ой - навязать путы на лапки
сокола,  уже взмывшего  в поднебесье? Была  и еще одна  мысль,  удерживавшая
меня. Бодрствуя, я с успехом отгонял ее, но по ночам, во  сне,  она дразнила
меня  сновидениями и  памятью о давних  пророчествах, язвящими, точно оводы.
Что  я, в сущности,  знал о женщинах, даже теперь? Вспоминая,  как неумолимо
день за  днем  покидала меня  моя сила,  как наступала неодолимая слабость и
ввергла меня под конец в сон, подобный смерти, так что я был замертво брошен
в темном узилище, - перебирая теперь все это в памяти, я спрашивал себя, чем
же на  самом деле  была наша  любовь, как не цепью, приковавшей меня к  той,
кого я любил, и принудившей меня отдать ей все,  что я имел. И  даже когда я
вспоминал ее нежность, ее преклонение передо мной и любовные речи, я понимал
-  и для этого не требовалось провидческого дара,  - что  она  не пожертвует
обретенной силой, хотя бы и ради того, чтобы воссоединиться со мной.
     Нелегко было втолковать Стилико,  почему я не хочу показаться людям, но
он  не  стал спорить, когда я сказал, что должен  дождаться приезда  Артура,
прежде  чем принимать решение. О Вивиане  он говорил так, что было ясно:  он
считал  ее не больше  чем  моей ученицей,  заступившей освободившееся  место
учителя.
     Наконец,  окончательно  оправившись и  не желая  более обременять своим
присутствием Стилико  и  его хозяюшку, я надумал отправиться  в Нортумбрию и
начал  при содействии  Стилико готовиться в  путь. Добираться я решил морем.
Морские путешествия  никогда не  прельщали меня, но сушей ехать было долго и
тяжело, в любой день могли начаться  дожди,  и к тому же мне невозможно было
тащиться  по  дорогам  одному,  Стилико  тогда  непременно  вызовется   меня
сопровождать, а ему в это  время года никак нельзя отлучаться с мельницы. Он
и на корабле хотел было отправиться вместе  со мною, но  в  конце концов мне
удалось  его  отговорить.  Тут  мне  вернее  всего  помогло не  столько  мое
красноречие, сколько его - по  старой  памяти -  преклонение передо мной как
перед  "могучим  волшебником",  которому  он   некогда  служил  и,  гордясь,
подчинялся. Так или иначе, но мне удалось настоять на своем, и однажды утром
я  спозаранку сел  на баржу  и спустился вниз по  реке  до  Маридунума,  где
отыскал в порту судно, отплывающее на север.
     Я не уведомил Блэза в  Нортумбрии о своем предстоящем прибытии, так как
у меня не было гонца, которому я мог  бы доверить известие о том, что Мерлин
"возвратился   из  царства  мертвых".  Оставалось  надеяться,  что  я  изыщу
какой-нибудь  способ  предупредить моего бывшего учителя,  когда окажусь  от
него поблизости. А  может  быть,  он даже и не слышал о моей смерти - он жил
затворником,  о том, что  свершается в  мире, знал главным образом  из  моих
писем, и вполне могло статься, что как раз  теперь он разворачивал последний
свиток, полученный из Яблоневого сада.
     Именно так на самом деле и было. Но  прошло еще немало времени,  прежде
чем я об этом узнал. А тогда я до  Нортумбрии не доехал, прервав  плаванье в
Сегонтиуме.
     Наше  судно вошло в  гавань ясным безветренным утром. Маленький городок
купался в лучах солнца, прикорнув прямо у искрящейся воды, а вверху, над его
скромными домишками,  высились могучие стены крепости, возведенной в римские
времена, - главной твердыни  императора Максима. На западе, за полосой воды,
отливали  золотом на солнце  зеленые поля  острова Мона. А на берегу, чуть в
стороне от крепостных стен, чернели руины старой башни,  которая именовалась
Башней Максена.  У ее подножия в разрушенном храме Митры  я  много лет  тому
назад разыскал меч британских королей, и там в подполье под разбитым алтарем
я оставил запрятанными остальные сокровища Максена: копье  и чашу-Грааль;  я
обещал когда-то Вивиане показать этот тайник на возвратном пути из Галавы. А
еще дальше  и выше вздымалась в небо  великая Снежная гора. Первые снега уже
побелили ее вершину,  одетые облаками склоны даже в этот солнечный день были
темно-лиловыми от прошлогоднего вереска и каменных осыпей.
