. Сюда и  явился  под  прикрытием  того  же
хаоса Гахерис (который, разыграв увечье более тяжкое, чем было на  самом
деле, ускользнул из рук стражи) с  одной  лишь  мыслью  -  выбраться  из
Камелота до приезда Артура, а для этой цели использовать Мордреда.
   Поскольку Артур и впрямь возвращался домой и гораздо ранее,  чем  все
того ждали, злосчастное письмо, поспешно отправленное королем с  дороги,
должно было предупредить Гвиневеру о его скором  приезде  и  просить  ее
немедленно известить об этом Бедуира. Эта весть уже ходила среди стражи,
и Гахерис подслушал разговоры в караульной. Задержка  курьера  означала,
что король будет здесь не позднее, чем через несколько кратких часов.
   А потому Гахерис настоятельно склонился над одром раненого.
   - Вставай же, брат, пока они не вспомнили  о  тебе!  Стража  принесла
тебя сюда по ошибке. Они вскоре  узнают,  что  ты  был  с  нами,  и  они
вернутся. Скорей же! Нам надо уходить. Поедем со мной, я провожу тебя  в
безопасное место.
   Перед глазами Мордреда все расплывалось. Краска  спала  с  его  лица,
которое теперь казалось смертельно бледным, а взгляд все  никак  не  мог
сосредоточиться. Схватив фляжку с укрепляющим отваром,  Гахерис  плеснул
немного жидкости в чашу.
   - Выпей. Нам надо спешить.  Мой  слуга  уже  здесь.  Вместе  мы  тебя
отведем.
   Отвар обжег  Мордреду  губы.  Болезненный  туман  отчасти  развеялся,
вернулась память о последних часах.
   Как добр ко мне Гахерис, смутно подумалось ему.  Добрый  Гахерис.  Он
ударил Гахериса, и тот упал. А потом Бедуир пытался убить его, Мордреда,
и королева не произнесла ни слова. Ни тогда, ни, судя по  всему,  потом,
если стражники вот-вот вернутся, чтобы  схватить  его  как  изменника...
Королева. Она желала его смерти даже после того, как он спас ей жизнь. И
он знал почему. Причина  этого  явилась  ему  сквозь  облака  забытья  с
холодной и пронзительной ясностью. Она знала  о  пророчестве  Мерлина  и
потому желала его смерти. И Бедуир тоже. И  потому  оба  они  солгут,  и
никто не узнает, что он пытался остановить изменников, что  он  на  деле
спас ее от Гахериса,  истребителя  женщин  и  добрых  рыцарей.  И  когда
приедет король, он, Мордред, сын Артура,  в  глазах  всего  света  будет
заклеймен как предатель...
   - Надо спешить, - настаивал Гахерис.
   Никакая  стража  не  появилась.  Остальное  было   довольно   просто.
Поддерживаемый с одной стороны сводным братом, а с другой -  любовницей,
Мордред  вышел,  нет,  выплыл  на  темную  улицу,   где   молчаливый   и
настороженный слуга Гахериса ждал с лошадьми. Каким-то образом  Гахерису
и слуге удалось усадить Мордреда в седло, удержать его меж  собой,  пока
они не выехали из города и не спустились по дороге к Королевским вратам.
   Здесь их остановили. Гахерис, лицо  которого  было  скрыто  складками
капюшона, держался позади и не произнес ни слова. Слуга, ехавший впереди
с Мордредом, нетерпеливо бросил:
   - Это принц Мордред. Он ранен, как вам, наверно,  уже  известно.  Нам
приказано отвезти его в Яблоневый сад. Поторапливайтесь.
   Стражники уже знали о случившемся: рассказы о ночной схватке облетели
дворец словно на крыльях  предрассветного  ветра.  Ворота  распахнулись,
всадники проехали под ними и оказались на свободе.
   - Мы прорвались! - торжествуя, воскликнул Гахерис. - Воля!  А  теперь
давай поскорей расстанемся с этой обузой.
   О том, как и куда они скакали в ночи, Мордред  не  помнил  ничего.  У
него  осталось  смутное  воспоминание  о  том,  как  он  упал,  как  его
подхватили и втянули поперек седла лошади  слуги,  а  ужасающая  тряская
дорога все не кончалась. Он чувствовал тепло, когда кровь капала  сквозь
повязки, и, казалось, вечность спустя на  него  снизошел  благословенный
покой, когда лошади остановились.
