дуира,  кому
занять место в доверии у короля и в  любви  у  королевы,  как  не  тебе,
собственному сыну Артура?"

***

   Стоял золотой октябрь с прохладными ночами и ясными  бодряще  свежими
днями. По  утрам  на  траве  серебрилась  изморозь,  а  по  вечерам  эхо
полнилось криком улетавших домой грачей. Он не спешил: щадил  лошадь  и,
где мог, ночевал в  мелких  селеньях,  избегая  городов.  Одиночество  и
опадающая листвой осенняя грусть вполне соответствовали его  настроению.
Он проезжал через пологие холмы и поросшие травой долины, золотые леса и
крутые каменистые перевалы в предгорьях, где уже обнажились деревья. Для
компании ему вполне хватало его доброй гнедой. Хотя ночи были  холодными
и становились все холоднее, он всегда  находил  какое-нибудь  укрытие  -
овчарню, пещеру, даже лесистый взгорок, - а дождя все эти дни  не  было.
Расседлав и стреножив гнедую, он отпускал ее пастись, съедал те припасы,
что вез с собой, и заворачивался на ночь  в  плащ,  а  потом  просыпался
серым, поблескивающим изморозью утром, умывался в ледяном ручье и  снова
отправлялся в путь.
   Постепенно простота, безмолвие, превратности дороги умиротворили его;
он снова был Медраутом, сыном рыбака,  и  жизнь  вновь  была  простой  и
чистой.
   Так он выехал наконец к холмам Уэльса и Вирокониуму, где  встречались
четыре дороги. И здесь, словно  приветствие  из  дому,  высился  стоячий
камень и лежала у его подножия алтарная плита.
   Ту ночь он провел в зарослях орешника и остролиста у распутья  дорог,
под укрытием упавшего ствола. Ночь выдалась теплее предыдущих, и на небе
высыпали звезды. Он спал, и ему снилось, что он снова в лодке с  Брудом,
ловит сетью макрель, которую Сула станет чистить и вялить на зиму.  Сети
выходили полные подпрыгивающего серебра, и над водной гладью разносилась
песня Сулы. Проснулся он в густой молочной дымке.  Потеплело;  внезапная
перемена температуры ночью принесла с собой  туман.  Он  стряхнул  капли
росы с плаща,  съел  завтрак,  а  потом,  повинуясь  внезапному  порыву,
положил  остатки  еды  на  алтарь  у  подножия  стоячего  камня.  Потом,
повинуясь другому порыву, который  не  мог  даже  распознать,  вынул  из
кошеля серебряную монету и положил ее  подле  провизии.  Только  тут  он
сообразил, что наяву, как и во сне, слышит пенье.
   Пел женский голос, высокий и нежный, и песня была в  точности  такой,
какую пела в его сне Сула. По коже у него побежали мурашки. Он подумал о
волшебстве, о снах наяву. Из тумана, всего в дюжине шагов от него, вышел
мужчина, ведя в поводу мула, на котором боком сидела  девушка.  Поначалу
он принял их за крестьянина и его жену, направлявшихся к месту работ, но
потом увидел, что мужчина облачен в одеянье паломника, а девушка,  столь
же просто, - в мешковину  и  покрывало  на  голове;  ее  изящные  ножки,
покачивавшиеся в такт шагу мула, были босы. По виду они были  христиане;
с пояса мужчины свисал деревянный  крест,  другой,  поменьше,  лежал  на
груди девушки. Серебряный колокольчик на шее мула позвякивал при  каждом
шаге терпеливого животного.
   Завидев  вооруженного  человека   подле   крупной   лошади,   мужчина
остановился, а потом,  когда  Мордред  приветствовал  его,  улыбнулся  и
сделал еще шаг вперед.
   - Маридунум? - повторил он вопрос Мордреда, а  потом  указал  дорогу,
которая вела на запад. - Эта лучше всего. Она труднопроходимая, но везде
проезжая и много короче, чем главный тракт  на  юг  через  Каэрлеон.  Ты
издалека приехал, господин?
   Мордред учтиво ответил ему  и  пересказал  все  новости,  какие  мог.
Выговор мужчины не походил на то,  как  говорят  простолюдины.  Он  был,
вероятно, знатного  рода  или  воспитания,  возможно,  даже  придворный.
Девушка, как успел разглядеть теперь Мордред, была настоящая  красавица.
