поротников.
     У  выезда  из городских  ворот произошло  одно  незначительное, как мне
тогда показалось,  событие. Переезжая  по  мосту,  я  услышал  резкий  крик,
который поначалу счел за птичий: мне подумалось, что это надрывается одна из
чаек,  которые  кормились отбросами на речном  берегу. Но потом внимание мое
привлекла женщина с ребенком на руках, проходившая по галечнику под  мостом.
Ребенок у нее кричал, она баюкала его и успокаивала. И вдруг, подняв голову,
заметила меня. Она так и застыла на месте с задранной головой. Я узнал мамку
Моргаузы.  Но тут конь  мой вынес меня, стуча копытами, на  тот берег, и ивы
скрыли женщину и ребенка.
     Я не  придал этой встрече никакого значения и  вскоре  забыл  о ней. Мы
ехали  и  ехали мимо деревень и  хуторов, мимо выпасов, пестреющих  стадами.
Кроны  ив золотились,  в орешнике  сновали по ветвям  бесчисленные белки. На
коньках  крыш щебетали  последние  стайки  отлетающих ласточек,  а когда  мы
приблизились  к  озерному  краю,  откуда начинается  Дикий лес,  холмы внизу
пламенели в  солнечных  лучах  золотисто-бурыми  осенними  папоротниками меж
каменистых отрогов. Редкие леса сквозили золотом дубов, темнели хвоей сосен.
А потом начался  знаменитый Дикий лес.  Деревья по долинам росли  так густо,
что затмевали дневной свет. Вскоре мы пересекли  тропу, которая вела вверх к
Зеленой  часовне.  Мне  захотелось  побывать в  этом памятном  месте,  но на
поездку туда ушло бы несколько лишних часов, да к тому же из Галавы съездить
в  Зеленую часовню  будет гораздо проще. Мы продолжали ехать по дороге и так
добрались до Петриан.
     Теперь Петрианы  едва  ли  заслуживают  названия города,  но  в римские
времена это был  процветающий торговый  город Рынок, правда, сохранился и  в
наши  дни,  и там понемножку  торгуют  скотом и  товаром, но  сами  Петрианы
представляют  собой жалкое  скопление  глинобитных хижин  под  тростниковыми
кровлями.   Единственное   святилище  здесь   -  руины   старого   храма   с
полуразрушенным алтарем, посвященным Марсу, вернее, его ипостаси -  местному
богу Коцидию. Приношений у  подножия алтаря я не  увидел, только на замшелой
каменной   приступке   лежала  кожаная  пастушья   праща   и  к  ней   груда
каменьев-снарядов. Кто знает, в благодарность за спасение от какой  беды, от
волка или злого человека, принес неведомый пастух богу эту жертву?
     После  Петриан мы оставили дорогу и свернули  на  горные тропы,  хорошо
известные моим спутникам. Ехали не спеша, радуясь  последнему теплу осеннего
солнца.  Все выше  поднимались мы в горы,  но  воздух  оставался  прогретым,
чистым и хрустким, что предвещало в недальнем будущем первые морозы.
     В неглубокой лощине, где меж замшелых камней отсвечивало горное озерцо,
мы  остановились  дать  роздых  лошадям,  и  здесь  нам  встретился  пастух,
коренастый и обветренный  житель  гор,  из  тех,  что все лето  проводят  на
склонах со своими  сизыми регедскими овечками. Внизу  могут бушевать  войны,
кипеть  сражения,  но  они  опасливо  посматривают  только  на  небо  и  при
наступлении  первых  зимних  холодов   спешат  укрыться   в   пещерах,   где
поддерживают существование скудной пищей, состоящей из ржаного хлеба и сухих
плодов да еще пресных лепешек,  которые  пекут на  торфяном огне. Стада свои
они загоняют для безопасности в каменные ограды на  склонах гор. И подчас не
слышат  человеческого голоса  от весеннего окота до стрижки и от стрижки  до
первых морозов.