   Дождь падал ему на лицо. Капли были холодными и освежающими. Тело  же
его, пусть и тщательно укутанное, словно омыли горячей водой.  Он  снова
плыл. Звуки  урывками  появлялись  и  исчезали,  словное  биение  крови,
струившейся из его раны. Кто-то - это был Гахерис - говорил:
   - Сойдет. Да что ты, не бойся. Братья о нем позаботятся. Да, и лошадь
тоже. Привяжи ее вот здесь. Скорее. А теперь оставь его.
   Он  прижался  щекой  к  мокрому  камню.  Все  его   тело   горело   и
пульсировало. Как странно: и после того, как остановились лошади,  топот
их подков еще отдается глухими ударами в его венах.
   Перегнувшись через его тело, слуга дернул за  веревку.  Где-то  вдали
задребезжал колокол. Но не успел еще замереть звон, лошади исчезли. И ни
звука во всем мире, только шорох дождя, неуемно  падающего  на  ступени,
где Гахерис и слуга бросили его.

***

   На следующее утро,  вскоре  после  курьера,  Артур  въехал  в  город,
гудевший словно растревоженный улей. За регентом послали, еще  не  успел
король смыть с себя дорожную грязь.
   Когда слуга объявил о приходе Бедуира, король сидел за столом в своей
рабочей комнате, а личный слуга, опустившись  на  корточки  у  его  ног,
стягивал с них потертые и грязные дорожные сапоги.  Не  взглянув  ни  на
короля, ни на его  местоблюстителя,  слуга  забрал  сапоги  и  удалился.
Ульфин служил Артуру все годы его правления. Слухов он слышал едва ли не
больше, чем кто-либо другой, но говорил об их  предмете  намного  меньше
кого-либо. Но даже он, безмолвный и доверенный  слуга,  покинул  рабочую
комнату с облегченьем. Есть вещи, которые лучше не только  не  говорить,
но даже не знать о них.
   Та же мысль терзала и обоих оставшихся в рабочей  комнате  мужчин.  В
глазах Артура, возможно, даже  читалась  мольба,  обращенная  к  старому
другу: "Не вынуждай меня задавать вопросы. Давай найдем способ -  любой,
какой угодно способ - обойти эти вдруг поднявшиеся над гладью  подводные
камни и вернуться назад на широкие просторы доверья. Нечто большее,  чем
дружба, большее, чем любовь, зависит от этого молчания. Мое  королевство
висит на нем как на волоске".
   Нет сомненья, оркнейские принцы, да и другие  из  их  клики  были  бы
немало удивлены, услышь они первые слова короля. Но оба -  и  король,  и
регент - знали, что  если  о  первом  и  тягчайшем  злосчастии  говорить
невозможно, то  о  втором  невозможно  не  говорить  и  вскоре  придется
что-либо предпринять. И звалась эта напасть Гавейн Оркнейский.
   Король сунул ноги в отороченные  мехом  домашние  туфли,  развернулся
всем телом в просторном кресле и взбешенно вопросил:
   - Во имя всех подземных богов, неужто так нужно было их убивать?
   Бедуир развел руками, и в этом жесте сквозило отчаянье.
   - А что мне было делать? Убийства Коллеса было  не  избежать.  Я  был
безоружен, а он бросился  на  меня  с  мечом.  Я  должен  был  этот  меч
отобрать. У меня не было ни выбора, ни времени  на  раздумья,  иначе  он
прикончил бы меня. Смерть Гарета - для меня горе. Я в  ней  повинен.  Не
думаю, что он был там из измены, но лишь потому, что оказался  в  своре,
когда поднялся крик, и, возможно, он тревожился  за  Линет.  Признаю,  я
едва  видел  его  в  общей  свалке.  Я  действительно  скрестил  мечи  с
Гахерисом, но лишь на мгновенье. Думаю, я нанес  ему  рану,  всего  лишь
царапину, но потом он исчез. А после того, как  пал  Агравейн,  все  мои
мысли были о королеве. Во всем этом деле Гахерис кричал громче всех,  он
и тогда еще выкрикивал ей оскорбленья. И я  помню,  как  он  обошелся  с
собственной матерью. - Он на мгновенье замялся. - В этом было что-то  от
ночного кошмара. Мечи, оскорбленья, свора  рвется  к  королеве,  а  она,
бедная госпожа, стоит как громом пораженная тем,  что  хватило  и  мига,
чтоб мир и покой вкруг нее сменились кровавой бранью. Ты уже  виделся  с
ней, Артур? Как она?
