я она знала, что я ее сын.
   Артур, наблюдая за ним, догадался  -  и  безошибочно.  Прилив  гнева,
который он испытал при этом, потряс его. Превозмогая гнев, король  очень
мягко произнес:
   - И ты тоже, Мордред?
   - Не было ничего, - поспешно сказал юноша, словно  желая  отмахнуться
от происшедшего. - В самом деле ничего.
   Но теперь я знаю, почему я чувствовал то, что чувствовал тогда. -  Он
бросил через стол быстрый взгляд. - Ну, такое  бывает,  все  знают,  что
такое иногда случается. Но не так. Брат и сестра - это одно.., но сын  и
мать? Нет, никогда. Я, во всяком случае, никогда о таком  не  слышал.  А
ведь она знала, правда? Она знала. Интересно, захотела бы она...
   Он оставил фразу незавершенной и умолк, опустив глаза  и  зажав  руки
между колен. Он не ждал ответа. Ответ они с королем уже знали. В  голосе
его не было чувств,  одно  лишь  недоверчивое  отвращенье,  какое  можно
испытывать по отношению к извращенным аппетитам другого человека. Краска
схлынула с его щек, и теперь Мордред выглядел измученным и бледным.
   Со все растущим облегчением и благодарностью король думал о том,  что
не придется рвать никаких уз. Бурные страсти рождают собственные узы, но
то, что когда-либо связывало Моргаузу и Мордреда, можно разорвать  здесь
и сейчас.
   Наконец он заговорил, преднамеренно деловито, как  равный  с  равным,
как принц с принцем:
   - Я не стану предавать ее смерти. Мерлин жив, и не мое дело карать ее
здесь и сейчас за прочие убийства, что лежат на ее совести. Более  того,
ты вскоре поймешь, что я не могу оставить тебя при себе - здесь при моем
дворе, где старые истории известны стольким людям и где многие и так уже
подозревают, что ты мой сын, - и тут же приказать казнить твою мать. Так
что Моргаузе оставят жизнь. Но свободы она не получит.
   Он  помедлил,   откинувшись   на   спинку   просторного   кресла,   и
доброжелательно поглядел на юношу.
   - Что ж, Мордред, мы стоим в самом начале нового пути.  Нам  не  дано
увидеть, куда он нас приведет. Я обещал, что исправлю  причиненное  тебе
зло, и намерен исполнить свое обещанье. Ты  останешься  здесь  при  моем
дворе с другими оркнейскими принцами  и,  как  и  они,  будешь  жить  на
положении и с титулом племянника короля. Если люди станут догадываться о
твоем происхождении, ты найдешь, что они будут  выказывать  тебе  больше
уваженья, не  меньше.  Но  ты  должен  понимать,  что  из-за  того,  что
случилось под Лугуваллиумом, и из-за присутствия королевы Гвиневеры я не
могу открыто называть тебя "сын".
   Мордред опустил взгляд на руки.
   - А когда у королевы родятся другие дети?
   - Других не будет. Она бесплодна. Мордред, оставим это пока.  Будущее
еще не настало, но однажды оно придет. Возьми то,  что  предлагает  тебе
жизнь здесь, в моем доме. Все принцы Оркнейских островов будут приняты с
почетом, положенным осиротевшим особам королевской крови, а ты.., думаю,
Ты в конечном  итоге  получишь  и  большее.  -  Он  увидел,  как  что-то
взметнулось в глазах юноши. - Я говорю не о королевствах,  Мордред.  Но,
может быть, и об этом тоже, если ты в достаточной мере мой сын.
   И все самообладанье юноши враз рухнуло. Плечи его содрогнулись,  руки
поднялись, чтобы закрыть  лицо.  Из-под  пальцев  приглушенно  донеслись
слова:
   - Ничего. Все в порядке. Я думал,  я  понесу  наказанье  за  убийство
Габрана. Что меня, возможно, ждет казнь. А вместо этого такое. Что будет
дальше? Что будет дальше, государь?
   - Если ты имеешь в виду смерть Габрана - ничего, - ответил король.  -
Его  следует  пожалеть  и  оплакать,  но,  по-своему,  его  смерть  была
справедливой. А что до тебя, то в ближайшее время тоже ничего особенного
не случится, разве что сегодняшнюю ночь ты проведешь не в  том  спальном
покое, где тебя  поселили  с  остальными  мальчиками.  Тебе  понадобится
побыть какое-то время одному, примириться  с  тем,  что  ты  только  что
узнал. Никто не сочтет это странным; все решат, что тебя просто перевели
в другой покой и держат отдельно из-за убийства Габрана.