Даже голые ножки были чистыми  и  белыми,  хорошей  формы  и  с  тонкими
голубыми венами. Она молча наблюдала  за  ним  и  слушала  их  разговор,
нимало не смущаясь взглядов незнакомого воина.  Мордред  поймал  взгляд,
который  священник  бросил  на  алтарь,  где  подле   остатков   трапезы
поблескивала серебряная монета.
   - Тебе известно, чей это алтарь?  Или  чей  это  камень  у  перепутья
дорог?
   Мужчина улыбнулся.
   - Не мой, господин. Это все, что я знаю. А это твое приношенье?
   - Да.
   - Тогда Господь знает и примет его, - мягко  ответил  мужчина,  -  но
если ты нуждаешься в благословении, господин,  то  мой  Бог  через  меня
может даровать его тебе. Разве только, - добавил он после встревоженного
раздумья, - у тебя руки в крови?
   - Нет, - ответил Мордред. - Но есть проклятье, которое  говорит,  что
мне придется обагрить их кровью. Как мне снять его?
   - Проклятье? Кто наложил его?
   - Ведьма, - коротко ответил Мордред, - но она мертва.
   - Тогда вполне возможно, проклятье умерло с ней.
   - Но еще до нее было сказано о моей судьбе, и рек пророчество Мерлин.
   - О какой судьбе?
   - Этого я не могу тебе сказать.
   - Тогда спроси его.
   - Ага, выходит, правда, что он еще жив.
   - Так говорят. Он все еще в своем полом холме и готов помочь  тем,  у
кого есть нужда или у кого достанет удачи отыскать его. Что ж, господин,
я не могу ничем тебе помочь, разве что благословить тебя  по-христиански
и проводить в путь.
   Он поднял руку, и Мордред склонил голову, а потом  поблагодарил  его,
помедлил над монетой, решил оставить ее и вскочил  в  седло.  Он  поехал
западной дорогой на Маридунум. Вскоре колокольчик мула замер вдали, и он
снова остался один.

***

   К холму, называемому Брин Мириддин,  он  выехал  на  закате  и  снова
провел ночь в лесу. Когда он проснулся, вокруг опять все укутал туман, и
за  его  пеленой  поднималось  солнце.  Туманная  дымка  была  подернута
розовым, и от серых стволов берез струился нежный серебристый свет.
   Он терпеливо ждал,  ел  черствый  сухарь  и  изюм,  что  служили  ему
завтраком. Мир был безмолвен, ни единого движения не было в  нем,  кроме
медленного оседания тумана меж деревьями  и  мерного  жевания  пасущейся
гнедой. И спешки не было. Он перестал испытывать любопытство к человеку,
которого искал, - королевскому чародею из тысячи легенд, который был ему
врагом (и, поскольку так говорила Моргауза, он  без  лишних  вопросов  и
оговорок считал это ложью) со дня его зачатия.  Не  было  и  дурных  или
добрых предчувствий. Если проклятие может быть снято, то, без  сомнения,
Мерлин его снимет. Если нет, то опять же можно не  сомневаться,  что  он
его разъяснит.
   Внезапно туман рассеялся. Легкий ветерок, слишком  теплый  для  этого
времени года, пошелестел по лесу, подхватил клочья тумана и разнес их по
склону  холма,  словно  клочья  дыма  от  праздничного  костра.  Солнце,
вскарабкавшееся над вершиной противоположного  холма,  ударило  в  глаза
Мордреду алым и золотым. Все сияло и светилось.
   Он вскочил в седло и повернул лошадь на солнце. Теперь он видел,  где
находится.  Указания  странствующего   паломника   оказались   верны   и
достаточно живы, чтобы  безошибочно  провести  путника  даже  через  эту
холмистую и ничем не примечательную местность.
   "К тому времени, как выедешь к лесу, ты уже  минуешь  верхние  склоны
Брин Мириддин. Спустись к ручью, перейди его вброд, там найдешь  дорогу.
Снова поднимайся и поезжай до рощи боярышника. Там стоит небольшой утес,
а вокруг него вьется тропка. На вершине утеса - святой источник, а возле
него пещера чародея".
