ую дорогу  на  Сегонтиум,  прямо  перед  ним  построили  свою  почтовую
станцию. Вот его и перенесли сюда, а как - не ведаю.
     Я задумчиво проговорил:
     - У той переправы, про которую ты мне толковал?  Тогда,  стало  быть,
все-таки мне туда.
     Я кивнул кузнецу и поднял руку, приветствуя бога.
     - Пребудь со мною, - сказал я ему, - и помоги мне  отыскать  путь,  с
которого нельзя сбиться.


     И он вел меня всю первую половину пути; да, там и впрямь нельзя  было
сбиться, пока тропа шла вдоль самого берега  реки.  Но  под  вечер,  когда
тусклое зимнее солнце уже совсем  склонилось  к  закату,  стал  собираться
туман  над  водой  и  в  сгущающихся  сумерках  одел  окрестность   сырым,
непроглядным покровом. Оставалось только ехать по звуку воды в реке,  хотя
в тумане и он был обманчив, то громкий, будто под самым  носом,  то  вдруг
глухой и словно отдаленный; но там,  где  река  делала  изгиб,  тропа  шла
напрямик, и в этих местах я  дважды  сбивался  с  дороги  и  вынужден  был
пробираться сквозь чащу, не слыша и не  видя  воды.  Наконец,  сбившись  в
третий раз, я бросил поводья на шею Ягодке и предоставил ей  самой  искать
спасение, думая не без усмешки о том, что на дороге  бы  я  сейчас  был  в
безопасности. Приближение солдат было бы  слышно  издалека,  и  стоило  на
несколько шагов свернуть в повитый туманом лес, чтобы скрыться от их глаз.
     В вышине над слоями тумана, должно быть, светила луна. И от этого  он
переливался, струился белыми потоками вперемешку с тьмой, обтекая,  одевая
стволы словно бы зыбкими сугробами. Нагие деревья то прятались  в  тумане,
то возникали, сплетая в вышине черные ветви. А земля под ногой была  мягче
ковра, и, бесшумные, тонули в ней шаги.
     Ягодка уверенно шла вперед, ведомая то ли невидимой для меня  тропой,
то ли тайным своим чутьем. То и дело она навостряла уши, хотя я ничего  не
видел и не слышал, а однажды даже остановилась и мотнула  вбок  шеей,  как
видно чего-то испугавшись, но я не успел еще взять в руки поводья, как она
уже опять опустила голову, развела уши и заторопилась дальше избранной  ею
невидимой дорогой. Я не стал ей мешать. Что бы ни попадалось нам навстречу
в тумане, опасности не сулило. Если только мы едем правильно - а я  теперь
уверился, что это так, - стало быть, все в порядке.
     Через час после наступления темноты Ягодка вынесла меня потихоньку из
чащи, потрусила ярдов сто по открытому месту и остановилась перед  высоким
сгустком черноты, который не мог быть не чем иным, как строением. У  стены
была колода для водопоя. Ягодка вытянула шею, фыркнула и стала пить.
     Я слез с седла и толчком открыл дверь  строения.  Это  была  почтовая
станция  римлян,  о  которой  рассказывал  кузнец,  пустая  и   наполовину
разрушенная, но, как видно, все еще приносящая пользу путникам вроде меня.
В углу груда обугленных поленьев указывала последнее местоположение очага,
в противоположном углу стояла кровать - несколько довольно  чистых  досок,
положенных на камни, чтобы  не  дуло  из-под  двери.  Не  особенно  уютное
пристанище, но были у нас и похуже.  Через  час  я  уже  спал  под  мерное
жевание моей кобылы и проспал крепко и безмятежно до самого утра.


     Проснулся я в полумраке рассвета, еще до  того,  как  встало  солнце.
Кобыла, покачиваясь, дремала у себя в углу. Я вышел к колоде умыться.
     Туман рассеялся, кончилась и мягкая погода. Землю затянул серый иней.
Я огляделся.
     Почтовая станция стояла, чуть отступая от  дороги,  которая  тянулась
через  лес  с  востока  на  запад,  прямая,  как  копье.   Когда   римляне
прокладывали здесь дорогу, лес был расчищен - повалены деревья и  вырублен
подлесок на сто ярдов по обе  стороны.  Теперь  деревья  выросли  снова  и
густой кустарник покрыл землю, но все-таки  под  ним  угадывалась  древняя
дорога, ведь она существовала еще и до римлян.  Река,  здесь  спокойная  и
ровная, перекатывалась  над  развалинами  моста,  по  которым  можно  было
переправиться вброд по колено. А на той стороне, за  кустарником,  чернела
дубрава - там должна начинаться тропа, которая  поведет  меня  дальше,  на
север.