     Мы  причалили  к  пристани.  У нас  на  корабле  были  товары,  которые
предстояло выгрузить, а  это дело нескорое, и  я, с радостью сойдя  на сушу,
поспешил в портовую таверну, где мог перекусить и, сидя у окна, наблюдать за
тем, как идет разгрузка и погрузка.
     Я  был голоден.  Во время плаванья даже по спокойному морю, как на этот
раз, я всегда  безвылазно сижу в  каюте и ничего  не пью и не  ем, покуда не
прибуду к  месту  назначения. Комендант  порта заверил меня, что  наше судно
отплывет не раньше  чем  с  вечерним  отливом,  потому  у меня  было вдоволь
времени, чтобы  отдохнуть  и  собраться  с  силами для дальнейшего плавания.
Честно сказать,  у меня мелькнула  мысль,  что хорошо  бы опять  побывать на
развалинах храма Митры, но я ее отбросил. Даже если бы я и посетил то место,
сам тайник я бы все равно  не тронул. Сокровище Максена не про  меня. К тому
же я был утомлен плаваньем и нуждался в пище для подкрепления сил. Я свернул
в таверну.
     Здание  таверны  представляло  собой   три  флигеля,   с  трех   сторон
ограждавшие квадратный  двор; четвертой стороной  он выходил на  пристань  -
по-видимому,  чтобы удобнее было сгружать  товары с кораблей прямо на склады
таверны. Во дворе под широкими  свесами крыши стояли прочные столы и скамьи,
но  погода,  хотя и ясная, все же была  недостаточно теплой,  чтобы склонить
меня к обеду на свежем воздухе. Я вошел во внутреннее помещенье, где в очаге
полыхали дрова, и заказал себе еды и вина (свой проезд  на корабле я оплатил
одной из  золотых монет,  которые предназначались  перевозчику  в  загробном
царстве,  ее  хватило на  то,  чтобы шкипер  преисполнился  ко мне уважения,
несмотря на  мой более чем  скромный облик, да  еще  отсчитал сдачи).  Слуга
поспешил принести мне славный обед, состоящий из баранины и свежего хлеба, а
к ним - бутылку  простого красного вина, какое любят моряки,  и оставил меня
наслаждаться теплом очага и  следить через открытую  дверь  за разгрузочными
работами.
     День  близился к вечеру. Я,  оказывается,  устал  больше, чем думал,  и
задремал,  сидя за столом, -  дремал, пробуждался,  задремывал снова.  А  на
пристани  работа  шла  своим  чередом  -  скрипели   ворота,  гремели  цепи,
напрягаясь,  гудели канаты, мешки  и тюки громоздились на палубе.  Над ними,
крича,  летали чайки.  Время  от  времени со скрипом  проезжали  запряженные
волами телеги на кругляках-колесах.
     В самой таверне было тихо. Один раз через двор прошла женщина,  неся на
голове  корзину с  бельем,  пробежал мальчик,  на  руке  у него был лоток со
свежевыпеченными   хлебами.  В  правом  флигеле,  как   можно  было  понять,
находились  какие-то  постояльцы.  Туда со  стороны  города вошел человек  в
одежде раба с плоской корзиной, затянутой полотном.  Он скрылся за дверью, а
немного погодя  оттуда выбежали во  двор  дети, мальчики, хорошо  одетые, но
шумные. У них был какой-то странный нездешний выговор, я не мог вспомнить, в
каких  краях  так  говорят.  Двое, близнецы судя по виду, уселись  на плитах
двора играть  в кости,  между  тем  как двое других, хоть и не  равных ни по
годам,  ни по  росту,  затеяли  поединок  на  палках,  заменявших  им  мечи,
прикрываясь, как щитами,  крышками от старых  коробок. Немного погодя из тех
же  дверей вышла солидная женщина, должно быть, няня, и,  сев на солнышке на
лавку, стала за ними приглядывать. Мальчишки то и дело нетерпеливо подбегали
к  пристани смотреть, как идут дела, можно было предположить, что постояльцы
из правого  флигеля  собираются плыть  дальше  либо вместе со  мною, либо на
судне, которое стояло у причала за углом таверны.
     С  моего  места мне  был виден шкипер  нашего корабля и  рядом  с  ним,
по-видимому, сборщик пошлин с восковыми табличками и стилем. Он уже перестал
делать  записи, и на палубе тоже все угомонились.  Как видно, подходит время
мне возвращаться  на свою неудобную койку под палубой и, лежа, ждать, покуда
слабый ветер не пригонит наш корабль в следующую гавань.
