- Она  присела,  расправив  юбки,  к  огню  и  кивком
указала мне на соседний табурет. - Ну-ка, садись к свету, дай  я  на  тебя
погляжу хорошенько. Ахти, ахти, какие перемены! Кто  бы  подумал  тогда  в
Маридунуме, когда у тебя и одежки-то приличной не было, что  ты  вырастешь
сыном верховного короля, да еще лекарем, и  певцом...  и  святые  угодники
только знают, кем еще!
     - Волшебником, хочешь ты сказать?
     - Ну, это-то меня не так чтобы уж очень удивило, я ведь знаю, ты  все
бегал к тому старцу в Брин Мирддин. - Она осенила  себя  крестом  и  сжала
пальцами блестящий амулет на цепочке. Я еще раньше заметил его  у  нее  на
шее - нельзя сказать, чтобы это был христианский символ.  Значит,  Моравик
по-прежнему обращалась за защитой ко всем богам, какие подвертывались  под
руку. В этом она не отличалась от остальных обитателей Гиблого леса, с его
сказками и поверьями,  с  его  призраками,  видениями,  голосами.  Моравик
кивнула: - Да, ты всегда  был  мальчик  не  как  все,  вечно  один,  вечно
что-нибудь такое скажешь. Слишком много знал, я так считаю. Я  думала,  ты
под дверьми подслушивал, но, выходит, ошиблась. "Королевский  прорицатель"
- вон как, мне говорили, тебя  теперь  называют.  И  такое  про  тебя  мне
понаплели, что будь хотя бы половина из  этого  правдой...  Ну  да  ладно.
Садись, рассказывай. Все как есть.


     Огонь в очаге прогорел, осыпаясь кучкой пепла. В  соседнем  помещении
стих шум: пьяницы либо разошлись по домам, либо все  уснули,  где  сидели.
Бранд уже с час как убрался на сеновал и похрапывал  рядом  с  Ральфом.  В
углу подле дремлющих животных, спали крепким сном Бранвена и младенец.
     - А тут  ишь  еще  новости  какие,  -  шепотом  говорила  Моравик.  -
Младенчик-то, ты говоришь,  сын  верховного  короля,  и  отец  родной  его
признавать не хочет. Зачем же тебе было браться за ним смотреть?  Мог  бы,
кажется, король другого кого попросить, кому сподручнее.
     - За короля Утера я  не  ответчик,  но  что  до  меня,  то  мне  этот
младенец, можно сказать, доверен от отца моего и от богов.
     - От богов? - сердито переспросила Моравик. - Это что еще за речи для
доброго христианина?
     - Ты забываешь, что я не крещен.
     - До сих пор? Да, помню, старый король не желал об этом  слушать.  Ну
да теперь уж не моя забота, сам соображай. А младенец? Его хоть окрестили?
     - Нет, не успели. Если хочешь, можешь его крестить.
     - Если я хочу? Что за вздор! И про каких это богов ты сейчас говорил?
     - Сам не знаю. Они... он... объявится, когда придет срок. А  покамест
окрести младенца, Моравик. После Бретани  ему  предстоит  воспитываться  в
христианском доме.
     Моравик кивнула.
     - Уж не помешкаю, можешь мне поверить.  Пусть  возлюбит  его  Господь
милостивый и святые угодники. И я повесила над  его  колыбелью  вербеновый
амулет, и девять молитв над ним  уже  прочитаны.  Кормилица  говорит,  его
зовут Артур. Что за имя такое?
     - По-вашему - Артос, - ответил я. Артос - по-кельтски "медведь". - Но
не зовите его этим именем здесь. Дайте ему еще второе  имя  и  зовите  его
так, а первое имя забудьте.
     - Тогда Эмрис? Ага! Я так и  думала,  что  ты  засмеешься.  Я  всегда
надеялась, что еще появится на свет дитя, которое я смогу назвать по тебе.
     - Не по мне, а по моему отцу Амброзию, ведь это его имя. - Мысленно я
произнес, как бы пробуя на язык,  сначала  по-латыни,  потом  по-кельтски:
"Арториус Амброзиус, последний из  римлян...",  "Артос  Эмрис,  первый  из
британцев..." И с улыбкой заключил вслух, обращаясь к Моравик: -  Да,  так
его и назови. Когда-то давно я сам предрек, что явится Медведь, король  по
имени Артур, и  свяжет  воедино  будущее  с  прошедшим.  И  только  сейчас
вспомнил, где я раньше слышал это имя. Так его и окрести.
     Моравик несколько минут молчала. Ее живые глаза шарили по моему лицу.
