дра, который во всем с ним заодно, - тоже, а также и  его  побратим
Агвизель, о чьей жизни в холодной башне близ Бремениума  ходили  кое-какие
странные слухи.
     Были там и другие, кого я не знал, этих я обвел взглядом мельком,  на
ходу. Их имена можно было  узнать  потом  у  Лукана  или  у  Кая  Валерия,
сторожившего на пороге королевской опочивальни.  Рядом  с  Валерием  стоял
молодой человек, который показался мне знаком: крепкий, загорелый, на  вид
лет двадцати. Он мне кого-то напоминал, но я так и не догадался, кто  это.
Юноша смотрел на меня в упор с королевского порога,  но  не  приветствовал
меня ни словом, ни жестом. Я спросил шепотом у Лукана:
     - Вот тот молодчик у двери, рядом с Валерием. Кто он?
     - Кадор Корнуолльский.
     Теперь я узнал это лицо, виденное мною в последний раз в полночь  над
телом Горлойса в замке Димилок. Оно не изменилось: те же льдистые  голубые
глаза, сведенные в одну линию  брови.  Лицо  воина,  с  годами  совершенно
уподобившегося отцу и такого же, как он, грозного.
     Наверно, дальше можно было не искать. Изо всех присутствующих у  него
было более всего причин меня ненавидеть. И он находился при  короле,  хотя
Лукан говорил, что ему поручена охрана Ирландского  берега.  В  отсутствие
Регеда и Лота он был здесь ближайшим родичем Утера,  не  считая,  конечно,
меня.
     Я прошел в одном ярде от него и нарочно посмотрел ему прямо в  глаза,
а он не отвел взгляда, но не поклонился и не приветствовал  меня.  Голубые
глаза глядели холодно и бесстрастно. Ну что ж,  подумал  я,  здороваясь  с
Валерием, посмотрим. Почему он здесь, я без труда узнаю  у  самого  Утера.
Как узнаю и то, много ли может ожидать для себя юный герцог в случае, если
король не поправится.
     Лукан прошел вперед оповестить короля  о  моем  прибытии.  Теперь  он
появился на пороге и знаком пригласил  меня  войти.  Вместе  с  ним  вышел
Гандар. Я хотел было остановиться и  перемолвиться  словом  с  королевским
лекарем, но он поспешно покачал головой.
     - Нет, нет. Он ждет тебя безотлагательно. Клянусь  Змеей,  Мерлин,  я
рад тебя видеть! Но будь осторожен... Вон он зовет. Потолкуем позже.
     - Хорошо. Спасибо.
     Из глубины опочивальни опять  донесся  повелительный  призыв.  Гандар
шагнул в сторону, пропуская меня,  и  я  на  мгновение  встретился  с  его
хмурым, озабоченным взглядом. Слуга затворил двери, и я  остался  один  на
один с королем.



                                    4

     Он оказался на ногах и одет: на нем был халат,  распахнутый  спереди,
снизу рубаха, пояс, шитый драгоценными  каменьями,  за  поясом  -  длинный
кинжал. Королевский меч Фалар покоился на подставке у  стены  за  кроватью
под золотым драконом. Было еще лето, но ночью поднялся  холодный  северный
ветер, и я был рад - видно, разнежился в своих странствиях, - что в пустом
очаге пышет теплом медная жаровня и кресла придвинуты к ней.
     Он быстро прошел через комнату мне навстречу, и  я  заметил,  что  он
хромает. Отвечая на его приветствие, я разглядывал его  лицо,  ища  в  нем
признаки болезни и уныния. Он  похудел,  новые  морщины  пролегли  у  губ,
придавая ему вид пятидесятилетнего (а  ему  было  сорок),  и  под  глазами
лежали тени - знак  телесного  страданья  или  долгой  бессонницы.  Однако
двигался он хоть и припадая на  одну  ногу,  но  вполне  свободно  и,  как
прежде, порывисто. И речь его  прозвучала  все  так  же  громко,  четко  и
распорядительно:
     - Вино вон там. Будем наливать себе сами. Я хочу говорить с  тобой  с
глазу на глаз. Садись.
     Я повиновался, налил вина и протянул кубок ему. Он взял, но  пить  не
стал, а поставил и опустился в кресло против меня,  резко,  почти  сердито
натянув на колени полу халата.  Я  заметил,  что  он  смотрит  в  пол,  на
жаровню, на вино, куда угодно, только не мне в глаза.
     Он продолжал так же отрывисто, не тратя времени на вежливые расспросы
о моем путешествии:
     - Тебе, наверное, уже передали, что я был болен?