   - Гавейн и другие? Им нужно рассказывать?
   - Я поговорю с Гавейном. Остальным пока не нужно знать ничего  больше
того, что ты сын Моргаузы и старший из  племянников  Верховного  короля.
Этого будет достаточно, чтобы объяснить твое  положение  при  дворе.  Но
Гавейну я расскажу правду. Ему нужно знать, что ты не претендуешь ни  на
Лотиан, ни на  Оркнейские  острова  и  потому  ему  не  соперник.  -  Он
повернулся к двери. - Слышишь, в  коридоре  меняется  стража.  Завтра  -
праздник Митры и  Рождество  христиан,  и  для  тебя,  думаю,  -  зимний
праздник твоих чужеземных оркнейских богов. Для всех нас - новое начало.
Так что добро пожаловать в Камелот, Мордред. А теперь  иди  и  попытайся
уснуть.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

   После Рождества выпал густой снег и замел все дороги.  Прошло  больше
месяца, прежде чем смог возобновиться регулярный  обмен  депешами  через
королевских курьеров. Большой беды в том не было: в  ту  зиму  в  стране
происходило мало такого, о чем следовало доложить королю. В недрах  зимы
мужчины - даже самые увлеченные битвами  воины  -  не  спешили  покидать
согретые огнем комнаты и заботились о домах и прочих нуждах своих семей.
И саксы, и кельты держались поближе к очагу и  если  и  затачивали  свое
оружие в свете вечерних огней, все знали, что до прихода весны  обнажить
его не придется.
   Для мальчиков с Оркнейских островов жизнь в Каэрлеоне, пусть и  более
бедная развлеченьями из-за непогоды, была все  же  достаточно  шумная  и
оживленная, и круговерть повседневных увеселений и трудов прогнала  сами
мысли  о  доме  на  островах,  который,  как  ни  посмотри,  зимой   был
малопривлекательным  местом.   Учебный   плац   под   стенами   крепости
расчистили, и невзирая на снег и лед тренировки не  прекращались  ни  на
день. Уже стала заметна разница. Четверо сыновей Лота  -  в  особенности
близнецы - были  своевольны  до  безрассудства,  но  по  мере  того  как
возрастали их уменья, росло в них и понятие о дисциплине, что  приносило
с собой определенную гордость. Четверка еще разделялась, по привычке, на
две пары: с одной стороны, близнецы, Гавейн с юным Гаретом -  с  другой,
но ссоры вспыхивали все реже. Основное различие можно было заметить в их
обращении с Мордредом.
   Верный своему обещанью, Артур со  временем  переговорил  с  Гавейном.
Беседа была долгой, и король поведал  старшему  из  оркнейцев  правду  о
рождении  Мордреда,  присовокупив  к  ней   серьезное   предостереженье.
Отношение Гавейна к сводному брату  заметно  изменилось.  В  нем  теперь
сквозила сдержанность, к которой примешивалось облегченье. Облегчение  -
от того, что никто и никогда не попробует оспорить  его  титул  старшего
сына Лота и что его права на  оркнейское  королевство  поддерживает  сам
Верховный король. Не исчезла и  былая  сдержанность,  быть  может,  даже
негодование на то, что новое положенье Мордреда как  незаконнорожденного
сына Верховного  короля  ставит  его  выше  Гавейна;  рука  об  руку  со
сдержанностью шла осторожность, порожденная догадками о том,  что  может
таить в  себе  будущее.  Всем  было  известно,  что  королева  Гвиневера
бесплодна; а потому  существовала  немалая  вероятность,  и  Гавейн  это
понимал, что однажды Мордред будет объявлен  наследником  Артура.  Артур
сам был  рожден  вне  брака  и  признан  сыном  и  наследником  лишь  по
достижении отрочества; возможно, настанет очередь и Мордреда. И  правда,
ходили слухи, что у Верховного короля есть и  другие  незаконнорожденные
дети, но чада не были приняты при дворе и им не оказывали тех  милостей,
какими в присутствии всех придворных осыпали Мордреда. И  сама  королева
Гвиневера прониклась любовью  к  мальчику  и  привечала  его.  И  потому
Гавейн, единственный из сыновей Лота, кто знал правду,  выжидал  и  лишь
делал осторожные шаги  к  тому,  чтобы  возвратить  былую  настороженную
дружбу, которая некогда связывала его со старшим мальчиком.