     - Доверен тебе, ты сказал. Король, какого еще не бывало.  Значит,  он
будет королем? Ты можешь в этом поклясться? - И вдруг испуганно: -  Почему
ты так смотришь, Мерлин? Я уже видела у  тебя  такое  выражение  на  лице,
когда кормилица приложила младенца к груди. Ты что?
     - Не знаю... - Я говорил медленно,  не  отводя  глаз  от  прогоревших
поленьев в алом устье очага. - Моравик, я поступаю так, как велит мне  бог
- кто бы этот бог ни был Из тьмы ночи он возвестил мне, что дитя,  зачатое
в ту ночь в Тинтагеле Утером с  Игрейной,  будет  королем  всей  Британии,
достигнет величия, изгонит саксов  из  наших  пределов  и  объединит  нашу
бедную страну в мощную силу. Я ничего не сделал по  собственной  воле,  но
лишь для того, чтобы Британия не канула во тьму. Это знание пришло ко  мне
вдруг, из безмолвия и огня, ясное и  неоспоримое.  Потом  я  долгое  время
ничего более не слышал и не видел и даже уже думал, что любовь моя к  отцу
и к родной земле сбила меня с толку и, я счел пророческим видением то, что
было лишь пожеланием и надеждой. Но вот теперь,  посмотри,  вон  оно,  мое
видение, каким оно было послано мне богом. - Я заглянул ей в глаза.  -  Не
знаю, поймешь ли ты меня, Моравик. Все эти видения и пророчества, боги,  и
звезды, и голоса, говорящие в ночи... Что видится смутно в пламени очага и
в свете звезд, но ощутимо, как боль в крови, и рвет мозг ледяной  иглой...
Но теперь... - Я помолчал. - Теперь это уже не голос бога и не видение, но
малое дитя человеческое со здоровыми легкими, дитя как дитя,  оно  плачет,
сосет и мочит пеленки. В видениях об этом ничего нет.
     - Потому что видения даются мужчинам, - ответила Моравик, -  а  родят
детей, чтобы видения сбылись, женщины. Это совсем другое дело. Что  же  до
младенца, - она кивком указала в угол, - то поживем - увидим. Жив будет  -
а нет причины, почему бы ему, такому здоровенькому,  не  выжить,  -  может
статься, и вправду быть ему королем.  Наша  же  забота  -  чтобы  вырос  и
возмужал. И я свое дело сделаю, как и ты - свое. Остальное - божья воля.
     Я улыбнулся ей. Ее простонародный здравый смысл словно снял у меня  с
души тяжелую ношу.
     - Ты права. Глупо, что я вздумал сомневаться. Что будет, то будет.
     - Вот и ладно. С тем бы можно и спать лечь.
     - Да. Я пойду лягу. Хороший у тебя муж, Моравик. Я рад этому.
     - И мы с ним на пару вырастим тебе этого королечка.
     - Верю, - сказал я и, еще немного потолковав с Моравик, взобрался  по
лестнице на свою сенную постель.


     В ту ночь мне привиделся сон. Будто бы я стою посреди широкого луга в
окрестностях Керрека. Луг этот был мне знаком. Это было  священное  место,
здесь некогда ходил бог своими путями, и я его прежде видел. И вот во  сне
я снова там в надежде опять его увидеть.
     Но ночь пуста. Движется только ветер. На  высоком  небосводе  мерцают
равнодушные звезды. По черному  куполу,  еле  видная  среди  ярких  звезд,
протянулась светлая полоса, которую зовут Галактикой. И ни облачка. Вокруг
меня раскинулся луг, как он мне запомнился с прежних  времен:  заглаженный
ветрами и посеребренный солью, со встрепанными терновыми кустами по  краям
и с огромным одиноким камнем посредине. Иду к  нему.  В  рассеянном  свете
звезд у меня нет тени, и у камня тоже. Только серый ветер ерошит травы,  и
позади камня легкий трепет звезд - не движение, а лишь дыханье небес.
     А ночь по-прежнему  пуста.  Мысль  моя  стрелой  взвивается  в  немое
поднебесье и падает,  обессилев,  обратно.  Я  всеми  силами,  всем  своим
искусством, что так недешево мне досталось, стремлюсь  вызвать  бога,  чья
длань была на мне, чей свет меня  вел.  Молюсь  в  голос,  но  не  слышно.
Призываю чары, дар глаз моих и рассудка, что люди  зовут  провидческим,  -
ничего. Ночь пуста, и силы мне изменяют. Даже зрение мое  земное  меркнет,
ночь и звездный свет расплываются, словно сквозь бегучую воду...