     - Я так понял, что ты и сейчас хвораешь, - ответил я.  -  Рад  видеть
тебя на ногах и полным сил. Лукан рассказал мне о схватке при  Вагниациях;
ране твоей уже два месяца, это верно?
     - Да. Рана невелика, так, задело копьем. Но она загнила  и  долго  не
заживала.
     - А теперь зажила?
     - Да.
     - И не болит?
     - Нет!
     Он почти выкрикнул это и откинулся в  кресле,  выпрямив  спину,  сжав
пальцами подлокотники и наконец встретившись глазами со мной. Я узнал этот
каменный взгляд его светлых глаз, не  выражающий  ничего,  кроме  злобы  и
неприязни. Но теперь я прочел в нем, кроме злобы и неприязни,  еще  досаду
человека, который против воли вынужден обращаться за помощью к тому,  чьей
помощи поклялся больше не просить никогда. Я ждал.
     - Как поживает мальчик?
     Если его вопрос и удивил меня, я не показал вида. Правда,  я  говорил
Эктору и Хоэлю, чтобы  короля  не  извещали  о  местопребывании  мальчика,
покуда он сам не спросит, однако распорядился время  от  времени  посылать
ему - в туманных выражениях, никому, кроме короля, не понятных, -  доклады
о здоровье и успехах его сына. С тех пор, как Артур переселился в  Галаву,
эти отчеты  шли  сначала  в  Бретань  к  Хоэлю,  а  от  него  -  к  Утеру;
непосредственная связь между Галавой и королем была исключена. Хоэль писал
мне, что за все эти годы Утер ни разу прямо не справился о сыне.  И  стало
быть, сейчас не имел представления о том, где он находится.
     Я ответил:
     - Последнее известие ты должен был получить раньше меня. Разве оно не
прибыло?
     - Нет еще. Я сам написал месяц назад Хоэлю, спрашивал,  где  мальчик.
Он мне не ответил.
     - Возможно, он отправил ответ в Тинтагель или Винчестер.
     - Может быть. А может быть, он не хочет мне ответить.
     Я вздернул брови.
     - Отчего же? С самого начала  предполагалось,  что  от  тебя  это  не
секрет. Он разве уже раньше уклонялся от ответов на твои вопросы?
     Утер отозвался холодно, пряча смущение:
     - Я не спрашивал. Нужды не было.
     Это уже было кое-что.  Оказывается,  королю  захотелось  узнать,  где
Артур, только после неудачных родов королевы. Значит, я  был  прав,  когда
предположил, что, родись у него другие  сыновья,  он  бы  с  удовольствием
забыл своего бастарда в Бретани. Было в этом и еще кое-что,  довольно  для
меня неприятное: если королю вдруг понадобился Артур, может, он сейчас еще
скажет, что кончилось мое опекунство, которое так и не успело начаться.
     Я решил выждать, а пока продолжить игру.
     - В таком случае ответ Хоэля просто еще  не  дошел,  -  сказал  я.  -
Впрочем, теперь это и неважно: я здесь и могу ответить за него.
     Он все с тем же каменным выражением лица задал мне вопрос:
     - Я слышал, ты все это время провел, путешествуя в  чужих  краях.  Ты
брал его с собой?
     - Нет. Я счел, что мне лучше держаться вдали, покуда не придет время,
когда  я  смогу  быть  ему  полезен.  Я  убедился,  что  оставляю  его   в
безопасности, и покинул Бретань, но  постоянно  получал  известия...  -  Я
улыбнулся. - О, ничего такого, что могли бы выследить  твои  соглядатаи...
или чьи бы то ни было. Ты ведь знаешь, у меня другие приемы.  Я  не  хотел
рисковать. И раз ты не имеешь понятия о его местонахождении, значит, можно
быть уверенным, что и никому другому оно не известно.
     Он бросил на меня взгляд из-под опускающихся век, и я успел  прочесть
в нем  подтверждение  моим  словам:  он  действительно  получал  от  своих
соглядатаев сведения обо мне и моих переездах, и всюду, где было возможно,
за мной по его приказу следили. Я так и думал. Властители живы доносами. И
недруги Утера тоже,  наверное,  пытались  за  мной  следить.  Может  быть,
соглядатаи короля даже как-то обнаружили  вражескую  слежку.  Но  когда  я
спросил его об этом, он только покачал головой.
     Потом помолчал немного,  мысленно  прослеживая  какие-то  ему  одному
известные ходы. На меня он больше не смотрел. Протянул руку за кубком,  но
не выпил, а только поболтал в нем вино. И неопределенно сказал:
     - Ему сейчас уже семь.
