о  могучем,  выдающемся  и  ослепительном
Верховном короле никак не удавалось связать с собственным  воспоминанием
о горячем и неопытном мальчишке, которого она намеренно завлекла на свое
ложе.
   Она стояла спиной к яркому свету луны. Тени скрывали от сына ее лицо,
и когда она заговорила, голос ее звучал невозмутимо и обыденно:
   - Говорил ли ты, как Гавейн, с  матросами  и  купцами,  сошедшими  на
берег в гавани?
   - Разумеется, госпожа. Мы всегда ходим на пристань вместе с остальным
людом, чтобы послушать новости.
   - Пытался ли кто-нибудь из них.., я хочу,  чтобы  ты  все  хорошенько
припомнил, пытался ли кто-нибудь из них отвести тебя  в  сторону,  чтобы
поговорить с тобой наедине, задавали ли они тебе какие-либо вопросы?
   - Нет, думаю, нет.., но скажи, о чем они могли  бы  спрашивать  меня,
госпожа?
   - О тебе самом. О том,  кто  ты,  что  ты  делаешь  во  дворце  среди
принцев. - Слова ее звучали  спокойно  и  рассудительно.  -  Большинству
местных  уже  известно,  что  ты  незаконнорожденный  сын  короля  Лота,
которого отдали на воспитанье подальше от города и который  вернулся  во
дворец после смерти своих приемных родителей. Не знают  они  лишь  того,
что тебя чудом спасли во время  резни  в  Дунпельдире  и  привезли  сюда
морем. Об этом ты кому-нибудь говорил?
   - Нет, госпожа. Ты же велела мне никогда не упоминать об этом.
   Устремив проницательный взор на это замкнутое лицо, эти темные глаза,
Моргауза сочла, что юноша  говорит  правду.  Она  привыкла  распознавать
бесхитростный взор лжеца - близнецы часто лгали удовольствия ради.  Была
она уверена и в том, что Мордред все еще достаточно трепещет перед ней и
не посмел бы ослушаться ее приказа.
   И все же она решила удостовериться.
   - Ты поступил разумно, - сказала она  и  была  удовлетворена,  увидев
знакомую искорку в глазах юноши. - Но кто-нибудь расспрашивал тебя? Хоть
кто-нибудь? Подумай хорошенько. Показалось ли  тебе,  что  кто-то  знает
или, быть может, догадывается?
   Мордред покачал головой.
   - Ничего такого не припоминаю.  Люди  говорят  обычно:  "Ты  ведь  из
дворца, правда? Так, выходит, у королевы пятеро сыновей? Как  улыбнулась
судьба госпоже твоей матери!" И тогда я объясняю им, что я  сын  короля,
но не королевы. Но обычно, - добавил он, - расспрашивают они кого-нибудь
другого. Не меня.
   Слова были искренни и простодушны, а вот тон - совсем иной. И означал
он совсем иное: "Они не смеют  расспрашивать  меня,  Мордреда,  но  люди
любопытны и потому задают вопросы. Мне нет дела до  того,  что  обо  мне
говорят".
   На фоне  лунного  света  он  уловил  тень  мимолетной  улыбки.  Глаза
королевы были темны и пусты, как два провала  в  зияющую  черноту.  Даже
блеск ее самоцветов словно погас. Она как будто  стала  выше  ростом.  В
лунном свете ее тень вдруг выросла до устрашающих размеров  и  поглотила
юношу. В воздухе словно похолодало. Несмотря на все  его  самообладанье,
Мордреда охватила дрожь.
   Все еще улыбаясь, королева неотрывно наблюдала за  ним,  выпуская  на
волю первые щупальца своего темного колдовства. Она приняла решенье. Она
ничего ему не расскажет. Долгую дорогу  на  юг  не  следует  омрачать  и
осложнять тем, как воспримут остальные ее сыновья  новость  об  истинном
положении Мордреда, о том, что на самом деле он - сын Верховного короля.
Или знаньем,  какое  неизбежно  придет  с  этим  известьем,  знаньем  об
инцесте, какой совершила со своим сводным братом их  мать.  Возможно,  в
самой Британии об этом говорят у каждого очага, но на островах никто  не
осмелился бы повторить такое:  четверо  младших  ее  сыновей  ничего  не
слышали. Даже самой себе Моргауза не решалась признаться в том,  что  не
знает, как будет встречено это известье.
   Какой бы колдовской силой она ни обладала, Моргаузе никак не  шло  на
ум, зачем Верховный король послал  за  ними.  Вполне  возможно,  что  за
Мордредом он послал лишь для того, чтобы  убить  его.  В  таком  случае,
рассуждала Моргауза, невозмутимо рассматривая своего старшего сына,  ему
нет нужды что-либо знать - и остальным ее сыновьям тоже. А если нет,  то
сейчас ей необходимо приковать мальчишку к себе,  подкрепить  его  страх
перед ней и готовность ей повиноваться, и  для  этого  у  нее  имелся  в
запасе не раз опробованный подход. Страх,  а  за  ним  -  благодарность,
сообщничество, а за ним - преданность. Этим она испытывала и  удерживала
своих любовников, а теперь удержит при себе и старшего сына.