   - Мне сказали, что с ней все хорошо, но  она  еще  не  оправилась  от
потрясенья. Когда я посылал за известиями о ней, она  была  у  Линет.  Я
пойду к ней, как  только  почищусь  с  дороги.  А  теперь  расскажи  мне
остальное. Что с Мордредом? Мне сказали, что он был ранен, а  потом  что
он уехал - бежал - вместе с Гахерисом. Вот чего мне никак не  понять.  К
"младокельтам" он примкнул лишь по моей просьбе, более того, на  деле  в
ночь перед моим отъездом  из  Камелота  он  явился  ко  мне  со  словами
предостереженья о том, что они, возможно, замыслили... Ты не  мог  этого
знать.  Это  моя  вина,  мне  следовало   сказать   тебе,   но   в   его
предостережении была и другая сторона...
   На том он и оставил, а Бедуир только молча кивнул: это была спорная и
опасная земля, по которой каждый из них мог ступать без  единого  слова.
Артур  нахмурился,  глядя  себе  на  руки,   потом   поднял   на   друга
встревоженный взор.
   - Тебя нельзя винить за то, что ты поднял на него  меч;  откуда  тебе
было догадаться? Но королева? Он же предан ей... Мы любили называть  это
мальчишеской влюбленностью и смотреть на нее с улыбкой, и  королева  так
же с ней обходилась. Так почему же он пытался причинить ей вред?
   - Нельзя сказать с уверенностью, что он делал именно это.  Я  сам  не
уверен в том, что там произошло. Когда я скрестил  клинки  с  Мордредом,
схватка почти уже завершилась. Королева была в безопасности  у  меня  за
спиной, и в опочивальню уже прибежала  стража.  Я  разоружил  бы  его  и
попытался его урезонить  и  дождаться  твоего  приезда,  но  он  слишком
хороший для этого боец. Мне пришлось ранить его, чтобы выбить меч из его
руки.
   - А теперь, - горько произнес Артур, - он  исчез.  Но  почему?  И,  в
особенности, почему с Гахерисом? Разве что он все еще следит за ним? Сам
знаешь, куда они поехали.
   - Понимаю, Гавейна ты послать за ними не можешь. Итак, когда и куда?
   - Во всяком случае, не немедля. - Артур помедлил, после чего взглянул
прямо в лицо старому другу. - Прежде всего на людях я  должен  показать,
что по-прежнему доверяю тебе.
   Словно безо всякой мысли его рука скользнула  по  поверхности  стола.
Столешница была из зеленого с прожилками  мрамора  и  отделана  золотом.
Войдя в рабочую комнату, король швырнул  рукавицы  на  стол,  а  Ульфин,
спеша удалиться, позабыл забрать их. Теперь Артур взял одну,  провел  по
ней  пальцами.  Рукавица  была  пошита  из  тончайшей   телячьей   кожи,
выделанной до  бархатистой  мягкости,  с  раструбом,  вышитым  шелковыми
нитями цветов радуги и мелким речным жемчугом.  Королева  сама  вышивала
рукавицы, не позволяя своим дамам сделать хотя бы один стежок. Жемчужины
были из рек ее родины.
   Бедуир встретился взглядом с королем. В темных глазах  поэта  застыла
глубокая печаль. Глаза короля  были  столь  же  безрадостны,  но  в  них
читалась доброта.
   - А где... Твой кузен, верно, рад будет твоему возвращению в семейный
замок в Малой Британии? Мне бы  хотелось,  чтобы  ты  был  там.  Поезжай
сперва, если сможешь, к королю Хоелю в Керрек. Думаю, он будет рад иметь
тебя поблизости. Для него сейчас тревожные  времена,  а  он  стар,  и  в
последнее время ему неможется. Но мы еще поговорим об этом  перед  твоим
отъездом. А теперь мне нужно увидеться с королевой.
   От Гвиневеры, к  немалому  своему  облегченью,  Артур  узнал  правду.
Мордред вовсе не пытался напасть на нее, а, напротив,  помешал  Гахерису
зарубить ее своим мечом. Он даже успел свалить Гахериса  с  ног  прежде,
чем на него самого напал Бедуир. Его последующее  бегство,  стало  быть,
было вызвано страхом, что его причислят (как,  по  всей  видимости,  это
сделал Бедуир) к вероломной клике "младокельтов". Это представляло собой
немалую загадку, поскольку не только королева, но  и  Борс  готовы  были
поклясться в его верности королю,  но  еще  большая  загадка  крылась  в
другом: почему изо всех  людей  в  спутники  своего  бегства  он  выбрал
Гахериса? Первый ключ к  разгадке  дали  расспросы  любовницы  Мордреда.