     Этот молодой пастух совсем отвык от человеческой речи и трудно  ворочал
языком, притом еще произнося слова с таким  невнятным горским выговором, что
сопровождавшие меня воины, оба местные, не могли ничего уразуметь  и даже я,
знающий многие языки,  подчас слушал его  с недоумением.  Я  понял,  что  он
разговаривал с Древними людьми и теперь жаждал пересказать полученные от них
известия. Сведения  были  благоприятные:  Артур, проведя  после свадьбы  без
малого месяц  в  Каэрлеоне,  отправился со своими  рыцарями  на север  через
Пеннинский Проход, держа путь на  Оликану и  Йоркскую равнину, для встречи с
королем Элмета. В этом не было для меня ничего неожиданного,  но, по крайней
мере, я получил подтверждение, что не произошло никаких событий,  которые бы
нарушили осеннее перемирие. Однако  самую  главную новость  пастух  приберег
напоследок. Верховный король (пастух  назвал  его "юный Эмрис" так гордо и в
то же  время запросто, что  было  ясно: мальчишками  они с  Артуром знались)
оставил свою королеву в тяжести. Оба сопровождавших меня воина выслушали эту
новость с сомнением; оно возможно,  что и так, рассудили они, да только  кто
же это может знать, за один-то месяц? Но я, когда обратились ко мне, выказал
к сообщению пастуха больше доверия - Древние люди, как  я уже говорил, умеют
узнавать  то,  что  для  нас остается  тайной,  их  пути  нам  неведомы,  но
заслуживают уважения. Если это идет от них, то...
     Пастух  подтвердил, что  сведение получено от Древних людей. Больше ему
ничего не известно. Юный  Эмрис уехал в Элмет, а его милашка,  с которой  он
обвенчался,  осталась  в  тяжести. Он  сказал  "суягная",  чем  привел  моих
проводников  в  веселое расположение духа,  но я всерьез поблагодарил  его и
одарил монеткой и он, довольный, ушел к  своим овцам, напоследок с сомнением
задержав на мне взгляд - должно быть, узнавая и не узнавая во мне отшельника
Зеленой часовни.
     Ночь  застала  нас  в  стороне  от  дороги  и  вдали  от  человеческого
обиталища, и потому с наступлением  ранних сумерек среди сырости и тумана мы
устроили себе ночлег  под высокими соснами на лесной опушке, развели костер,
и  мои  проводники приготовили ужин. Во  все  времена путешествия я пил одну
лишь воду, как всегда, когда оказывался в горах, где она чиста и свежа, но в
тот  вечер, празднуя  известие,  доставленное  молодым  пастухом,  я пожелал
откупорить  одну  из  фляг с  вином,  которые были  даны  мне  в  дорогу  из
Урбгеновых  погребов. Я думал  разделить ее содержимое с обоими воинами,  но
они отказались, предпочтя свое  слабое солдатское вино с привкусом  мехов, в
которых они его везли. И я ел и пил в одиночестве, а затем улегся спать.
     * * *
     О  том, что произошло  потом, я  не могу писать. Это  знают Древние, и,
может  быть,  кто-нибудь еще  сумеет описать то, что со мной  было, но сам я
сохранил лишь смутные воспоминания, словно то было видение в темном матовом,
кристалле.
     Но это было не видение. Видения сохраняются в душе еще живее, ярче, чем
память. Это было  безумие,  его навело на меня, как я знаю  теперь, какое-то
снадобье,  добавленное  в  выпитое  мною  вино.  Дважды  до  этого,  когда я
встречался с Моргаузой лицом к  лицу, она испытывала на мне свои ведьмовские
чары;  но  ее  ученическое  колдовство  отскакивало от  меня,  как  камешек,
пущенный  младенческой  рукой,  отскакивает  от скалы.  Но  на этот  раз.. .
Пришлось мне припомнить, как на  свадебном  пиршестве  разгорались  и меркли
вокруг  меня  огни  и запах  жимолости говорил о  предательстве,  а  привкус
абрикосов об  убийстве. В ту  ночь меня, всегда  умеренного в еде  и  питье,
пьяным отнесли на ложе. Вспомнил я и голос, произнесший:
     "Выпей, господин", вспомнил и  внимательные  зеленые глаза. Верно,  она
опять испытывала на мне свои чары и обнаружила, что теперь я бессилен против
их  липких,  обволакивающих тенет.  Быть  может,  семена моего  безумия были
посеяны уже тогда, на пиру, чтобы дать всходы позднее, когда я буду  далеко,
так  что на нее не падет и тень  подозрения. Ее служанка оказалась у моста и
видела   своими  глазами,  как   я  благополучно  выехал  из  города.  Но  к
первоначальной отраве ведьма добавила  другого адского зелья, она успела его
нацедить в одну из фляг с вином, которые я вез с собой. Ей повезло: если  бы
не  известие о беременности Гвиневеры, я бы мог так и  не раскупорить фляги.
Мы уже проехали, не отведав и глотка вина, большую  часть пути. Ну а  что до
моих проводников, если бы и они разделили со мной отраву,  тем хуже для них.