     Разглядев все, что мне было надо, я вернулся к колоде, разбил хрупкую
корку льда на воде и умылся. В это время взошло  солнце  и  выглянуло  меж
древесных стволов в холодном красном свете  зари.  Заискрился  иней.  Свет
разгорался, как кузнечный горн под мехами. Я отвернулся от колоды, и  свет
низкого  солнца  брызнул,  слепя,  мне  в  глаза.  Черные  деревья  стояли
бестелесными тенями на фоне восхода,  красного,  как  лесной  пожар.  Река
текла расплавленным золотом.
     Между мною и рекой что-то чернело - высокое,  массивное  и  в  то  же
время как бы нематериальное в сиянии утра и подымающееся прямо из подлеска
на краю дороги. Что-то знакомое, в иной жизни - в  мире  тьмы,  и  дальних
земель, и чужих богов. Стоячий камень.
     На мгновение мне подумалось, что я еще  сплю  и  это  мне  снится.  Я
загородился от солнца ладонью и, прищурившись, взглянул снова.
     Солнце поднялось над  верхушками  леса,  тени  деревьев  укоротились.
Камень остался, отчетливо видный на серебряном инее.
     Но все-таки это был не стоячий  камень,  а  просто  верстовой  столб.
Обычная вещь и на обычном  месте.  Столб  как  столб,  может  быть,  самую
чуточку выше, чем принято, с обычным славословием  императору  и  надписью
внизу: "До Сегонтиума 22 мили".
     Подойдя ближе, я понял, отчего он казался выше обычного: он не врос в
землю, так как был установлен на  квадратном  каменном  подножии.  Значит,
этот камень особенный? Может быть, на  его  квадратном  подножии  когда-то
стоял древний  идол?  Я  наклонился  и  раздвинул  заиндевелые  травы.  На
каменную плиту упал солнечный луч и  осветил  какой-то  знак,  похожий  ни
изображение стрелы. Но потом я догадался, что  это  полустертая  старинная
надпись, огамические письмена,  напоминающие  общим  рисунком  оперение  и
заостренный наконечник стрелы, указывающий на запад.
     Что ж, подумалось мне, почему бы и  нет?  Знаки  просты,  но  веления
судьбы  не  всегда  приходят  из  надзвездных  высот.  Мой  бог  и  прежде
изъяснялся со мною такими вот простыми знаками, и  я  лишь  вчера  говорил
себе, что искать надо не только наверху, в небе, но и внизу, на  земле.  И
вот они,  знаки  земли:  отпавшая  подкова,  слово  придорожного  кузнеца,
несколько царапин на камне - все словно сговорилось совлечь меня  с  моего
пути на север и направить на запад, в Сегонтиум. Так почему бы  и  нет?  -
опять подумалось мне. Кто знает, может быть, тот меч и в  самом  деле  был
выкован в кузне, где я встретил бога Мирддина, и закален в холодных  водах
реки Сэйнт, а после смерти Максима был возвращен на  родину  его  супруги,
оставшейся в этих местах с младенцем-сыном.  Может  быть,  правда,  что  в
Сегонтиуме, Каэр  Сэйнте  Максена  Вледига,  где-то  спрятан  меч  королей
Британии и лежит дожидается, когда придет ему время быть поднятым в огне.



                                   10

     Таверна  на  окраине  Сегонтиума,  в  которой  я  остановился,   была
достаточно удобной, хотя  стояла  и  не  у  большой  дороги.  Здесь  редко
появлялись проезжие, а собирались обычно поесть и выпить  местные  жители,
прибывшие на рынок или в порт - отправлять свои грузы морем.
     Заведение это знавало лучшие дни, оно предназначалось  в  свое  время
для обслуживания солдат из большой казармы  за  городом.  И  простояло  на
своем месте, наверное, не менее двухсот лет.  Когда-то  это  было  прочное
каменное строение, а внутри - одна просторная комната, почти зала, большой
очаг и черные  дубовые  стропила  прочнее  железа,  поддерживавшие  крышу.