     Я встал. И в ту же минуту увидел, как шкипер встревожено поднял голову,
будто принюхивающаяся собака. Вот он обернулся и посмотрел на крышу таверны.
Я услышал,  как у  меня над  головой с долгим скрипом перевернулся флюгер  и
стал, скрежеща, биться из стороны в сторону - это вдруг задул вечерний бриз.
Подергавшись так несколько  раз, флюгер замер, обтекаемый струями воздуха, а
поднявшийся ветер серой тенью пробежал  по воде гавани, и сразу закачались у
причалов  корабли, запели канаты, реи  заколотили по мачтам, как  барабанные
палочки.  Рядом  со мной в очаге заметался огонь,  а потом, загудев, взвился
высоко  в  дымоход. Шкипер,  досадливо махнув рукой,  взошел  по сходням  на
палубу,  громким  голосом отдавая команды. Я  тоже испытал досаду,  но к ней
примешивалось чувство облегчения: такой ветер  сразу разведет большую волну,
однако меня она швырять  не будет,  ибо  со злобным  осенним  непостоянством
ветер вдруг переменился и задул прямо с севера. Наше отплытие откладывается.
     Я  подошел  поговорить  со  шкипером,  который распоряжался  матросами,
перекладывавшими  и  перевязывавшими  корабельный  груз  ввиду  предстоящего
шторма. Он хмуро подтвердил, что впредь до попутного ветра наш корабль выйти
в  плаванье  не сможет. Я отправил слугу за моими  пожитками  и  вернулся  в
таверну,  чтоб  попросить  у хозяина отдельную  комнату. Что  у  него  будут
свободные комнаты,  я знал,  ветер, противный  для нас, сулил  удачу  другим
постояльцам. Я  видел,  что  второе судно готовится к  выходу в  море,  и  в
таверне тоже заметна была  предотъездная беготня и суета.  Мальчики со двора
ушли и вскоре появились снова, тепло обутые и укутанные в плащи, младший шел
за  руку с  нянькой, остальные нетерпеливо,  с  веселыми  возгласами скакали
вокруг, радуясь,  как видно, предстоящему плаванью. Следом раб,  которого  я
уже видел, и с ним еще один вынесли  поклажу. Затем  появился слуга в ливрее
дворецкого  с  властной  повадкой   и  резким   голосом.   Как  видно,   эти
путешественники - важные  люди,  хоть выговор у них и  странный. А в  облике
старшего  мальчика  мне  почудилось  что-то знакомое. Я  стоял  под  навесом
главного входа в таверну и наблюдал за ними. Вот с поклонами вышел хозяин и,
обратившись  к  строгому слуге  в  ливрее,  получил от  него плату. Впопыхах
выбежала женщина, возможно его  жена, с  каким-то  узлом. Я услышал  слова -
"чистое  белье".  А  потом хозяин  и хозяйка отошли  в  сторону  от  дверей,
кланяясь и приседая, и из правого флигеля явилась сама госпожа.
     Она была с ног до головы закутана в зеленый плащ и, несмотря на изящное
сложение,  держалась  величаво.  Я  заметил  блеск  золота  на ее  запястье,
самоцветное ожерелье на шее. Зеленый плащ был подбит и оторочен рыжим лисьим
мехом, капюшон тоже, он был откинут на плечи, но лица я не видел, она стояла
ко мне спиной и разговаривала с кем-то, кто находился внутри.
     Во  двор вышла еще одна женщина, в  руках она бережно и,  как видно,  с
трудом  несла  завернутый в полотно ларец. Судя по скромной одежде, это была
служанка. И если в ларце лежали драгоценности ее госпожи, значит, ее госпожа
была действительно очень важная и знатная дама.
     Но  тут  дама  обернулась, и я узнал  ее. Это была  Моргауза,  королева
Лотианская и Оркнейская.  Ошибиться  я  не мог.  Прелестные  волосы утратили
золотисто-розовый  блеск и потемнели до  бурости, и стан уже  не  был  таким
гибким  и тонким, как  до рождения ее  сыновей, но голос остался  прежним, и
продолговатые раскошенные глаза, и  капризно сложенные губы  тоже. Так стало
быть,  четыре маленьких горластых  здоровяка с заморским северным  выговором
были ее сыновьями, рожденными от Лота Лотианского, врага Артура.
     Но  сейчас  мне  было не до  них - я во все  глаза  смотрел,  когда  же
появится наконец пятый, старший ее сын, сын Артура.