Моргаузу это  не  остановило, она и сотню готова  была уложить, чтобы только
разделаться со своим врагом Мерлином. И  можно было не искать иных причин ее
появления на сестриной свадьбе.
     Не  ведаю,  что  это  был  за  яд,   но,   привыкнув   в  еде  и  питье
довольствоваться  малым,  я  обманул  ее  ожидания  и  избегнул  смерти. Что
произошло после того, как я выпил вина и  растянулся на земле, я могу только
домыслить  теперь по  разрозненным  рассказам  других  и по смутным  вьюжным
обрывкам воспоминаний.
     Ночью  проводники, разбуженные громкими стонами, поспешили к моему ложу
и увидели, что  я в страшных мучениях  в беспамятстве бьюсь в  судорогах  на
земле.  Они,  как могли, оказали мне  помощь,  приняв меры самые простые, но
именно  они, наверное,  и  спасли  мне в  конечном счете жизнь, ибо  один  в
безлюдной пустыне я бы,  конечно,  умер. Они вызвали  у меня рвоту, а затем,
прибавив  к моему свои одеяла, плотно укутали меня и, разведя большой огонь,
положили вблизи костра.  После этого  один остался со мной,  а  другой пошел
вниз искать приют  или  помощь. Он должен  был прислать  за нами  из  долины
людей,  а  сам, не  возвращаясь,  отправиться в  Галаву  с  известием о моей
болезни.
     Оставшийся со мной солдат позаботился  о  том,  чтобы я лежал в тепле и
покое, и через час или два я стал погружаться в лихорадочный сон. Это ему не
понравилось, однако, когда он попробовал на минуту отойти от меня и зашел за
деревья  облегчиться,  я  лежал  тихо  и  не  метался.  Тогда  он  отважился
спуститься  к  ручью за водой - всего каких-нибудь двадцать беззвучных шагов
по обомшелым камням; но внизу он сообразил, что костер скоро  прогорит, надо
подсобрать дров, и,  перейдя ручей,  углубился еще  шагов на  тридцать  - он
клялся,  что не больше, - под  древесные  своды. Валежника было много, и  он
набрал охапку всего за несколько минут. Однако, когда он  поднялся  обратно,
меня около  костра не оказалось,  и  сколько  он ни  шарил  вокруг, не сумел
обнаружить никаких следов. И нельзя его  винить за то, что, пробродив вокруг
целый час, напрасно будя призывами эхо ночного лесного безмолвия, он вскочил
на коня и поскакал вдогонку за своим товарищем. Волшебник Мерлин столько раз
исчезал прямо на глазах у людей, кто об этом не слышал? Простодушный воин не
усомнился, что и ему выпало оказаться свидетелем такого происшествия.
     Исчез волшебник, и  все тут,  а от них только  требовалось  доложить по
начальству и ждать, когда он соизволит возвратиться.
     * * *
     То был долгий-долгий сон. Начала его я  совсем  не помню,  по-видимому,
обретя в бреду какие-то новые силы, я сполз со своего ложа и побрел в лес по
бесшумным мхам, где-то  свалился  и  прямо там остался лежать,  то  ли между
кочек, то ли в чащобе, где солдату было меня не найти. Со временем я, должно
быть, немного опомнился и сумел заползти в какое-то укрытие, где прятался от
непогоды,  сумел добывать  пищу  и даже, наверно,  развел огонь, у  которого
обогревался, когда наступили холода, но  этого я ничего не помню. В памяти у
меня  сохранились  лишь отдельные  последовательные картины,  подобные ярким
немым  сновидениям,  и я  переплывал  из одной в  другую,  точно  бесплотный
невесомый  дух,  держащийся  на воздухе, как держится  на воде то, что имеет
вес.  Картины  эти  сохранились  в  памяти  ясно,  но   как  бы  уменьшенные
равнодушным расстоянием, словно принадлежащие иному, безразличному мне миру.
Так, иногда представляется мне, глядят умершие на мир, который они покинули.
     Я влачил существование в  глубокой  чаще леса, словно бестелесный  клок
осеннего тумана. Теперь, напрягая память, я снова различаю отдельные образы.
Вот  редкие ряды буков,  щедро  унизанных орехами,  у корней роются в  земле
вепри  и  барсуки, меж  стволов сшибаются рогами  гордые олени,  воинственно
трубя и даже не взглядывая в мою сторону.  И волки  тоже: места  там зовутся
Волчьей тропой,  но, хоть я и был бы легкой добычей, волки сыто прожили лето
и меня не трогали. Потом настали  первые зимние холода, по утреннему  морозу
засверкал иней, черный тростник хрупко топорщился из скованных льдом  болот,
и лес опустел,  спрятался  в норы барсук, олень спустился в  долины, а дикие
гуси улетели, и безмолвствовали небеса.