     И самое небо  как  бы  течет.  Земля  замерла,  а  небо  в  движении.
Галактика собралась в узкую струю света и застыла, будто ручей на  морозе.
Луч льда - вернее, клинок - лежит поперек  неба,  точно  королевский  меч,
играя драгоценными каменьями на эфесе. Вон изумруд, топаз, сапфиры, что на
языке мечей означает власть, и радость, и правосудие, и чистую смерть.
     Долго лежал в небе меч, как только что выкованное  оружие,  ожидающее
руки, которая подымет и понесет его в бой. Потом сдвинулся. Не  взметнулся
в сражении, или в присяге, или  в  игре.  Но  скользнул  легко  вниз,  как
скользит клинок в ножны, и скрылся внутри стоячего камня.
     И опять не было ничего, только пустой луг,  да  свистящий  ветер,  да
серый стоячий камень посреди луга.
     Я пробудился в темноте таверны. Надо мною в просвете между стропилами
крыши сияла маленькая яркая звездочка.  Внизу  шумно  дышали  животные,  а
вокруг, со всех сторон, слышалось сопение спящих. Тепло пахло лошадьми,  и
торфяным дымом, и сеном, и бараньей похлебкой.
     Я лежал навзничь, не шевелясь, разглядывая яркую звездочку. И  о  сне
своем даже не думал. Вспоминалось что-то, были какие-то разговоры о  мече,
и вот теперь этот сон... Но не стоит вспоминать.  Само  придет.  И  явятся
знаки. Ибо бог опять со мной, время мне не солгало. А через час - или  два
- будет утро.




                          КНИГА ВТОРАЯ. ПОИСКИ


                                    1

     Боги,  наверно,  привыкли  к  святотатству.  Ведь  святотатство  даже
вопрошать об их замысле, тем более подвергать сомнению их природу и  самое
их существование, чем я так упорно занимался. Но теперь,  удостоверившись,
что мой бог со мной и замысел его не оставлен, я, хоть ясных представлений
о том не имел, знал, однако, что в свой срок почувствую  его  руку  и  она
направит, повлечет, наставит меня, а как, в какой форме, в  каком  виде  -
велика ли важность? Это все  мне  тоже  откроется.  Только  время  еще  не
настало. А покамест я принадлежу себе. Нынче видения  растаяли  вместе  со
звездами, которые их породили. Ветер  утра  был  не  более  как  ветер,  и
солнечный свет - только свет.
     По-моему, я даже ни разу не оглянулся. О Ральфе и ребенке мне  нечего
было беспокоиться. Дар провидения  -  неудобная  вещь,  но  зато,  провидя
великую беду, не будешь изводиться по будничным пустякам. Тот,  кто  видел
собственную старость и свой горький конец, не боится никаких превратностей
в двадцать два года. Я знал,  что  ничего  со  мной  не  случится  -  и  с
мальчиком тоже: я дважды видел его меч, сияющий, обнаженный.  И  потому  я
был волен ничего не  страшиться  -  кроме  очередного  плаванья  по  морю,
которое привело меня, страждущего, но живого,  в  порт  Массилию,  что  на
берегу Срединного моря, в ясный февральский день, какой у нас  в  Британии
назвали бы летним. А там, кто меня ни увидь  и  ни  признай  в  лицо,  уже
неважно. Если пройдет слух, что принца Мерлина встречали  в  Южной  Галлии
или в Италии, недруги Утера, быть может, установят за мной слежку, надеясь
через меня разыскать  пропавшего  королевского  сына.  Потом,  отчаявшись,
отстанут, чтобы затеять розыски в другом месте, но  к  тому  времени  след
совсем простынет. В Керреке о появлении скромного  бродячего  певца  будет
забыто, и Ральф, безымянный  житель  лесной  таверны,  сможет,  ничего  не
опасаясь, украдкой путешествовать между Коллем и Керреком и сообщать вести
королю Хоэлю для передачи мне. По всему по этому, высадившись в Массилии и
оправившись от плаванья,  я  стал  открыто  готовиться  к  путешествию  на
Восток.
     Теперь, поскольку мне не было более нужды скрываться, я  намерен  был
путешествовать если не по-княжески, то, во всяком случае, богато.  Не  для
важности - для меня важность человека не в этом,  -  но  у  меня  были  на
Востоке знакомцы, которых я намеревался посетить, и если у меня  в  мыслях
не было, что я оказываю им  этим  честь,  то  и  позорить  их  все  же  не
хотелось. Поэтому я нанял себе слугу, купил лошадей, и  вьючных  мулов,  и
раба приглядывать за ними и пустился в путь. Первой моей целью был Рим.