     - На рождество исполнится восемь. Здоровый и крепкий мальчик. За него
можешь не бояться. Утер.
     - Ты так думаешь? - Во  взгляде,  брошенном  на  меня,  сверкнула  не
злоба, а горечь. У меня  тоже,  при  всем  наружном  спокойствии,  сжалось
сердце: если вид обманчив и болезнь короля на самом деле  смертельна,  что
ждет сейчас мальчика на престоле, если половина малых властителей (я снова
вспомнил лицо  Кадора)  готовы  перегрызть  ему  глотку?  Даже  я  не  мог
разглядеть в дыму и пламени, что сулит ему улыбка божества.
     - Ты так думаешь? - повторил король. Я увидел, как  побелели  у  него
суставы пальцев, сжимавших кубок, и подивился прочности тонкого серебра. -
Последний раз,  когда  мы  беседовали  с  тобой,  Мерлин,  я  просил  тебя
сослужить мне службу я верю, что ты мою просьбу  исполнил.  Теперь,  когда
служба твоя подошла к концу... Нет, ты выслушай меня! - хотя я ни слова не
произнес и даже рта не раскрыл. Он был точно человек, которого  загнали  в
угол и который спешит опередить удар. - Мне нет нужды  напоминать  тебе  о
сути нашего уговора, как нет нужды спрашивать, соблюл ли ты его. Где бы ты
ни содержал мальчика, как бы его ни обучал, я не  сомневаюсь,  что  он  не
ведает о своем  высоком  рождении,  но  что  он  может  в  достойном  виде
предстать перед людьми как принц и мой наследник.
     Я ощутил, как вскипающая кровь хлынула мне в лицо.
     - Ты что же, хочешь меня убедить, что время для этого уже наступило?
     Я забыл умерить голос. Серебряный кубок со стуком вернулся на столик.
На меня сверкнули гневом светлые глаза короля.
     - Королю незачем "убеждать"  своих  слуг,  чтобы  они  выполняли  его
повеления, Мерлин.
     Я  опустил  глаза  и  медленно,  с  усилием  разжал   тиски   дурного
предчувствия на сердце, как разжимают  палкой  сведенные  мертвой  хваткой
челюсти бульдога. При этом я чувствовал на себе гневный королевский взгляд
и слышал, как со свистом вырывается дыхание  из  его  сузившихся  ноздрей.
Стоит сейчас по-настоящему разозлить Утера, и дорога к  мальчику  заказана
мне на годы. Король  повернулся  в  кресле,  как  будто  ему  вдруг  стало
неудобно  сидеть.  Я  два  раза  перевел  дух,  поднял  на  него  глаза  и
проговорил:
     - В таком случае, государь, соблаговоли мне  сказать,  что  послужило
причиной твоего приглашения: собственное твое нездоровье или твой  сын?  В
любом случае я твой слуга.
     Минуту он грозно взирал на меня, но потом лоб  его  разгладился,  рот
тронуло подобие усмешки.
     - Нет, Мерлин, уж кто-кто, но не слуга. И ты  прав,  я  хочу  убедить
тебя кое в чем, одинаково относящемся и к моему здоровью, и к моему  сыну.
Клянусь Скорпионом, почему у меня слова не идут с языка! Я позвал тебя  не
для того, чтобы ты вернул мне сына,  но  чтобы  сказать  тебе:  если  твои
целительные силы меня не спасут, он должен будет стать королем.
     - Ты мне только что говорил, что у тебя все зажило.
     - Я сказал, что рана зажила. Яд вышел, и  боль  прошла,  но  осталась
болезнь, которую Гандар не в силах излечить. Он посоветовал  обратиться  к
тебе.
     Мне на ум пришли слова Лукана про  то,  что  король  видит  призраки,
вспомнилось кое-что, с чем я имел дело в Пергаме.
     - Ты не похож на смертельно больного. Утер. Ты говоришь про  душевную
болезнь?
     Он не ответил на мой вопрос, но то, что он сказал, не прозвучало  как
перемена темы разговора:
     - После твоего отъезда королева родила мне еще двоих детей. Ты знал?
     - О девочке Моргиане я слышал. А про  мертворожденного  узнал  только
сегодня. Сочувствую вам.
     - А не открыл тебе твой знаменитый дар прозренья,  что  больше  их  у
меня не будет?