     А потом  - снег.  Промелькнуло видение:  вихрится белым глухой  воздух,
оттаяв после мороза; лес теряется в белой мгле,  забранный туманной пеленой;
из нее  вылетают,  кружась,  отдельные  пушистые, серые хлопья;  и -  холод,
немой, невыносимый...
     Пещера,  пещерные запахи,  торфяное пламя,  и  пряный вкус  настойки из
каких-то  трав,  и  грубые,   сиплые  голоса,  неразборчиво  разговаривающие
неподалеку  на древнем  языке. Кислый  дух  плохо  выделанных волчьих шкур и
жжение блошиных укусов  под одеялами, а однажды мне примерещилось,  будто  я
связан по рукам и ногам и сверху прижат чем-то тяжелым...
     Здесь длинный темный разрыв, но по ту сторону - солнечный  свет, свежая
зелень, первая птичья песнь и яркая картина, как будто ребенок впервые видит
весну: целый  луг желтого первоцвета,  как чеканное золотое  блюдо.  В  лесу
снова пробуждается жизнь, выходят на охоту  оголодавшие лисы,  дыбится почва
над кротовыми ходами, изящно перебирая копытцами, бредут олени, безоружные и
кроткие, и снова  роет землю неутомимый вепрь.  И несуразный, смутный  сон -
будто я  нашел  отбившегося  от сородичей  лесного поросенка с  переломанной
ножкой, еще полосатенького, покрытого вместо щетины шелковистой младенческой
шерсткой.
     А потом вдруг на серой заре весь лес наполнился звуками: дробот конских
копыт, и звон мечей, и взмахи боевых топоров, рассекающих воздух, и клики, и
вопли, и ржание раненых коней. Как прерывистый лихорадочный сон, целый  день
бушевало сраженье, а когда оно кончилось, стало тихо - только стоны да залах
крови и потоптанного папоротника.
     И все это сменилось  глубоким безмолвием  и яблоневым духом, а вместе с
тем  и  чувством  горькой печали,  которая  приходят  к человеку,  когда  он
просыпается и вспоминает свою забытую во сне утрату.

     7
     - Мерлин! - позвал голос Артура у меня над ухом. - Мерлин!
     Я  открыл глаза.  Я  лежал  в постели, надо  мною  уходили ввысь  своды
потолка.  В  окно сквозил яркий солнечный  свет  утра  и  падал  на  беленые
каменные стены,  которые выгибались округло,  и это означало башню. За окном
вровень с  облаком качались верхушки деревьев.  В стылых стенах сильно дуло,
но вблизи моего ложа стояла горячая  жаровня, и под несколькими одеялами, на
тонком белье, пропитанном кедровым ароматом, мне было тепло и  покойно. Угли
в жаровне были присыпаны благовониями, тонкая струйка дыма пахла свежестью и
смолой. Стены были голы,  но  пол устилали  пышные темно-серые овчины, а над
изножьем  у меня  висел простой крест, сбитый из двух оливковых  прутиков. Я
находился  в  христианском  доме,  и  притом  зажиточном:  у  моего  ложа на
позолоченной деревянной подставке стоял самосский глиняный кувшин с кубком и
таз   чеканного  серебра.  А  дальше  был  табурет   на  скрещенных  ножках,
предназначенный, как видно, для слуги, смотревшего за мною;  но сейчас слуга
не сидел, а  стоял, прижавшись  спиной к  стене,  и смотрел не  на меня, его
глаза были устремлены на короля.
     Артур  шумно перевел  дух,  румянец прихлынул к  его лицу. Таким  я его
никогда не видел. Глаза затуманены усталостью,  щеки  провалились, выступили
скулы.  Последние  следы юности  сошли,  на  меня  смотрел муж, закаленный в
тяжелых  походах и обладающий железной волей, которая стремит  его самого  и
его присных вперед до предела и дальше.
     Он стоял у моего ложа  на коленях. Я скосил на него глаза, и его рука в
быстром пожатии сдавила мне запястье. Я ощутил мозоли на его ладони.
     - Мерлин! Ты узнаешь меня? Говорить можешь?
     Я  попытался   произнести   слово,   но  не   смог.   Губы   пересохли,
растрескались. Ум был  ясен, но тело  не подчинялось. Рука короля обвила мои
плечи,  приподняла меня, по знаку короля слуга приблизился и наполнил кубок.