     Дорога  от  Массилии  ровной  белесой  лентой  пыли   тянется   вдоль
солнечного побережья,  соединяя  селения,  некогда  выстроенные  солдатами
Цезаря и мирно  дремлющие  подле  ухоженных  оливковых  рощ  и  аккуратных
виноградников. Мы выехали с рассветом, вытянутые тени наших лошадей падали
на дорогу позади нас. Роса прибила дорожную пыль, воздух  пах  навозом,  и
горьким кипарисом, и  дымом  первых  затопленных  печей.  Кричали  петухи,
деревенские шавки с визгом бросались под копыта лошадей. У меня за  спиной
переговаривались двое моих слуг - вполголоса,  чтобы  меня  не  тревожить.
Нанимая их, я сделал удачный выбор: свободный, Гай,  и  прежде  состоял  в
услужении, он поступил ко мне с отличными рекомендациями; второй, Стилико,
был сыном сицилийского лошадиного барышника, который проворовался, влез  в
долги и для покрытия их продал в рабство родного сына. Стилико  был  живой
худощавый паренек, говорливый и неунывающий. А Гай был серьезен и ловок  и
преисполнен сознанием моего величия гораздо больше, чем  я  сам.  Узнав  о
том, что я принц крови, он  так  заважничал,  что  на  него  было  забавно
смотреть, даже Стилико, заразившись  от  него  почтительностью,  промолчал
после этого целых двадцать минут кряду. Я думаю, они без зазрения  совести
пользовались моим  саном,  когда  надо  было  произвести  впечатление  или
нагнать страху на торговцев  и  трактирщиков.  Что  бы  там  ни  было,  но
путешествие мое протекало легко и гладко, как в сказке.
     Лишь только лошадь моя навострила уши в  лучах  утреннего  солнца,  я
почувствовал, как взыграла моя душа  навстречу  заре.  Печали  и  опасения
минувшего года словно упали вместе с тенью у меня  за  спиной  на  дорогу.
Выступив  на  восток  со  своей  маленькой  свитой,  я  впервые  в   жизни
почувствовал себя свободным, свободным и от мира, лежащего передо мной,  и
от обязанностей, оставшихся позади. До этой минуты  я  постоянно  подчинял
мою жизнь какой-то цели: сначала разыскивал отца, потом служил ему,  потом
оплакивал его смерть и ждал, когда, с рождением Артура,  возобновится  мое
служение.  И  вот  теперь  половина  дела  сделана:  мальчик  находится  в
безопасности, и, если можно доверять моим богам и звездам, останется живой
и невредимый. Сам я еще молод, еду навстречу солнцу, и как ни назвать  это
- одиночеством или свободой, - но впереди меня  ждет  неизведанный  мир  в
некий срок, когда я смогу наконец побывать  в  странах,  про  которые  так
много слышал и которые давно мечтал увидеть.
     Итак, я со временем прибыл в Рим, и гулял  по  зеленым  холмам  среди
кипарисов, и  беседовал  с  человеком,  который  знал  моего  отца  в  том
возрасте, в каком сейчас был я. Я остановился в  его  доме  и  не  уставал
дивиться, как мог я раньше дом моего отца в  Керреке  считать  дворцом,  а
Лондон - большим городом. Затем из Рима  -  в  Коринф  и  дальше  по  суше
долинами Арголиды, где на опаленных солнцем холмах пасутся козы и  обитают
люди,  дикие,  как  козы,  среди  развалин  городов,  некогда  возведенных
великанами. Здесь я впервые воочию увидел камни, еще огромнее тех,  что  у
нас - Хороводе Великанов, и они были подняты и установлены именно так, как
о том поется в песнях. И дальше, на восток, продвигался я и  видел  земли,
еще более голые, и там тоже стояли гигантские камни  под  палящим  солнцем
пустыни и жили люди неприхотливыми ордами, будто волки  в  стаях;  но  они
умели петь легко, как поют  птицы,  и  дивно,  как  движутся  звезды.  Там
понимают движение звезд лучше, чем где-либо еще во всем  свете,  -  верно,
этим людям пустые пространства небес и земли одинаково знакомы и доступны.
Восемь месяцев я прожил в Меонии близ Сардиса  у  человека,  который  умел
вычислять толщину волоса; с помощью его науки можно было бы поднять  камни
Хоровода Великанов вполовину быстрее и проще, чем это  делал  я.  Потом  я
шесть месяцев прожил на побережье Мазии, близ Пергама, и работал в большом
лазарете, куда стекаются за исцелением больные, равно и бедные и  богатые.