   Он выехал к  зарослям  колючего  боярышника.  Здесь  возле  утеса  он
спешился и привязал лошадь, а потом быстро  вскарабкался  по  тропке  на
вершину, где еще висел туман. Густой и неподвижный, пронизанный  золотом
солнца, он лежал неподвижно, словно  озерная  гладь.  Мордред  не  видел
перед собой ничего и поэтому двинулся вперед на ощупь. Дерн был ровен  и
тонок. Под ногами, присмотревшись внимательно, Мордред  различил  мелкие
поздние маргаритки, прихваченные ночным морозом и закрывшие  от  сырости
лепестки.  Где-то  слева  слышалось  журчанье  воды.  Тот  самый  святой
источник? Он пошарил руками вокруг себя, но ничего не нашел. Он наступил
на камень, который откатился в  сторону,  что  едва  не  заставило  его,
подвернув ногу, упасть на  колени.  Тишина,  нарушаемая  лишь  журчаньем
источника,  была  жутковатой.  Против  воли  он  почувствовал   холодное
покалывание страха по спине.
   Он остановился и, расправив плечи, позвал вслух:
   - Эй! Есть тут кто-нибудь?
   Эхо,  почему-то  ничуть  не  заглушенное  туманом,  вновь   и   вновь
перекатывалось по невидимым глубинам долины, потом  замерло,  сменившись
тишиной.
   - Есть тут кто-нибудь? Это Мордред, принц Британии, пришел поговорить
с Мерлином, своим родичем. Я пришел с миром. Я ищу мира.
   И снова эхо. И снова тишина. Он  осторожно  двинулся  на  звук  воды,
наклонился к ней. Клубы тумана вставали, кружились  над  недвижимой  как
стекло водой. Он наклонился ниже. Ясные глубины, сиявшие из  темноты  за
стеклом, уводили взор вниз,  прочь  от  тумана.  На  дне  чаши  блестело
серебро, подношение богу.
   Из ниоткуда явилось  воспоминание:  омут  под  древней  гробницей,  в
котором Моргауза приказала ему искать следы видений. Там  он  не  увидел
ничего, кроме того,  что  находилось  в  заводи  по  праву  И  здесь  на
священном холме случилось то же.
   Он выпрямился. Мордред, реалист, не знал, что  с  плеч  его  свалился
тяжкий груз. Он бы сказал лишь, что волшебство  Мерлина,  без  сомнения,
так же безвредно,  как  и  колдовство  Моргаузы.  То,  в  чем  он  видел
проклятье судьбы, в горе предвиденное Мерлином и обращенное Моргаузой во
зло, истощилось в этой чистой воде и  подсвеченном  тумане  до  истинных
своих  размеров.  Это  даже  не  проклятье.  Это  факт,  который  должен
свершиться в будущем, что открылось взору, обреченному провидеть,  какую
бы боль ни приносило это магическое Видение. Да, разумеется, это будущее
придет, но не раньше и не позже, чем приходит любая смерть. Он, Мордред,
- не орудие слепой и жестокой судьбы, но лишь того, что проложило  пути,
по которым движется этот мир. "Живи тем, что приносит  жизнь;  умри  той
смертью, какая придет". Даже холода или мрачности не видел он  теперь  в
этом утешении.
   Не знал он даже того, что получил утешенье. Он взял роговую чашу, что
стояла у источника, зачерпнул воды, напился  и  почувствовал,  как  вода
освежила его. Он плеснул немного воды для  бога  и,  возвращая  чашу  на
прежнее место, сказал на языке своего детства:
   - Спасибо тебе.
   А потом повернулся уходить.
   Туман стал еще гуще, а тишина  осталась  столь  же  глубокой.  Солнце
стояло в зените, но свет его не  очистил  воздух  от  дымки,  а  полыхал
словно огонь посреди огромного облака. Склон холма покрыли клубы дыма  и
пламени, они холодили  кожу  и  очищали  дыханье,  но  слепили  глаза  и
наполняли разум смятеньем и сознанием чуда. Сам воздух стал кристальным,
стал радугой, стал текучим алмазом. "Он там, где он есть и всегда был, -
сказала Нимуэ, - со всеми своими чудесами огня и живого света".  И  еще:
"Если он того пожелает, ты найдешь его".
   Он нашел, что искал, и получил ответ.
   Мордред ощупью начал отыскивать дорогу к спуску с утеса. За спиной  у
него как нежные, тихие ноты арфы звучали падающие капли воды  источника.
Над головой у него в том месте, где стояло солнце, играли завитки света.
Ведомый ими, он нащупывал себе дорогу, пока нога его не ступила на камни
тропинки.
   Достигнув подножия холма, он повернул на восток и поскакал прямиком в
Каэрлеон, где его ждал отец.