   - Ты был мне предан, - сказала она. - Я довольна.  Я  это  знала,  но
хотела услышать из твоих уст. Мне не  было  нужды  спрашивать,  ты  ведь
понимаешь это, не так ли?
   - Да, госпожа. - Он был сбит с толку и озадачен тем, какой  вес  она,
похоже, придает этому вопросу, но просто ответил:
   - Каждый знает,  что  тебе  все  известно,  потому  что  ты...  -  он
собирался сказать "ведьма", но проглотил это слово, - что  ты  обладаешь
волшебной силой. Что ты можешь видеть то, что пространством или временем
скрыто от остальных людей.
   Теперь он уверен был в том, что она улыбается.
   - Ведьма, Мордред. Да, действительно я ведьма. И я обладаю  волшебной
силой. Давай же, скажи это.
   - Ты ведьма, госпожа, -  послушно  повторил  он.  -  И  ты  обладаешь
волшебной силой.
   Она склонила голову, и тень ее покорно склонилась  и  выросла  вновь.
Волны холода одна за другой омыли юношу
   - И ты поступишь благоразумно, если будешь бояться ее. Всегда  о  ней
помни. Когда люди  придут  к  тебе  с  расспросами,  а  в  Камелоте  они
непременно сделают  это,  помни  о  своем  долге  предо  мной,  о  своих
обязанностях моего подданного и моего.., приемного пасынка.
   - Я буду об этом помнить. Но о  чем  они  будут..,  и  почему?  -  Он
растерянно умолк.
   - Что произойдет, когда мы достигнем Камелота? Это ты  хочешь  знать?
Что ж, Мордред, я буду с тобой откровенна. У меня были виденья, но исход
нашего  путешествия  неясен.  Что-то   омрачает   кристалл.   Мы   можем
догадываться о том, что выпадет на долю моих сыновей,  его  племянников.
Но что станется с тобой?  Ты  спрашиваешь  себя,  какая  участь  ожидает
человека такого, как ты?
   Не доверяя своему голосу, юноша только кивнул. Понадобился бы человек
с духом много сильнее,  чем  может  быть  у  мальчика,  воспитанного  на
дальних островах, чтобы в лунном свете помериться  взглядом  с  ведьмой.
Казалось, она  собирала  вокруг  себя  колдовство,  словно  лунный  свет
скапливался на тяжелых складках  длинных  одежд  и  в  струящемся  шелке
светлых волос.
   - Слушай меня. Если ты станешь делать так, как я тебе велю, сейчас  и
всегда, ни один волос не упадет с твоей головы. Звезды говорят о силе  и
власти, и часть этой власти предназначена тебе, Мордред.  Это  я  видела
точно. А, вижу, тебе это по нраву?
   - Госпожа?
   Неужели могла она своей ведьмовской властью угадать  его  мечты,  его
невежественные и  неуклюжие  интриги?  Он  весь  подобрался,  дрожа  как
натянутая тетива. Королева увидела, как поднялась его голова, как  вновь
сжались у пояса кулаки.
   Наблюдая  за  юнцом  из  обволакивавшей  ее  тьмы,   она   испытывала
любопытство и какую-то извращенную гордость. Смелости ему  не  занимать.
Выходит, он все же ее сын... А эта мысль привела за собой другую.
   - Мордред.
   Его глаза искали ее среди теней. Встретив его взгляд,  она  задержала
его на несколько мгновений, давая затянуться молчанью. Да, он ее сын,  и
кто знает, какая частица ее силы передалась ему  тогда,  когда  она  еще
носила его в своем чреве? Ни один из Лотовых сыновей, этих  приземленных
здоровяков, не унаследовал и искры ее; но Мордред,  возможно,  наследник
не только силы, которую она  высосала  у  своей  матери-бретонки,  но  и
какого-нибудь  случайного  отблеска  силы  много  более  могущественной,
принадлежавшей архимагу Мерлину. Темные глаза, прямо глядящие на нее  не
мигая, Артуровы, но они так похожи на ненавистные глаза чародея, которые
вот так же выдерживали ее взгляд и заставляли в прошлом ее саму не раз и
не два опускать взор.
   - Ты никогда не спрашивал себя,  кто  была  твоя  настоящая  мать?  -
внезапно спросила она.
   - Как же. Да, конечно. Но...
   - Я спрашиваю лишь  потому,  что  тогда  в  Дунпельдире  было  немало
женщин, похвалявшихся, что обладают даром провиденья. Интересно, не была
ли твоя родительница одной из них? Тебе снятся сны, Мордред?
   Его била дрожь. В голове его промелькнули все сны; это были  мечты  о
власти и кошмары прошлых лет: сожженная дотла хижина, шепоты в полутьме,
страх,  подозрения,  амбиции.  Он  попытался  оградить  свои  мысли   от
колдовства, нащупывавшего себе в них дорогу. -  Госпожа,  государыня,  я
никогда.., то есть...