   Мордред заметил эту перемену, распознал  и  понял  ее  мотивы  и  без
удивления принял попытки старшего сына Лота пойти  на  мировую.  Удивило
его, однако, другое - перемена в поведении близнецов. Этим  двум  ничего
не было известно о том, кто  отец  Мордреда;  они  полагали,  что  Артур
принял его при дворе как бастарда короля Лота и, так сказать,  человека,
состоящего при оркнейском клане. Но убийство Габрана  произвело  на  них
обоих впечатление. В глазах Агравейна убийство - любое убийство  -  было
доказательством того, что он звал "зрелостью и мужеством".  А  в  глазах
Гахериса убийство было убийством, не больше,  но  и  не  меньше,  и  оно
отмстило за них всех. Хотя  с  виду,  казалось,  безразличный  к  редким
проявлениям доброты и нежности со  стороны  матери,  из  своего  детства
Гахерис вынес сердце ранимое и ревнивое. А теперь Мордред предал  смерти
любовника матери, и за это Гахерис готов был платить  ему  уважением,  а
также восхищеньем. Что до Гарета, то это  проявление  насилия  заставило
проникнуться уважением даже его. В последние месяцы  на  Оркнеях  Габран
стал слишком уж самоуверен, нередко выказывал он и надменность, так  что
даже самый мягкий младший сын проникся  к  нему  негодованьем.  Мордред,
отметив за женщину, которую  звал  "матерью",  выступил  от  имени  всех
пятерых. И потому  все  пятеро  оркнейских  братьев  начали  действовать
сообща, и в товариществе на  учебном  плацу  и  в  рыцарском  зале  было
заронено и начало прорастать зерно верности Верховному королю.
   Новости из Камелота прибыли в Каэрлеон лишь с февральской  оттепелью.
Мальчикам передали вести об их матери, которая по-прежнему оставалась  в
Эймсбери. Ее отошлют на север в монастырь  в  Каэр  Эйдин  вскоре  после
того, как двор вернется в Камелот, и сыновьям позволят повидаться с  ней
перед отъездом. Мальчики встретили это почти с безразличием. Быть может,
по иронии судьбы один лишь Гахерис, единственный из всех, еще скучал  по
матери; Гахерис, средний сын, которого она игнорировала. Он еще видел ее
во сне, фантазировал о том, как спасет ее и вернет ей  оркнейский  трон,
как она ему будет благодарна и сколь велико будет его торжество. Но днем
сны  тускнели;  даже  ради  нее  он  не  оставил  бы  ни  свою  новую  и
увлекательную жизнь при дворе Верховного короля, ни надежды на  то,  что
однажды он будет избран в ряды привилегированных Соратников.
   В конце апреля, когда двор уже  вновь  обустроился  в  Камелоте,  где
Артур намеревался провести лето, король послал мальчиков  попрощаться  с
матерью. Если верить слухам, он сделал это вопреки совету Нимуэ, которая
специально приехала из Яблоневого  сада,  чтобы  повидаться  с  королем.
Мерлин давно уже оставил двор: со времени последней своей болезни он жил
отшельником, а когда король покинул Каэрлеон, старый чародей удалился  в
свой дом на уэльском холме,  оставив  Нимуэ  свое  место  советника  при
короле. Но на сей раз ее совет был отвергнут, и в должное время мальчики
были  посланы  в  Эймсбери  в   сопровождении   внушительного   эскорта,
возглавляли который сам Кей и один из рыцарей Артура по имени Ламорак.
   По пути они остановились в Саруме, где городской глава  предложил  им
свой кров и всячески потчевал королевских племянников,  а  на  следующее
утро прибыли в Эймсбери, что лежит на самом краю Великой равнины.
   Стояло ясное утро, и сыновья  Лота  были  в  преотличном  настроении.
Лошадей им дали отменных, снаряжены они были по-королевски, и они, почти
не испытывая сомнений, ждали новой встречи с Моргаузой - им не терпелось
покрасоваться  перед  ней  своим  новообретенным  великолепием.  Страхи,
которые они могли испытывать перед ней или за нее, давно  уже  улеглись.
