углу главной пещеры,  а в  самой
пещере,  на  моем собственном ложе.  Кровать была затянута какой-то  тканью,
плотной и тяжелой на ощупь, и, насколько можно было разглядеть в отсветах от
единственного  дневного луча,  ее  покрывало  шитье  и драгоценные  каменья.
Покров же, под которым я лежал, был мягкий, теплый , с вытканным узором. Мои
пальцы нащупали рисунок: дракон. Постепенно я разглядел по углам  моего ложа
четыре тяжелых витых подсвечника,  тускло отблескивающих золотом. Как видно,
меня похоронили  с  королевскими почестями. Может быть, даже сам  король при
этом  присутствовал?  Жаль,  что  я  ничего не  помню. А Вивиана?  Я  должен
поблагодарить  собственное пророчество за  то, что  меня  просто  положили в
пещере,  а не зарыли в землю и не предали огню. От одной  такой  мысли озноб
пробежал по коже. Однако надо  было  действовать. Я  обследовал  свечи.  Три
догорели  до конца, от  них  остались  только бесформенные наплывы воска. Но
четвертую, наверно, задул случайный  сквозняк,  она еще сохранилась в добрый
фут длиною. Я  потрогал пальцем  восковой  натек:  он  был  мягкий.  Значит,
прикинул я, прошло часов двенадцать,  ну, может  быть, пятнадцать, с тех пор
как свечи были зажжены и меня оставили,  заложив вход в пещеру. В  пещере до
сих  пор чувствовалось  тепло. Если  я хочу остаться  в  живых,  тепло  надо
поддерживать. Я  откинулся на жесткую подушку,  натянул до подбородка теплый
покров  с  золотым  драконом и, устремив  взгляд на последнюю свечу,  сказал
себе: сейчас посмотрим, неужели и эта простейшая магия,  которой  я  некогда
овладел в первую голову, находясь в этой самой  пещере, тоже отнята  у меня?
Усилие было так велико, что я, изнемогший, снова погрузился в сон.
     Когда я пробудился,  розовый туманный свет  клубился  в  дальнем  конце
пещеры, и вся пещера была освещена - последняя свеча  горела ровным,  теплым
пламенем.  Я увидел две золотые монеты,  поблескивающие на покрове, - смутно
вспомнил, как они скатились с моих  век, когда я проснулся и  поднял голову.
При  свече я  разглядел  и  еще  кое-что, представлявшее  для меня ценность:
ритуальные лепешки и вино, оставленные подле моего ложа как приношения духам
умерших. Тут я  громким  голосом возблагодарил бога, хранящего  меня, сел на
погребальном ложе, укутанный в могильные пелены, и утолил голод и жажду.
     Лепешки были  черствые,  но с  медовым  привкусом, а вино  крепкое, оно
побежало по моим жилам, как новая сила  жизни. А пламя свечи, источая мягкое
тепло,  разогнало  последние  клочья  страха: "Эмрис, - прошептал я  себе, -
Эмрис,  дитя  света, любимец  королей...  тебе было  сказано, что ты  будешь
заживо  погребен  во  тьме  и  сила  твоя  оставит тебя;  и  вот  взгляни  -
пророчество  сбылось, но,  оказывается, это вовсе  не страшно; ты и  вправду
погребен  заживо, однако у тебя есть воздух, и свет, и - если твои запасы не
разорили - пища, и питье, и тепло, и целебные снадобья..."
     Я  вынул  свечу из  тяжелого  подсвечника и  прошел  в  дальние  гроты,
служившие мне  кладовыми.  Все сохранилось  так,  как было  при мне. Стилико
выказал  себя не только верным хранителем моего дома.  Его заботой оставлены
подле  моего "гроба"  медовые лепешки и вино. Похоже, что и  запасы были все
пополнены,  на  случай  если мне что-нибудь понадобится за гробом.  Так  или
иначе, но на полках  ряд  за  рядом,  короб  за  коробом покоилась бесценная
провизия,  стояли  банки и флаконы с  целебными и укрепляющими снадобьями  -
все,  что  я  не захватил с  собою в Яблоневый сад. Настоящий беличий склад:
сушеные  плоды и орехи,  медовые  соты, понемногу  сочащиеся  густой сладкой
влагой, бочонок оливок в масле. Хлеба, конечно,  не было, но в одном кувшине
я  нашел  окаменевшую  краюшку  толстой овсяной  лепешки,  которую  когда-то
испекла и дала мне  жена пастуха,  - она не испортилась, только высохла, как
деревянная, и, раскрошив, я положил  ее  размокать в вине. Мучной  короб был
наполовину  полон,  и на  оливковом  масле можно будет напечь новых лепешек.
Вода  у  меня  в пещере имелась -  когда я поселился здесь,  я  прежде всего
наставил слугу, как провести по трубе воду из источника,  бьющего у входа, и
наполнить в  полу каменное углубление. Сверху мы приладили  крышку, и вода в
этой естественной чаше оставалась  чистой даже в бурю или в мороз. А избыток
вытекал  по  трещине и  сбегал, отведенный в  самый  отдаленный  угол самого
дальнего грота,  где было  у  меня  отхожее место. Нашлись в моих запасах  и
свечи, а на  каменной приступке,  как всегда, лежали кремни и трут. Высилась
на своем месте и горка древесных углей, но, опасаясь дыма и угара, я не стал
разводить  жаровню. К тому  же тепло мне  еще могло понадобиться  в будущем.
Если мои подсчеты верны, через какой-нибудь месяц  кончится  лето и на