     Он вдруг стукнул кубком о столик, и я заметил, что на серебре все  же
остались вмятины от пальцев. Он рывком вскочил с кресла, словно  брошенное
вверх копье. Теперь я увидел, что им движет не сила,  как  мне  показалось
вначале, а страшное напряжение, жилы и нервы натянуты,  будто  тетива,  на
щеках под скулами обозначились провалы, точно что-то  точит  его  изнутри.
Как может быть королем тот, кто даже и не мужчина? - Он  бросил  мне  этот
вопрос и, не дожидаясь ответа, быстрыми шагами отошел к окну и там  встал,
прислонив лоб к камню и глядя на летнее утро.
     Теперь я наконец понял, что он пытался мне сказать.  Он  уже  однажды
призывал меня вот в эту же самую комнату, чтобы поведать о  сжигающей  его
страсти к Игрейне, жене герцога Горлойса. Тогда, как и теперь, он был  вне
себя от того, что вынужден обращаться за помощью к моему искусству; тогда,
как и теперь, в нем  было  то  же  лихорадочное  напряжение,  как  тетива,
готовая лопнуть. И причина была та же. Амброзии однажды сказал  про  него:
"Если бы он хоть иногда думал рассудком, а не плотью, ему было бы  гораздо
лучше". До сих пор бурные плотские страсти шли Утеру  на  пользу,  принося
ему не только удовольствие и облегчение, но также и уважение  подчиненных,
таких же солдат, как и он сам, - перед ними он если и не похвалялся своими
подвигами, то, во всяком случае, секрета из них  не  делал.  Его  талантам
дивились, завидовали, даже восхищались. Да и для  самого  Утера  это  было
больше чем просто удовольствие - это был еще и способ  самоутверждения,  и
предмет гордости, из таких вещей не в последнюю очередь  складывалось  его
представление о самом себе как о доблестном полководце.
     Он не отходил от окна и хранил молчание. Я сказал:
     - Если  тебе  трудно  говорить  со  мною,  может  быть,  мне  сначала
потолковать с твоими лекарями?
     - Они не знают. Кроме Гандара.
     - Значит, с Гандаром?
     Но в конце концов он все-таки рассказал мне сам, расхаживая из угла в
угол своей стремительной, прихрамывающей походкой. Когда  он  поднялся,  я
тоже встал было с кресла, но он нетерпеливым жестом велел мне остаться  на
месте, и я откинулся на спинку и отвернул голову к теплу жаровни, понимая,
что он потому и мечется по комнате,  что  не  хочет  встречаться  со  мной
взглядом. Он рассказал мне о набеге на Вагниации и о том, как он возглавил
заградительный отряд и как у них завязалась горячая схватка на  прибрежной
гальке. Острие копья угодило ему в пах,  рана  неглубокая,  но  рваная,  и
лезвие было нечистым. Рану  перевязали,  и,  поскольку  она  не  причиняла
особых страданий, он не придал ей значения; по новой  тревоге  в  связи  с
высадкой саксов в Медузе он снова ринулся в бой, не давая себе  передышки,
пока опасность не миновала. Сидеть в  седле  было  неловко,  но  почти  не
больно, он и не чаял худа, а тут вдруг рана начала  воспаляться  и  гнить.
Даже сам Утер вынужден был в конце концов признать, что  не  может  больше
ездить верхом, и его  в  повозке  отвезли  назад,  в  Лондон.  Послали  за
Гандаром, он тогда был не при  войске,  и  его  стараниями  яд  постепенно
вышел,  воспаленный   рубец   зажил.   Осталась   небольшая   хромота   от
неправильного сращения мышц, но боль уже не  чувствовалась,  и  дело  шло,
казалось бы, на полную поправку. Королева была на сносях и все  это  время
находилась в Тинтагеле, Утер, как только окреп, собрался к  ней  туда.  Он
уже считал себя совсем здоровым и верхом доехал  до  Винчестера,  где  они
остановились и стали держать совет. И  в  ту  же  ночь...  там  была  одна
женщина...
     Утер оборвал свою речь и снова прошелся по комнате от очага  к  окну.
Он, может быть, думал, что я ожидал от него верности королеве? Но у меня и
в мыслях этого не было. Там, где Утер, всегда была какая-нибудь женщина.
     - И что же? - спросил я.
     Тут наконец правда вышла наружу. Там была одна женщина, и Утер уложил
ее к себе в постель, как укладывал многих других, побуждаемый минутной, но
неодолимой похотью. И оказался бессилен.