Артур дал им слово, что не предаст их  мать  смерти,  и  хотя  она  была
узницей, заточенье, которого можно было ожидать от монастыря, не слишком
отличалось (так в неведении юности полагали ее сыновья)  от  той  жизни,
что она вела дома, где по большей части уединенно жила в окружении своих
женщин. Великие дамы на самом деле  -  так  уверяли  они  друг  друга  -
зачастую  сами  ищут  подобной  жизни  среди  святых  отшельниц;   такое
затворничество,  разумеется,  не  дает  власти  принимать  решения   или
править, но для жадной до жизни  и  высокомерной  юности  править  -  не
женское дело. Моргауза правила  от  имени  своего  почившего  супруга  и
своего несовершеннолетнего сына и наследника, но подобная  власть  могла
быть лишь временной, и теперь (Гавейн говорил об  этом  открыто)  в  ней
отпала нужда. Череде любовников тоже теперь придет конец; и это в глазах
Гавейна и Гахериса, единственных, кто замечал такое и кого это заботило,
было даже к лучшему. И пусть ее подольше держат под замком в  монастыре;
разумеется, с удобствами, но пусть не позволяют матери вмешиваться в  их
новую жизнь или омрачать их позором, приводя на ложе  любовников  годами
чуть старше своих сыновей.
   И потому поездка была исполнена веселья и радости. Гавейн  уже  душой
отдалился от  нее  на  многие  годы  и  мили,  а  Гарета  занимало  лишь
увлекательное приключенье. Агравейн не думал  ни  о  чем,  кроме  как  о
лошади, на которой ехал, и о  новой  тунике  и  новом  оружии,  что  ему
недавно выдали ("наконец-то что-то поистине  достойное  принца!"),  и  о
том, как будет рассказывать Моргаузе о своей доблести на  учебном  поле.
Гахерис ждал встречи с каким-то виноватым удовольствием; уж конечно,  на
сей раз, после столь долгой разлуки, она открыто выкажет восторг  своими
сыновьями, примет их любовь и ответит им ласковым словом;  и  она  будет
одна, за креслом ее не будет маячить настороженный любовник,  выслеживая
каждое их движение, нашептывая ей на ухо наветы.
   Мордред ехал один, в молчании, вновь отдельно от всех, вновь чужой  в
общей своре. Не без удовлетворенья отметил он вниманье, почти  почтенье,
которое выказывал ему Ламорак, и внимательный взор, каким  провожал  его
Кей. Слухи при дворе, как всегда, опередили  истину,  и  ни  король,  ни
королева не делали ничего, чтобы подавить  их.  Высочайшим  соизволением
позволено было увидеть, что изо всех пятерых "племянников" Мордред имеет
наибольшее значенье. Он был также единственным из пятерых мальчиков, кто
страшился предстоящей беседы. Он не знал, как много  поведали  Моргаузе,
но о смерти любовника она ведь не может не знать? А эта  смерть  -  дело
его рук.
   Итак,  солнечным  ясным  утром,  когда  из-под   копыт   их   лошадей
разлетались сверкающие  водопады  росинок,  они  выехали  к  Эймсбери  и
повстречали в лесу  Моргаузу,  которая  с  эскортом  совершала  прогулку
верхом.
   Достало одного взгляда,  чтобы  понять,  что  прогулку  затеяли  ради
здоровья, не для развлеченья.  Хотя  королева  была  богато  наряжена  в
платье любимого ею янтарного цвета, а от свежего  весеннего  ветерка  ее
оберегала короткая, отороченная мехом мантия, лежавшая пышными складками
на плечах, под седлом у нее была равнодушная ко всему кобыла, а по обеим
сторонам скакали воины в одежде Артуровой стражи. С кольца в уздечке  ее
кобылы свисал повод, который держал стражник, ехавший по правую руку  от
королевы.  Еще  одна  женщина,  просто  одетая  и  с  лицом,   прикрытым
капюшоном, ехала на несколько шагов позади, и  ее  тоже  с  двух  сторон
зажали стражники.
   Гарет первый узнал мать в одной из женщин в далекой  еще  кавалькаде.
Он окликнул ее, выпрямился в седле и горячо замахал ей.  Потом  Гахерис,
дав шпоры своей лошади, пронесся мимо него галопом, и  остальные,  будто
атака кавалерии, понеслись по лесной просеке среди  смеха  и  охотничьих
криков и шумных приветственных возгласов.
   Увидев юных всадников, Моргауза расцвела улыбкой.  Гахерису,  который
первый подъехал к ней, она подала руку и  подставила  щеку  под  горячий
поцелуй. Другую  руку  она  протянула  Кею,  который  покорно  поцеловал
украшенные перстнями пальцы, а  потом  уступил  место  Гавейну  и  подал
лошадь назад, чтобы пропустить остальных мальчиков.
   Засиявшая Моргауза подалась вперед, раскрывая сыновьям объятия.
   - Видите, мою кобылу ведут в поводу, так что руки  у  меня  свободны!