Гахерису, который был сам залит кровью и, очевидно, пребывал в смятении,
удалось убедить ее в том, что ее любовнику грозит опасность;  тем  проще
было уговорить едва пришедшего в себя и ослабевшего от раны принца,  что
единственной  его  надеждой  является  бегство.  Свои   мольбы   женщина
присоединила к  настойчивым  уговорам  Гахериса,  помогла  им  сесть  на
лошадей и проводила их до угла улицы.
   Стражники, несшие в ту ночь  караул  у  Королевских  врат,  завершили
печальную повесть. Правда оказалась проста и очевидна.  Гахерис  увез  с
собой раненого,  чтобы  использовать  его  как  прикрытие  и  пропуск  к
свободе. Артур, теперь уже всерьез озабоченный здоровьем и безопасностью
своего сына, немедленно разослал королевских гонцов, чтобы они разыскали
Мордреда и привезли его домой. Когда пришла весть о том, что ни Мордред,
ни Гахерис у Гавейна не объявились, король приказал разыскивать сына  по
всей стране. Согласно распоряжению Артура, Гахериса следовало взять  под
стражу. Там его и должны были содержать, пока король  не  переговорит  с
Гавейном, который уже выехал в Камелот.
   Гарет, единственный из мертвых, лежал в  королевской  часовне.  После
его похорон безутешная Линет вернется  в  дом  своего  отца  Трагические
события  остались  позади,  но  над  Камелотом  зависла,  глухо  рокоча,
недобрая туча катастрофы, словно сверкающее золото его башен,  зелень  и
голубизна  его  стягов  были  замазаны  серостью  надвигавшейся  печали.
Королева облачилась в траур; траур был по Гарету, и по остальным,  и  по
пролитой крови в результате того, что послы в окрестных королевствах  во
всеуслышанье   объяснили   как   "проявления    неверно    истолкованной
преданности". Однако нашлись и такие, кто говорил, что Гвиневера  надела
траур из горя по отъезду любовника в Малую Британию. Но теперь  об  этом
шептались тише, и  в  большинстве  случаев  находились  те,  кто  горячо
опровергал подобные наветы. Были и дым, и огонь, но теперь огонь погас и
дым развеялся.
   Можно было видеть, что королева расцеловала  отбывавшего  конюшего  в
обе щеки и что после нее то  же  сделал  и  сам  король.  И  у  Бедуира,
которого, по-видимому, оставило равнодушным объятие королевы,  в  глазах
стояли слезы, когда он, распростившись, отвернулся от Артура.
   Двор проводил его, а потом с предвкушением настроился  приветствовать
Гавейна.

***

   Порог,  на  котором  бросили  Мордреда,  принадлежал  не  одному   из
находившихся под защитой короля богоугодных домов христиан, а  небольшой
общине, жившей в удалении от городов и дорог,  члены  которой  поклялись
провести свою жизнь в нищете и безмолвии. Тропой, которая вела через  их
долину, пользовались лишь пастухи, случайные путешественники,  искавшие,
как сократить себе путь, или, как это было  с  Гахерисом,  изгнанники  и
бродяги. Никакой гонец не добрался сюда, не  добралась  даже  новость  о
недавних волнующих событиях, разыгравшихся в Артуровой  столице.  Добрые
братья выходили Мордреда с исполненной долга христианской заботой и даже
с некоторой сноровкой, поскольку один из них был  травником.  Откуда  им
было догадаться, что за незнакомца оставили в бурю у них на пороге? Одет
он был богато, но при нем не было ни оружия,  ни  денег.  Без  сомнения,
какой-то путник, ограбленный в дороге и жизнью обязанный страху  -  или,
быть может, даже  благочестию  -  разбойника.  Итак,  братья  выхаживали
незнакомца, кормили его из скудных  своих  запасов  и  были  благодарны,
когда, после того как спала  лихорадка,  он  по  собственному  настоянию
покинул  их  кров.  Лошадь,  ничем  не   приметное   животное,   ожидала
выздоровления хозяина в сарае под стенами обители.  Братья  собрали  ему
дорожную суму, положив в нее каравай  черного  хлеба,  кожаную  флягу  с
вином и горсть изюма, и проводили его в путь с благословеньем и, следует
признать, частным тайным "Те Deum". В молчаливом и мрачном раненом  было
что-то, что наполняло их страхом, и брат,  сидевший  у  его  одра,  пока
незнакомец метался в горячке или спал, со страхом рассказал им о  речах,
произнесенных в горе и ужасе;  среди  речей  мелькали  имена  Верховного
короля и его королевы. Ничего более нельзя  было  разобрать:  в  горячке
Мордред бредил на  языке  своего  детства,  где  Сула,  и  Гвиневера,  и
королева Моргауза являлись ему, чтобы вновь исчезнуть, где все выглядело
чужим и все слова причиняли боль.