Несколько скамей и тяжелых столов еще  и  теперь  стояли  в  таверне,  все
запятнанные, обожженные и изрезанные ножами пьяных легионеров,  вырезавших
на досках свои имена и еще кое-какие менее пристойные надписи.  Чудо  еще,
что и в таком виде таверна сохранилась: кладка стен была кое-где порушена,
а камень разворован, и по меньшей мере однажды в них бушевал пожар - после
набега соседей-ирландцев. От старых времен осталась  только  продолговатая
каменная коробка, и крыша  на  черных  стропилах  была  не  черепичная,  а
тростниковая. Кухней служила мазаная пристройка позади огромного очага.
     Но в очаге полыхали поленья, пахло добрым элем  и  свежим  хлебом  из
печи снаружи, а в сарае имелась свежая подстилка  и  корм  для  кобылы.  Я
позаботился о том, чтобы ее поставили в теплое место, вычистили  и  задали
ей корму, а уж потом пошел в таверну выговорить себе ночлег и ужин.
     Жизнь в порту об эту пору года  замирает.  В  городе  почти  не  было
проезжих, и завсегдатаи не  задерживались  в  таверне,  а  с  наступлением
темноты спешили скорее домой, в  теплую  постель.  Поэтому  мое  появление
осталось мало кем замеченным, никто меня не расспрашивал, разошлись  рано,
я мирно отправился спать и проспал крепким сном до утра.
     Следующий день был солнечный - один из  тех  ослепительных,  лучистых
дней, которые иногда швыряет на землю декабрь, точно  блестящее  золото  в
пригоршне свинцовых  монет  зимней  чеканки.  Я  позавтракал  рано,  зашел
проведать мою лошадку, оставил ее спокойно отдыхать и вышел из таверны.
     Повернув к востоку, прочь от города и порта, я пошел по  берегу  реки
туда, где на возвышенности, в полумиле от города, стояли развалины  бывшей
римской крепости Сегонтиум. Чуть ниже по склону виднелась Башня Максена. В
ней расположил своих солдат верховный король Вортигерн,  когда  мой  отец,
король Южного Уэльса, прибыл туда со свитой из Маридунума для переговоров.
И я, двенадцатилетний отрок, был тогда с ними и  в  этой  поездке  впервые
удостоверился, что грезы кристального грота сбываются. Здесь, в этом диком
и тихом уголке земли, я впервые ощутил силу, осознал себя ясновидцем.
     Тогда мы тоже ехали зимой. И  сейчас,  проходя  заглохшей  дорогой  к
бывшим воротам, от  которых  остались  только  две  разрушенные  башни,  я
старался оживить в памяти пестроту плащей и флагов и блеск оружия там, где
теперь, исполосованный синими  утренними  тенями,  лежал  один  нетронутый
иней. Строения стояли пустые, заброшенные. Там и  сям  на  голой  каменной
кладке  сохранились  языки  копоти  -  красноречивые  свидетельства  былых
пожаров. В других местах видно было, где люди вывозили  камень  для  своих
построек, выламывали даже булыжники из мостовой.  В  оконных  проемах  рос
чертополох, на стенах между  камней  укоренились  молодые  деревца.  Зияла
колодезная яма, заваленная щебнем. Цистерны переполняла  дождевая  вода  и
вытекала струйкой по желобкам, которые  образовались  в  тех  местах,  где
некогда воины точили о каменный край свои мечи. Да, смотреть  было  не  на
что. Ничего здесь не было, даже призраков. Зимнее солнце освещало  мертвые
развалины. Кругом царила тишина.
     Помню, что, бродя среди остовов зданий, я думал не о прошлом  и  даже
не о цели моих теперешних поисков, но, как подобало строителю, о  будущем.
Я прикидывал на глазок, как учил меня некогда  Треморинус,  что  тут  надо
будет  сделать:  это  снести,  то   подправить,   башни   отремонтировать,
северо-восточной  частью  крепости  пожертвовать,  чтобы   зато   надежнее
укрепить западную и южную...  Да,  если  Артуру  когда-нибудь  понадобится
Сегонтиум...
     Я поднялся на самое высокое место посредине  крепости,  где  когда-то
стоял дом начальника гарнизона,  дом  Максима.  Здесь  также  все  было  в
запустении. Тяжелая дверь еще  висела  на  ржавых  петлях,  но  потолочное
перекрытие разошлось, потолок угрожающе  провис.  Я  осторожно  переступил
через порог. В главный покой сквозь прорехи в крыше сочился дневной  свет,
у стен лежали груды мусора, когда-то яркие фрески облупились и побурели от
сырости. В сумраке я разглядел старый стол - он был так тяжел, что вынести
его оказалось слишком трудно, а рубить на топливо не стоило. Позади  стола
свисали лохмотья кожи, некогда украшавшие стену. Здесь восседал полководец
и замышлял покорить Рим, как прежде  Рим  покорил  Британию.  Он  потерпел
поражение и пал, но своим поражением посеял семена  мечты,  которые  потом
собрал  другой   король.   "Наша   страна   будет   единым   государством,
самостоятельным королевством, - говаривал мой отец, - а не просто  римской
провинцией. Рим гибнет, мы же еще пока способны выстоять". Вслед  за  этим
память принесла мне другой голос, голос пророка, который по временам вещал
моими устами: "И королевства станут одним Королевством, и  боги  -  единым
Богом".