     Вот он решительно вышел из дверей. Рослый, выше матери, стройный отрок,
которого  я,  хоть и  не видел  никогда  прежде, узнал бы среди кого угодно.
"Черные волосы,  черные глаза, стан танцовщика..." Так когда-то было сказано
обо  мне,  а  он  разительно  походил  на  меня,  Артуров  сын  Мордред.  Он
остановился  подле Моргаузы,  что-то  говорит  ей.  Голос у  него высокий  и
мягкий,  как  у  матери.  Я  уловил слова  "корабль" и "счет".  Она кивнула,
погладила  нежной  ручкой его  по руке. И  все двинулись к причалу. Мордред,
задрав  голову,  посмотрел на небо не  без опаски,  что-то  еще сказал.  Они
прошли в нескольких шагах от меня.
     Я отпрянул. Наверно, она заметила мое движение,  потому что обернулась,
и на какую-то долю мгновенья ее глаза встретились  с моими. Она как будто бы
не признала  меня, однако, обернувшись, быстрее пошла  туда,  где  ее  ждало
судно, и я заметил,  что ее бьет  дрожь - она  плотнее  закуталась в меховой
плащ, - словно вдруг ощутила холодную пронзительность ветра.
     За  ней потянулись  слуги  и  сыновья Лота:  Гавейн, Агравейн, Гахерис,
Гарет. Один за другим все поднялись по сходням на борт корабля.
     Они плыли  на  юг. Что нужно там Моргаузе,  я не знал, но можно было не
сомневаться, что цели у нее  недобрые. А  я не имею силы остановить  их  или
хотя бы предупредить Камелот, ибо кто же поверит предупреждению мертвеца?
     Хозяин таверны и его жена  наконец обратились ко мне: теперь они к моим
услугам.
     Но я не стал просить у них те комнаты, что освободила, уезжая, королева
Оркнейская со своей свитой.
     * * *
     Назавтра ветер  все еще дул с севера, холодный, сильный, пронзительный.
Об отплытии моего корабля по-прежнему не могло быть и речи. Я опять подумал,
не  послать ли гонца  с предупреждением  в Камелот, но  корабль,  на котором
плыла Моргауза, опередил бы любого конника, да и кому я  мог направить  свое
послание?  Вивиане?  Бедуиру  с королевой?  Нет,  до возвращения  Верховного
короля в Британию я бессилен что-либо предпринять. И, с другой стороны, пока
Артур в отсутствии, Моргауза не причинит ему зла. Обо всем этом я размышлял,
шагая вон  из города по проселку,  тянущемуся под стенами  старой  крепости,
туда,  где стояла  башня  Максена. И  вправду, нет такого  ветра, который не
принес бы хоть немного пользы. Отдых в таверне освежил меня, и теперь в моем
распоряжении был целый день. Этот день я употреблю с пользой.
     Когда  я прошлый  раз посетил Сегонтиум,  этот  великий  военный город,
выстроенный  и  укрепленный императором  Максимом, которого в  Уэльсе  зовут
Максеном,  лежал в развалинах. Но потом  Кадор, герцог  Корнуэльский,  вновь
отстроил и укрепил его, чтобы  защищаться от  нападения ирландцев.  Это  уже
тоже было давно, но с тех пор, по распоряжению Артура, Маэлгон, его западный
воевода,  поддерживал  город  в  исправном  состоянии.  Мне  интересно  было
посмотреть, что именно было сделано и как. И этот интерес не меньше, чем все
остальное,  выманил  меня  на  проселок, ведущий  к башне.  Скоро я очутился
высоко над городом.  День был хоть и ветреный,  но солнечный,  город лежал у
моих  ног  залитый  светом, разноцветные домики  теснились на  берегу узкого
синего залива. Над тропой, по  которой я шагал, подымалась вновь отстроенная
крепостная стена, она казалась прочной, надежной, из-за нее  доносился шум и
звон  военного учения  - звуки  жизни боевого  гарнизона.  Словно я все  еще
Артуров  строитель,  я  на  ходу  запоминал  все,  что  видел. Но вот  тропа
завернула  за  угол  и  пошла   вдоль  южной  стены,  над  которой  ветры  и
разрушительное время  трудились невозбранно. Отсюда открывался вид  вверх по
склону на башню Максена.