Здесь я узнал многое, мне прежде неведомое, в искусстве врачевания: так, в
Пергаме одновременно с усыпительными  снадобьями  лечат  музыкой,  которая
врачует грезами душу, а через то уж и тело. Воистину рука божия вела меня,
когда я в отрочестве обучался игре на арфе. И повсюду, куда бы я ни  ехал,
я усваивал крохи чужой речи и слушал новые песни  и  новые  мелодии.  И  я
видел, как поклоняются  чужим  богам:  кто  в  святых  местах,  а  кто  на
святотатственный,  по  нашим   понятиям,   манер.   Никогда   не   следует
пренебрегать знанием, откуда бы оно ни приходило.
     И все это время на душе у меня было спокойно:  я  знал,  что  там,  в
Бретани, в гуще Гиблого леса, мальчик растет здоровый и крепкий и  укрытый
от опасностей.
     Время от времени до меня  доходили  известия  от  Ральфа,  посылаемые
королем Хоэлем в заранее обусловленные места. Так  я  узнал,  что  Игрейна
вскоре опять понесла дитя и в  свой  срок  разрешилась  девочкой,  которую
назвали Моргиана. Письма, попадая мне в руки, конечно, уже устаревали,  но
про мальчика Артура я получал сведения еще и иным, прямым путем: я смотрел
в огонь, как я умею, и все там видел.
     Так, в пламени жаровни, разожженной стылым римским вечером, я впервые
увидел, как Ральф едет по лесу в Керрек, к Хоэлю. Он путешествовал один  и
не привлек ничьего внимания, и, когда туманным утром, до  восхода  солнца,
выехал в обратный путь, за ним не было ни погони, ни слежки. В  гуще  леса
он пропал у меня из глаз, но потом дым развеялся, и  я  увидел  его  коня,
отдыхающего в стойле, а на дворе, в лучах солнца, - Бранвену с ребенком на
руках. После этого я еще несколько раз видел Ральфа во время его поездок в
Керрек, но всегда к концу дым сгущался, точно речной туман, я  не  мог  ни
разглядеть таверны, ни последовать за ним взглядом внутрь.  Словно  лесное
убежище и от меня было хранимо.  Мне  приходилось  когда-то  слышать,  что
Гиблый лес в Бретани - заколдованное место; могу подтвердить, что так  оно
и есть. Думаю, что ничьи чары не были способны проникнуть эту стену тумана
вокруг таверны. Лишь изредка, мельком показывалась она мне.
     Однажды возникла картина: двор, на дворе мальчуган барахтается  среди
щенят, а сука вылизывает ему лицо, и за ними с  улыбкой  наблюдает  Бранд:
потом из кухни, бранясь, выскочила Моравик, подхватила ребенка на руки  и,
утирая ему лицо передником, унесла в дом. Другой раз я видел его верхом на
Ральфовой лошади, которая пила воду из желоба, и еще раз  верхом,  впереди
Ральфа в седле - обе ручонки впились в гриву лошади, легонько трясущейся к
реке. Близко, отчетливо я его ни разу не увидел, но того, что видел,  было
достаточно, чтобы увериться в его здоровье и благополучии.
     А потом ему сравнялось четыре года, и настал срок, когда Ральф должен
был увезти его из лесного укрытия и обратиться к покровительству Эктора.
     В ту ночь, когда они отплывали в Британию, я лежал под  черным  небом
Сирии, на котором звезды в два раза крупней и  ярче  наших.  Я  смотрел  в
пастушеский костер на склоне горы в окрестностях Берита  -  здесь  застала
меня и моих слуг в пути ночь, и радушный пастырь  предложил  нам  место  у
своего огня, разведенного для отпугивания волков и  горных  львов.  Высоко
плясало пламя на высушенных ветрами дровах, посылая в  ночь  снопы  жарких
искр. Сбоку слышались голоса: что-то говорил Стилико, ему гортанно отвечал
пастух,   и   оба    они    рассмеялись,    но    Гай    произнес    нечто
напыщенно-укоризненное, смех прервался, и вот уже  все  звуки  потонули  в
трескучем  гудении  пламени.  Потом  стали   возникать   образы,   сначала
обрывочные,  но  ясные,  живые,  как  те  видения,  что  посещали  меня  в
отрочестве в кристальном  гроте.  И  я  за  одну  ночь  проследил  все  их
путешествие, как, бывает, во сне, между  вечером  и  утром,  прослеживаешь
целую жизнь...


     Я впервые отчетливо видел  Ральфа  с  тех  п