     Будет срок прислушаться к этим призрачным голосам, когда здесь  снова
станет восседать полководец. Я вышел  обратно  на  свет  зимнего  погожего
утра. Где среди этого запустения найду я то, что ищу?
     Из крепости открывался вид на море и порт, вокруг которого  теснились
маленькие домишки, а против порта в море виднелся остров друидов,  который
зовется Мона, или, иначе, Вон, так что местные жители называют свой город:
Каэр-и-н' ар-Вон. А позади меня возвышался  Снежный  Холм,  И-Видфа;  там,
если бы в человеческих силах было туда  взобраться  и  существовать  среди
снегов, человек может въяве встретить  на  тропках  живых  богов.  На  его
белоснежном отдаленном фоне чернела близкая и разрушенная башня Максена. И
вдруг мне представилось все в  ином  свете,  как  бы  заново.  Башня  моих
видений; башня с картин на стене у  Адьяна...  Я  покинул  дом  начальника
гарнизона и быстро зашагал к башне.
     Она торчала из груды обрушенных камней, но я знал, что сбоку в склоне
вход в подземный храм Митры и, задумавшись, сам не заметил, как направился
туда.
     Вниз вели ступени, скользкие, треснутые.  Одна  выломалась  и  встала
ребром, перегородив спуск, а в самом низу скопилась куча грязи и отбросов,
оставленных крысами  и  бродячими  псами.  Стоял  сильный  запах  сырости,
гниения  и  давних  действ,  быть  может  связанных  с  пролитием   крови.
Разрушенную стену над дверью избрали местом  ночлега  какие-то  птицы,  их
помет  выбелил  последние  ступени.  Теперь  эти  белые  потеки   зеленели
плесенью. Галка? Ворон  Митры?  Или  мой  тезка  кречет-мерлин?  Осторожно
ступая по осклизлым камням, я приблизился к порогу старого храма.
     Внутри стояла тьма, но свет дня просочился вслед за мною, и к тому же
из какой-то прорехи в кровле тоже падал слабый луч, и я  смог  оглядеться.
Здесь была та же мерзость запустенья, что и на лестнице. Только  прочность
каменных сводов уберегла  это  помещение,  иначе  его  давно  бы  погребли
навалившиеся сверху камни. Утварь тоже не сохранилась -  жаровни,  скамьи,
резьба. Один голый остов, как и заброшенные руины  наверху.  Четыре  малых
алтаря были обрушены, но срединный, самый массивный, все еще прочно  стоял
на  месте  и  на  нем  виднелась  надпись:  Mithrae   invicto   -   "Митре
непобежденному", но над алтарем, в апсиде, топор, молот и огонь уничтожили
все следы  повествования  о  быке  и  боге-победителе.  От  всей  картины,
изображавшей убиваемого быка, чудом уцелел один пшеничный колос  в  нижнем
углу, резьба четкая, как новая. Кислый плесенный дух вызывал кашель.
     Здесь подобало сотворить молитву ушедшему богу. Я стал произносить ее
вслух, и голос мой отдавался от стен, но не эхом, а  как  бы  ответом.  Ну
конечно. Я ошибался. Старый храм не пуст. Некогда он был свят  и  святость
свою утратил, но что-то все же сохранилось и  витало  у  хладного  алтаря.
Кислый дух -  это  не  запах  плесени.  Это  аромат  незажженных  курений,
остывшего пепла, непроизнесенных молитв.
     Когда-то и я был  его  слугой.  А  здесь,  кроме  меня,  никого  нет.
Медленно вышел я на середину и простер раскрытые ладони.


     Свет, краски, огонь. Белые одежды, песнопения. Рвущиеся кверху  языки
пламени. Рев умирающего быка и запах крови. А  вверху,  снаружи  -  сияние
солнца в городе, ликуют толпы, приветствуя нового короля,  слышен  смех  и
топот марширующих ног. Вокруг меня клубится густой аромат курений, и  надо
всем - голос, негромкий и спокойный: "Повергни наземь мой  алтарь.  Пришло
время ему быть повергнутым".