10

   К тому времени, когда  Мордред  добрался  до  Каэрлеона,  последствия
трагической схватки на лесной дороге  были  уже  почти  улажены.  Король
страшно разгневался, узнав об убийстве Ламорака, и в конечном итоге раны
Агравейна сыграли тому на руку, поскольку и  ему,  и  Гахерису  пришлось
задержаться на  севере  до  окончательного  исцеления.  Друстан  должным
образом послал Артуру свое изложение событий, но его посланцем  вызвался
стать сам Гарет, который,  вовсе  не  стремясь  найти  оправдания  своим
братьям, молил короля даровать им  помилование  и  преуспел  в  этом.  В
защиту Гахерису он поставил его безумие: любя мать без  памяти,  Гахерис
убил ее. Гарет, сам  охваченный  горем,  мог  лишь  гадать  о  том,  что
творилось в истерзанном разуме брата, когда тот опустился  на  колени  в
луже материнской крови. Что до Агравейна, то  тот,  как  всегда,  сыграл
роль щита и кинжала при мече  своего  близнеца.  Теперь,  когда  Ламорак
мертв, уговаривал короля Гарет, вполне возможно,  что  Гахерису  удастся
оставить позади кровавое прошлое и вновь занять свое место верного слуги
у подножия трона. И Друстан, хоть и был жестоко обижен и оскорблен,  все
же удержал свою руку, так что теперь раскачивающийся маятник мести, быть
может, удастся остановить.
   Немалой  неожиданностью  стало  то,  что  наибольшее   противостояние
ходатайства Гарета встретили  со  стороны  Бедуира.  Бедуир,  сожалея  о
кровных узах, связывавших Артура с оркнейскими братьями, не любил  их  и
не доверял им и потому не упускал случая  побудить  короля  держаться  с
ними настороже. Вскоре стало известно, что он употребил все свое немалое
влияние при дворе на то, чтобы воспрепятствовать возвращению  близнецов.
И где, со все возраставшим подозрением упорствовал  в  своих  расспросах
Бедуир, обретается Мордред? Может, и он тоже приложил к убийству руку  и
бежал еще до того, как на месте появились Друстан и Гарет?  Сам  Мордред
явился  в  Каэрлеон  как  раз   вовремя,   чтобы   рассеять   недоумения
относительно его роли в происшедшем; и по прошествии нескольких  дней  и
невзирая на все  предостережения  Бедуира,  Гарет  вновь  отправился  на
север, чтобы, как только они исцелятся душой и телом, вернуть братьев ко
двору.
   Вскоре после того, как двор вернулся в Камелот, но Агравейн и Гахерис
еще оставались на севере, в столицу приехал ненадолго и Гавейн. Он  имел
долгую беседу с Артуром, а после - с Мордредом, который  рассказал  ему,
что видел своими глазами из событий вокруг убийства Ламорака, и закончил
тем, что просил Гавейна прислушаться к мольбам короля,  проявить  то  же
самообладание, что явил Друстан, и воздержаться от того, чтобы прибавить
новый камень к кровавому надгробию мести.
   - После Ламорака остался младший брат Дриан, который сейчас в дружине
у Друстана. По твоей логике, у него теперь есть право  убить  любого  из
твоих братьев или же самого себя. Он был бы вправе убить даже Гарета,  -
сказал Гавейну Мордред, - хотя я сомневаюсь, что такое может  случиться.
Друстан  позаботится  о  том,  чтобы  Дриан  узнал  о  том,  что  и  как
происходило - и благословенье богине! - Гарет сохранил трезвую голову  и
повел себя как человек разумный. Он понял - как действительно  понял  бы
всякий, кто находился там, - что Гахерис не в себе. Если мы поднажмем на
это обстоятельство, возможно, что, когда он вернется ко двору, никто  не
попытается вызвать его на поединок. - А потом многозначительно добавил:
   - Полагаю, король отныне  не  станет  более  доверять  ни  одному  из
близнецов, но если ты  сможешь  найти  в  себе  силы  простить  Гахерису
убийство матери или хотя бы не предпринимать против него  ничего,  тогда
ты сохранишь - как и Гарет и, возможно, я сам - толику  милости  короля.
Для нас с тобой еще возможно славное будущее. Тебе когда-нибудь хотелось
править северным королевством, Гавейн?
   Мордред видел насквозь старшего из четверых братьев. Гавейн  опасался
всего, что могло бы стать между ним и его правом на Оркнеи и со временем
- на королевство Лотиан, а без постоянной поддержки Артура  ни  один  из
этих наследственных титулов не стоил ломаного гроша. И потому дело  было
улажено, и когда подошло время возвращения близнецов, король позаботился
о том, чтобы их старший брат оказался  подальше  от  Камелота.  Королева
Моргана в уэльском замке Аур  представила  ему  самый  что  ни  на  есть
удобный предлог. Гавейн был послан в  те  края  якобы  для  того,  чтобы
расследовать  жалобы  местных  крестьян  на   самоуправство   стражников
Морганы, и его осмотрительно не отзывали  назад  до  тех  пор,  пока  не
уляжется шум, поднятый убийством Ламорака.