     - Знаю, знаю, - остановил он  меня,  видя,  что  я  порываюсь  что-то
сказать. - Это и раньше случалось, даже со мной. Случается с каждым. Но  в
тот раз не должно было случиться. Я желал ее, и она знала  свое  дело,  но
говорю тебе: ничего не получилось -  ничего...  Я  подумал,  что  устал  с
дороги, что неудобство, которое я испытывал, сидя в седле -  это  было  не
более чем неудобство,  -  чересчур  раздражило  меня,  потому  я  и  решил
остаться в Винчестере на ночь. И снова лег с этой женщиной, и с ней,  и  с
другими. И снова ни с одной ничего не вышло. -  Он  оторвался  от  окна  и
подошел ко мне. - А тут прибыл гонец с известием, что  королева  до  срока
разрешилась от бремени мертвым принцем. - Он глядел на  меня  сверху  вниз
почти с ненавистью. - Этот бастард, которого ты от меня прячешь, ты ведь с
самого начала знал, не правда ли, что он будет после меня королем? Похоже,
что ты не ошибся, ты и этот твой проклятый дар прозрения.  У  меня  больше
детей не будет.
     Соболезнования здесь были бы неуместны, да он и не ждал их от меня. Я
сказал только:
     - Гандар владеет искусством врачевания  не  хуже  меня.  У  тебя  нет
причины в нем сомневаться. Я готов осмотреть тебя, если  тебе  угодно,  но
мне хотелось бы прежде потолковать с Гандаром.
     - Он хуже твоего разбирается в снадобьях. Кто может в  этом  с  тобой
сравниться? Я хочу, чтобы ты составил мне  снадобье,  которое  вернуло  бы
силу моим чреслам. Что тебе  стоит?  Все  старухи,  послушаешь  их,  умеют
варить такие зелья...
     - А ты их испробовал?
     - Как же я могу их  испробовать,  не  открыв  всем  солдатам  в  моем
войске, да и всем женщинам Лондона,  если  на  то  пошло,  что  их  король
бессилен? Представляешь себе, какие песни они  будут  обо  мне  распевать,
какие истории рассказывать, если узнают?
     - Ты - хороший король, Утер. Люди над этим не издеваются.  И  солдаты
не издеваются над полководцами, под чьим началом идут в бой  и  одерживают
победы.
     - Долго ли еще я смогу вести их в бой в  теперешнем  моем  положении?
Говорю тебе, я страдаю не только телом,  но  и  духом.  Эта  немощь  точит
меня... Я - полчеловека, и жить так мне невмоготу. А что до солдат, то  ты
бы согласился биться с врагом, сидя на мерине?
     - Они пойдут за тобой, даже если ты поедешь в паланкине, как женщина.
Ты потерял голову, иначе бы ты в этом  не  усомнился.  Скажи,  а  королева
знает?
     - Я поспешил из Винчестера в Тинтагель. Думал,  что,  может  быть,  с
ней... но...
     - Понятно. - Я не стал вдаваться  в  дальнейшие  подробности.  Король
сказал мне довольно, и я  видел,  что  он  страдает.  -  Ну  что  ж.  Если
существует снадобье, которое может тебя исцелить, верь, я  его  отыщу.  На
Востоке я узнал об этом немало нового. Думаю, что здесь нет ничего такого,
что время и  врачебное  искусство  не  могли  бы  превозмочь.  Такие  вещи
случаются достаточно часто, и нет нужды отчаиваться. У тебя еще,  глядишь,
родится сын и займет то место, что ты так не хотел бы  отдать  "бастарду",
которого я для тебя ращу.
     - Ты сам в это не веришь! - резко оборвал меня он.
     - Не верю. Я верю тому, что говорят мне звезды, если я  правильно  их
прочел. Но можешь мне довериться, я сделаю все, что в  силах,  чтобы  тебе
помочь; а что из этого выйдет, на то воля богов. Иной раз они поступают  с
нами жестоко, кому и знать это, как не тебе и мне.  Но  еще  я  прочел  по
звездам. Утер, что, кто бы ни унаследовал после тебя трон,  свершится  это
не теперь, а позже. Ты еще не один год будешь сам сражаться и побеждать.
     И тут по его лицу я увидел, что он опасался не только  бессилия.  При
моих словах взгляд его просветлел, и я понял, что  исцеление  его  духа  и
тела уже началось. Он снова опустился в кресло, осушил  кубок  и  поставил
его обратно.
     - Добро, - сказал он и впервые за весь наш разговор  улыбнулся.  -  Я
теперь первый готов поверить тем, кто говорит, что королевский прорицатель
не ошибается. Ловлю тебя  на  слове...  Давай  же  наполним  снова  кубки,
Мерлин, и потолкуем. Ты до