***

   Рана закрылась, но болезненная слабость не прошла. В первый  день  он
проехал чуть более восьми  миль,  восхваляя  про  себя  мерное  упорство
коняги, который ему достался. Повинуясь внутреннему чутью,  он  ехал  на
север. Ту ночь он провел в лесной чаще, в заброшенной хижине  дровосека;
при нем не было денег на то, чтобы заехать на постоялый двор,  а  братья
не смогли выделить ему ни одной монеты. Что ж, ему  придется  жить,  как
живут они (сквозь дрему смутно думал он, кутаясь  для  тепла  в  плащ  в
ожидании сна): подаянием. Или трудом.
   Эта мысль, показавшаяся после стольких лет при дворе такой  странной,
вызвала у него горькое веселье. Труд? Труд рыцаря - война и битвы.  Лишь
самый незначительный и бедный из правителей возьмет к  себе  безоружного
воина на захудалом коне. И  любой  правитель  станет  задавать  вопросы.
Итак, какой труд?
   Ответ явился ему из облаков надвигавшегося сна, со скисшим  весельем,
но и с чем-то сродни застарелой тоске. Поставить парус. Рыбачить. Копать
торф. Растить скудный урожай зерна и собирать его.
   Сова, пролетая низко над кровлей хижины,  издала  высокий,  неистовый
крик. В полусне, мысленным взором уже видя себя на краю северного  моря,
Мордред услышал в нем крик чайки. Этот крик явился ему  частью  решенья,
казалось бы, давно принятого. Он вернется домой. Однажды его уже прятали
там. Там он спрячется вновь. И если придут его искать  на  островах,  им
будет нелегко найти его. Ему  не  пришло  в  голову  мысли  иной,  кроме
поисков убежища, столь упрочились в его отравленном бредом сознании ложь
Гахериса и собственные заблужденья.
   Он повернулся на бок и уснул; в лицо ему дул холодный ветер, а в  сон
врывались крики чаек. На следующий день он повернул на запад.  Две  ночи
подряд он спал под открытым небом,  избегая  монастырей  и  христианских
общин, где мог бы услышать о том, что Артур разыскивает его. Третью ночь
он провел в крестьянской хижине, разделив с хозяевами остатки  черствого
хлеба, что дали ему братья, и наколов дров в уплату за ночлег.
   На четвертый день он выехал к морю. Он продал лошадь;  вырученных  за
нее денег едва  хватило  на  то,  чтобы  оплатить  проезд  на  север  на
маленьком,  едва  державшемся  на  плаву  суденышке,  которое  последним
покидало порт, направляясь на острова, прежде чем зима закроет проливы.

***

   Тем временем Гавейн вернулся в Камелот. Артур  послал  ему  навстречу
Борса, чтобы тот подробно поведал ему обо всех обстоятельствах трагедии,
а также попытался, насколько возможно, утишить горе  Гавейна  по  смерти
Гарета и Агравейна и его гнев и ярость на их убийцу.  Боре  сделал,  что
мог, но все его слова, все его утвержденья о том, что королева ни в  чем
не повинна, его рассказ об опьянении Агравейна и о  его  обычной  (в  те
дни) склонности к насилию, о зловещих намерениях Гахериса,  о  нападении
на безоружного Бедуира  и  беспорядочной  схватке  в  скудно  освещенной
опочивальне... Что бы Борс ни говорил,  ничто  не  трогало  Гавейна.  Он
только и твердил, что о незаслуженной гибели Гарета  и,  как  начал  уже
уверяться в том Борс, с нею одной ел и спал, ее одну видел во снах.
   - Я встречусь с ним и, когда это произойдет, я убью его. - Вот и  все
слова, какие удавалось добиться от него Борсу.
   - Он отослан от двора. Король изгнал его. Не из того, что тень  может
пасть на королеву, но...
   - Для того, чтобы держать его от меня подальше. Ну что  ж,  -  тяжело
отвечал Гавейн, - я подожду.
   - Если ты и впрямь убьешь Бедуира, - в отчаянии возражал ему Борс,  -
будь уверен, Артур прикажет казнить тебя самого.
   Тогда на него обращался жаркий, налитый кровью оркнейский взгляд.
   - И что с того? - Взгляд скользил в сторону.
   Гавейн поднял голову. Впереди