Мне сказали, я могу надеяться, что скоро увижу вас, но  мы  вас  еще  не
ждали! Вы, наверно, так же тосковали по мне, как  я  по  вам...  Гавейн,
Агравейн, мой милый Гарет, идите поцелуйте маму, которая так жаждала все
эти долгие зимние месяцы  увидеть  вас...  Ну  же,  ну  же,  довольно...
Отпусти меня,  Гахерис,  дай  мне  поглядеть  на  вас  всех.  Мои  милые
мальчики, столько недель, столько дней...
   Пафос  ее  речей,  к  какому  она   так   умело   прибегла,   остался
незамеченным. Все еще  слишком  взволнованные,  переполненные  сознанием
собственной значимости, юные всадники  кружили  вокруг  нее.  Вся  сцена
приобрела живость увеселительной прогулки.
   - Видишь,  мама,  этот  жеребец  из  собственных  конюшен  Верховного
короля!
   - Посмотри, госпожа, взгляни на этот меч!  И  я  уже  опробовал  его!
Учитель фехтования говорит, что я ничем не хуже любого другого моих лет.
   - Ты здорова, госпожа королева? С  тобой  хорошо  обращаются?  -  Это
подал голос Гахерис.
   - Я буду одним из Соратников, - с грубоватой гордостью заявил Гавейн,
- и если нам случится воевать будущим летом, король пообещал, что и меня
с собой возьмет.
   - Ты приедешь в Камелот на Пятидесятницу? - спрашивал Гарет.
   Мордред в отличие от остальных не стал  пришпоривать  коня.  Моргауза
как будто этого не заметила. Она даже не взглянула в его сторону, словно
бы и не заметила, что он подъехал к ней между Ламораком и  Кеем.  Вскоре
вся кавалькада повернула назад в Эймсбери. Королева смеялась  со  своими
сыновьями, весело и оживленно  болтала  с  ними,  давала  им  кричать  и
похваляться, расспрашивала о Каэрлеоне и Камелоте, с  лестным  вниманьем
выслушивала их горячие хвалы. Время от времени она бросала  нежный  взор
или ласковое слово Ламораку, рыцарю, ехавшему ближе всех к ней, или даже
солдатам своего эскорта. Как нетрудно было догадаться, она заботилась  о
том, чтобы ушей Артура достиг наилучший рассказ о ней. Ее гримаски  были
милы и ласковы, ее слова невинны и лишены всего, что нельзя было  счесть
чем-то иным, нежели материнским интересом  к  успехам  своих  сыновей  и
материнской благодарностью за то, что  делают  для  ее  детей  Верховный
король и его местоблюстители. Если она говорила об Артуре - а делала она
это, обращаясь к Кею, поверх голов  Гахериса  и  Гарета,  -  то  лишь  с
похвалой его щедрости к ее детям ("моим осиротевшим мальчикам,  которые,
не будь его доброты, вовсе лишились бы защиты")  и  великодушию  короля,
как она это называла, по отношению к ней самой.  Следует  заменить,  что
Моргауза, похоже, решила, что ей  уготовано  еще  одно  и  окончательное
проявление этого великодушия, поскольку,  обратив  прекрасные  глаза  на
Кея, она спросила нежно:
   - И король, мой брат, послал вас сюда, чтобы вы привезли  меня  назад
ко двору?
   Когда Кей покраснел и отвел глаза, а потом ответил  ей  отрицательно,
она промолчала, но склонила голову и позволила руке скользнуть вверх  по
лицу, прикрывая глаза. Мордред, ехавший подле нее  и  несколько  позади,
увидел, что глаза ее сухи, но Гахерис, подав коня вперед  по  другую  ее
руку, поспешил положить ей на локоть ладонь.
   - И все же это будет скоро, госпожа! Конечно, ждать осталось недолго!
Как только вернемся, мы подадим ему прошенье!  Уже  к  Пятидесятнице  он
вернет тебя!
   Моргауза не ответила. Она лишь  поежилась  и  плотнее  завернулась  в
отороченную мехом мантию, потом подняла глаза к небу и с усилием - столь
очевидным - расправила плечи.
   - Смотрите,  облачка  набежали.  Не  станем  здесь  мешкать.  Давайте
вернемся. - Ее улыбка была такая ясная,  такая  храбрая.  -  Сегодня  по
меньшей мере Эймсбери перестанет быть мне тюрьмой.
   К тому времени, когда кавалькада выехала  к  поселку  Эймсбери,  Кей,
скакавший по левую руку от корол