     Дорога, ведущая  к  башне, по  которой  некогда  шагали,  взбивая пыль,
богомольные  римские  легионы, теперь  стала  всего  лишь  овечьей и  козьей
тропой.  Она круто  подымалась по склону  к  поросшему  травой  откосу,  под
которым прятался древний подземный храм Митры. Он уже более столетия как был
заброшен,  но  все же,  когда  я посетил его в прошлый раз,  по ступеням еще
можно   было  спуститься   к   подземному   входу  и   помещение,   хотя   и
полуразрушенное, сохраняло  черты бывшего храма. Я медленно  побрел  кверху,
сам не зная, что меня, в сущности, сюда опять привело.
     И недоумевать было нечего. Храма больше не  существовало. Не осталось и
следа  от бывшей  насыпи,  под  которой  прятались  подземные  своды,  и  от
ступеней, ведших  внутрь.  Для  восстановительных  работ в Сегонтиуме отсюда
вырыли и свезли каменные плиты и, добывая щебень, перекопали весь склон, чем
вызвали оползень, так  что  теперь на месте храма Митры образовалась большая
каменная осыпь. На осыпи  укоренились и  разрослись кусты и деревья: рябина,
жимолость, ежевика. Теперь  уже и место оползня нельзя было определить. Весь
склон исчертили густой сетью узкие белые пыльные овечьи тропы.
     Я словно снова услышал тихий, замирающий голос бога:
     "Повергни наземь мой алтарь. Пришло время ему быть повергнутым".
     Алтарь, святилище и все остальное  безвозвратно  кануло в  черную глубь
горы.
     * * *
     Когда  видишь  такие перемены, с  трудом  веришь собственным  глазам. Я
стоял, не сходя с места, и старался представить  себе, где что было  раньше.
Память  не  подводила  меня:  если   провести  линию  от   башни  Максена  к
юго-западному  углу крепости, а  другую  - от дома коменданта до отдаленного
пика Снежной  горы, то  как раз в месте их пересечения находилось святилище.
Но теперь эти линии пересекались в самой середине  каменной  осыпи. С  тропы
мне  было видно, что как раз там кусты  росли  реже,  чем  вокруг,  и  между
камнями темнели провалы, указывающие на подземные пустоты.
     - Никак потерял что? - вдруг раздался у меня за спиной голос.
     Я  оглянулся. Вверху  надо  мной  на завалившейся каменной плите сидел,
поджав  колени, мальчик.  Совсем  еще дитя,  лет,  наверное,  десяти,  очень
чумазый,  полуголый,  со  спутанными  волосами.  Он  держал  в  руке  краюху
ячменного хлеба, откусывал понемногу  и жевал. Рядом валялся ореховый посох,
а выше по склону щипали травку его овцы.
     - Да вот сокровище пропало.
     - Клад? А что в нем? Золото?
     - Может, и золото. Ты почему спрашиваешь?
     Он проглотил остатки хлеба.
     - А много бы ты за него дал?
     -  Половину  моего королевства, понятное  дело. Ты  что же, можешь  мне
пособить его найти?
     - Золото я здесь находил.
     - Вот как?
     - Ага. А один раз серебряный грошик. И еще пряжку. Бронзовую.
     -  Выходит,  твое  пастбище куда богаче,  чем  кажется,  - сказал  я  с
улыбкой. Здесь раньше  проходила оживленная дорога между крепостью и храмом.
И  разного  добра,  если  покопаться,  наверно,  можно было найти немало.  Я
посмотрел на мальчика: на грязной рожице блестели живые, смышленые  глаза. -
Честно сказать, копать здесь золото я не  собирался. Но если ты поможешь мне
кое-что узнать, получишь монетку. Скажи-ка, ты всю жизнь здесь живешь?
     - Ага.
     - Вы пасете овец на этом склоне?
     - Ага. Я раньше  пас  вдвоем с братом. Но потом его продали торговцу, и
он ушел  в  плаванье.  Теперь я один пасу.  Но они  не мои. Хозяин у меня  -
большой человек, куда там.
     -  А  ты не помнишь,  -  начал я без всякой надежды: молодая поросль на
осыпи  была  никак не моложе десяти лет, - не  помнишь,  когда тут  случился
оползень? Наверное, когда начали восстановительные работы?
     Он покачал косматой головой:
     - Тут всегда так было...
     - Да нет.  Не  всегда. Когда  я приезжал сюда раньше, много  лет назад,
вверх по склону вела проезжай дорога, а вон  в том месте в горе было  вырыто
подземелье.  В  нем  когда-то был храм, куда приходили солдаты молиться богу
Митре. Неужели ты об этом не слышал?
     Он опять покачал головой.
     - И отец тебе не рассказывал? Он ухмыльнулся.
     - Сначала ты скажи мне, кто он, тогда я тебе скажу, что