     Я очнулся, закашлявшись. Вокруг клубилась густая пыль, и  грохот  все
еще отдавался в сводчатых стенах. Воздух дрожал и звенел. У моих ног лежал
опрокинутый алтарь.
     Все плыло у меня перед глазами. Как во сне, глядел я на дыру в  полу,
образовавшуюся на месте алтаря. В голове гудело, руки,  вытянутые  вперед,
были перепачканы, на одной ладони из пореза текла кровь. Алтарь был тяжел,
вырублен из цельного камня, в своем уме я бы никогда  не  поднял  на  него
рук; и, однако же, вот он лежал, повергнутый, передо мною, и  отзвуки  его
падения замирали под сводами, и уже слышался шорох щебня,  осыпающегося  в
образовавшуюся яму.
     В глубине отверстия что-то виднелось: твердый край и  угол,  чересчур
острый для камня. Ящик. Я опустился на колени и коснулся его.
     Ящик был металлический и очень  тяжелый,  но  крышка  откинулась  без
труда. Тот, кто спрятал его здесь, полагался больше  на  божье  береженье,
чем  на  силу  замка.  Внутри  мои   пальцы   нащупали   сгнивший   холст,
расползавшийся от прикосновения, в нем - еще одна обертка, из промасленной
кожи, а в ней - что-то длинное, и узкое, и гибкое. Наконец-то.  Я  бережно
вынул меч и поднял его, обнаженный, на ладонях.
     Сто лет назад они спрятали его здесь, те, кто  вернулся  из  Римского
похода. И теперь он сверкал у меня в руках, такой же блестящий, грозный  и
прекрасный, как в тот день, когда был выкован. И не диво, подумалось  мне,
что за эти сто лет он превратился  в  легенду.  Легко  верилось,  что  это
произведение искусства седого кузнеца Веланда, который  был  стар  еще  до
прихода римлян, его последняя работа перед тем,  как  он  затерялся  среди
туманных холмов вместе с другими малыми  богами  лесов,  рек  и  родников,
уступив людные долины картинным богам Греции и Рима. Я чувствовал, как  из
меча мне в ладони вливается сила, словно я держу их в воде,  куда  ударила
молния. "Кто достанет тот меч из-под камня, и есть король всей Британии по
праву рождения..." Слова были ясные, словно сказаны вслух, и сияли, словно
насеченные на клинке. Я, Мерлин, единственный сын короля Амброзия,  достал
этот меч из-под камня. Я, в жизни не выигравший  ни  одного  сражения,  не
командовавший даже отрядом, не умеющий управиться  с  боевым  скакуном,  а
мирно разъезжающий на меринах и кобылах.  Я,  ни  разу  не  возлежавший  с
женщиной. Я, даже и не муж, а лишь глаза и голос. Лишь дух, как  я  сказал
однажды, лишь слово, не более.
     Этот меч - не для меня. Ему придется подождать.
     Я снова обернул прекрасный клинок в жалкие обертки и стал на  колени,
чтобы уложить его обратно. Но ящик оказался глубже, чем  я  думал,  в  нем
лежало  еще  что-то.  Сквозь  прорехи  в  холсте  я  разглядел   мерцающую
широкогорлую чашу-кратер, какие видел во время моих странствий  к  востоку
от Рима. Она была из червонного золота и усажена изумрудами. Рядом с чашей
блеснуло острие копья.  Обнажился  край  блюда,  украшенного  сапфирами  и
аметистами.
     Я наклонился, протянул руки с мечом.  Но  уложить  его  на  место  не
успел, потому что тяжелая металлическая крышка ящика вдруг ни с того ни  с
сего с лязгом  захлопнулась.  От  этого  звука  опять  пробудилось  эхо  и
обрушило со стен и из апсиды каскад камней и штукатурки. Я отшатнулся, и в
мгновение ока отверстие  в  полу  и  ящик  со  всем  содержимым  оказались
погребены под кучей щебня.
     Я остался стоять на коленях, задыхаясь и кашляя в туче пыли и  крепко
держа в грязных,  окровавленных  руках  запыленный,  потускневший  меч.  С
задней стены апсиды исчез последний след  резьбы.  Теперь  это  было  лишь
углубление в каменной кладке, гладкое и темное, как стена грота.



                                   11

     Паромщик в Дэве знал святого отшельника, про которого рассказывал мн