   Мордреду же было вполне очевидно, что сомнения Бедуира  на  его  счет
далеко не улеглись. На место сдержанного дружелюбия, которое проявлял  к
нему в последнее время главный конюший короля,  вернулось  настороженное
недоверие, с каким Бедуир относился  также  к  Агравейну  и  паре-тройке
других юных рыцарей из "младокельтов".
   Словцо "младокельты", бездумно измышленное поначалу  для  обозначения
молодых людей из дальних пределов Верховного королевства, которые  взяли
в обычай держаться заодно, к тому времени обрело форму прозвища,  звания
столь же четко  определенного,  как  и  рыцари  -  Соратники  Верховного
короля. Тут и там обе партии пересекались. Агравейн принадлежал и к тем,
и к другим, Гахерис тоже. А также, со временем, и Мордред. Как Мордред и
предугадал, Артур послал за ним и просил, как только вернутся  ко  двору
его   сводные   братья,   присматривать   за   обоими    и    остальными
"младокельтами". К некоторому своему удивлению, Мордред обнаружил,  что,
невзирая на  еще  живое  недовольство  внутренней  политикой  Верховного
короля, никто не вел здесь разговоров, которые  можно  было  бы  назвать
мятежными. Имя и репутация Артура еще не потеряли свою власть над  ними;
он еще оставался Артуром-воителем, и на его плечах еще лежала достаточно
пышная мантия славы и власти. Его разговоры о грядущей войне  еще  более
привязывали их к нему. Но вражда к Бедуиру была.  Выходцы  с  Оркнейских
островов, кто приехал на юг, чтобы  присоединиться  к  сыновьям  Лота  в
свите Артура, равно как и выходцы из Лотиана, кто надеялся,  что  Гавейн
вскоре взойдет на трон их земли (и кто  привез  с  собой  мелкие  обиды,
реальные или воображаемые,  причиненные  им  правителем  нортумбрийского
Бенойка), знали,  что  Бедуир  им  не  доверяет  и  что  он  сделал  все
возможное, чтобы помешать возвращению ко двору Агравейна и Гахериса, что
он выступал за то, чтобы раз и навсегда сослать их домой на  острова.  И
потому, как это неизбежно бывает среди  молодых  людей,  когда  разговор
перешел на слухи о Бедуире и королеве, Мордред вскорости понял, что  эти
слухи по большей части вызваны ненавистью к Бедуиру и  желанием  удалить
его от милостей короля. Когда Мордред, тщательно рассчитывая  шаги,  дал
понять,  что,  возможно,  даст  себя  уговорить  стать  на  их  сторону,
"младокельты"  сочли,  что  мотивом  его  была   естественная   ревность
королевского сына, который мог бы, коль на Бедуира ляжет  пятно  позора,
стать помощником и местоблюстителем своего  отца.  Как  таковой  Мордред
стал бы для партии весомым приобретением.
   И потому он был принят в их ряды, и со временем  "младокельты",  даже
Агравейн и Гахерис, стали смотреть на него как одного из своих вождей.

***

   У Мордреда были свои комнаты в  королевском  дворце  в  Камелоте,  но
последние год или два он держал еще и премилый домик в  городе.  Девушка
из горожан вела для него хозяйство и открывала ему объятья, когда у него
находилось для нее время. Иногда вечерами здесь сходились  "младокельты"
- якобы для ужина или перед охотой на болотных  птиц,  но  на  деле  для
разговоров, - но Мордред обычно молчал и все больше слушал.
   Предложение  приобрести  дом  исходило  от  короля.   Если   Мордреду
предстоит  разделить  забавы  "младокельтов",  маловероятно,  что  такое
возможно в пределах королевского дворца. В  более  привольной  атмосфере
дома своей полюбовницы Мордреду легче будет держаться в курсе того,  что
бродит в умах молодежи.
   В этом городском доме и сошлись однажды вечером Агравейн с Коллесом и
Мадором и другие "младокельты". После ужина, когда женщина, поставив  на
стол новый кувшин вина, удалилась  к  себе,  Агравейн  внезапно  перевел
разговор на то, что в