Артур взял  кубок  у него из рук и поднес к  моим губам. Это была  настойка,
крепкая и  сладкая. Король взял  у  слуги  платок,  отер мне губы,  а  затем
бережно опустил меня обратно на подушки.
     Я улыбнулся ему, а на самом деле, должно быть, лишь слабо скривил губы.
Потом  попробовал выговорить его  имя:  "Эмрис". Но  звука  слышно  не было.
Только слабый выдох, не более того.
     Его рука снова прикрыла мою.
     -  Не  пытайся  ничего  говорить. Это я по  глупости. Ты жив, остальное
неважно. Отдыхай.
     Мой взгляд, скользнув мимо его  плеча, упал на  какой-то предмет. Арфа,
моя  арфа  на  стуле у стены. Я сказал, все так же  беззвучно: "Ты нашел мою
арфу"   -  и  ощутил   облегчение   и  радость,   словно   каким-то  образом
удостоверился, что теперь все будет благополучно.
     Он оглянулся, следуя за моим взглядом.
     -  Да, мы  ее  нашли. Она целехонька. Отдыхай, мой друг. Все  хорошо. В
самом деле все хорошо...
     Я  еще  раз  попытался  выговорить  его имя,  опять  не  смог  и  снова
погрузился   во  тьму.  Смутно,  как  веяния  того  света,  мне  запомнились
торопливые тихие  распоряжения, бегущие слуги, легкие  шаги и шелест женских
платьев, прохладные ладони, приглушенные голоса. И утешительное забытье.
     * * *
     Когда  я  снова проснулся, сознание полностью  ко мне вернулось, словно
после долгого освежающего сна. Ум мой работал ясно,  тело, еще очень слабое,
стало послушным. Я с удовольствием ощутил голод. Попробовал двинуть головой,
пошевелить руками. Тяжелые, негибкие кисти медленно подчинились. Где бы я ни
блуждал  все это время, теперь я возвратился обратно. Я  покинул королевство
снов.
     Судя по освещению,  был вечер.  У  дверей в  выжидательной  позе  стоял
слуга,  уже  другой. Но  одно оставалось  как раньше: в  комнате по-прежнему
находился  Артур. Он пододвинул к кровати табурет и сидел рядом со мною. Вот
он повернул голову, увидел, что  я на него смотрю, и лицо его преобразилось.
Порывисто  вытянув  руку,  он  накрыл  ладонью   мое  запястье  -   нежно  и
вопросительно, как врач, нащупывающий пульс больного.
     -  Клянусь богом, - проговорил  он, - ну и перепугал же  ты  нас! Что с
тобой было? Нет, нет, не рассказывай, забудь. Потом когда-нибудь расскажешь,
что помнишь.. .  А пока  довольно того, что ты  жив и в  безопасности. Вид у
тебя уже лучше. А как ты себя чувствуешь?
     - Мне  снились сны, - произнес голос, который показался мне не моим, он
точно пришел откуда-то извне, из воздуха, и мне почти  не подчинялся. Был он
такой  слабый,  как  визг  недавно рожденного  лесного  поросенка,  когда  я
вправлял ему сломанную ножку. - Я был болен, должно быть.
     -  Болен?  -  Он  засмеялся  хриплым  невеселым  смехом.  - Да  ты  был
совершенно не в себе, мой дорогой  королевский прорицатель ! Я уж думал, что
ты окончательно помешался и никогда больше к нам не вернешься.
     -  Верно, лихорадка какая-то. И я не  помню почти  ничего.  - Я насупил
брови, стараясь припомнить прошедшее. -  Да. Я ехал в Галаву с двумя воинами
Урбгена.  Мы устроились на  ночлег в  лесу у  Волчьей тропы  и  ...  А где я
сейчас?
     - В Галаве. Это замок Эктора. Ты дома.
     Это  Артур был дома, а не я.  Я из соображений безопасности сам никогда
не жил у  Эктора в замке, но  все те тайные годы прожил на холмах  в лесу, и
домом моим была Зеленая часовня. Но когда я повернул голову к окну и вдохнул
знакомые запахи хвои  и  озерной воды  и  густой аромат  возделанной  тучной
земли, идущий  от огорода  Друзиллы у подножия  башни, я обрадовался им, как
знакомому огоньку, забрезжившему в тумане.
     - А сражение, которое я видел? - спросил я. - Оно в самом деле было или
только померещилось мне?
     - Да нет, сражение было настоящее. Только не будем пока о нем гово