   - Никогда не видел внутренним оком? Никогда не видел  вещего  сна?  -
Даже голос ее переменился. - Когда недавно "Меридаун" принес известье  о
смерти Мерлина, ты знал, что в тот момент это еще не было правдой.  Люди
слышали, как ты это говоришь. И события показали, что ты прав. Откуда ты
это знал?
   - Я.., я не знаю, госпожа. Я.., я  хотел  сказать...  -  Он  прикусил
губу, растерянно вспоминая толпу на пристани, толкотню, крики. Возможно,
ей рассказал Гавейн? Нет, наверно, их подслушал Габран. Он облизнул губы
и начал снова, явно подыскивая слова, чтобы высказать правду:
   - Я даже не знал тогда, что говорю вслух. Это ничего не значило.  Это
не виденье.., или.., или то, что ты сказала. Это могло быть сном, но мне
думается, это что-то, что я слышал давным-давно, и тогда тоже оказалось,
что это не правда. Это заставляет меня вспоминать о темноте и о  чьем-то
шепоте, и... - Он остановился
   - И? - нетерпеливо потребовала  продолженья  королева-ведьма.  -  Ну?
Отвечай?
   - И о запахе рыбы, - пробормотал, глядя в пол, Мордред. Он не  глядел
на нее, иначе бы увидел, как на лице ее промелькнуло облегченье, а вовсе
не насмешка. Моргауза сделала глубокий вдох.  Так,  значит,  дело  не  в
предвидении; это просто детское  воспоминанье,  то,  что  он  услышал  в
младенческом полусне, когда глупые крестьяне  обсуждали  привезенные  из
Регеда вести. Но лучше удостовериться.
   - И впрямь странный сон, - произнесла она с улыбкой. - И уж  конечно,
на сей раз гонцы сказали правду. Что ж, давай проверим. Пойдем со  мной.
- И потом, когда он не двинулся с места, добавила с ноткой нетерпенья:
   - Иди, когда я тебе приказываю. Сегодня мы вместе заглянем в кристалл
и, быть может, узнаем, что таит для тебя грядущее.
   Она отошла от залитого лунным светом окна и проплыла мимо него, задев
его  обнаженную  руку  бархатным  рукавом.  Судорожно  сглотнув,   юноша
последовал за ней, как двигается человек, недобрым снадобьем погруженный
в  мучительный  сон.  За  дверями,  словно  каменное  изваянье,  высился
стражник.
   Повинуясь жесту королевы,  Мордред  снял  со  стены  лампу,  а  потом
последовал за Моргаузой, через погруженные в тишину комнаты. Она  прошла
во внешний покой, где остановилась у запертой двери.
   За годы, проведенные во дворце, юноша слышал немало  сказок,  шепотом
рассказываемых о том, что лежит за этой старой  дверью.  За  ней  скрыта
темница или камера пыток, покой, где плетут заклинанья,  или  святилище,
где королева-ведьма говорит с самой богиней. Никто  не  знал  наверняка.
Если кто-нибудь помимо  королевы  и  проходил  через  эту  дверь,  и  уж
конечно, одна только королева выходила из нее вновь. Его  снова  пробила
дрожь, отчего в его руках тревожно заплясало пламя лампы.
   Моргауза не произнесла ни слова. Взяв ключ, свисавший  на  цепочке  у
нее на поясе, она отперла дверь. Та беззвучно  отворилась  на  смазанных
петлях. По  жесту  королевы  Мордред  поднял  лампу  повыше.  Перед  ним
открылся лестничный пролет, круто уходивший вниз к подземному  коридору.
В свете лампы поблескивала выступившая  по  стенам  влага.  И  стены,  и
ступени были из грубого камня, это была неполированная  живая  скала,  в
которой Древний народ выдалбливал последние жилища для своих  мертвецов.
Здесь было свежо и пахло влагой и солью с моря.
   Королева закрыла  за  ними  дверь.  Пламя  лампы  задрожало  было  на
сквозняке, но выровнялось. Моргауза молча указала вперед,  потом  первая
ступила на лестницу, а с нее - в коридор. Ровный и  гладкий  под  ногами
проход уводил прямо в глубь скалы, однако был столь низок, что временами
им приходилось пригибаться, чтобы не задеть головой  своды.  Сам  воздух
здесь был мертвый, и можно было бы сказать, что здесь властвует  тишина,
если бы от скалы  не  исходил  неумолчный  шум  -  бормотанье,  гуденье,
биенье, - который  Мордред  внезапно  узнал.  Это  был  шум  моря,  эхом
отдававшийся в подземельях то как воспоминанье  о  волнах,  что  некогда
перекатывались здесь, то как пенье  истинного  живого  моря  за  стенами
дворца. Мордред и королева-ведьма словно углублялись в лабиринт огромной
морской раковины, чей воздух будто дышал  эхом  моря,  поднимавшимся  из
темных ее  недр.  Этот  шум  он  сотни  раз  слышал  ребенком,  играя  с
раковинами на берегу Тюленьей бухты.  На  мгновенье  яркое  воспоминанье
развеяло тьму и обморочный страх. Уж конечно, скоро,  думал  юноша,  они
выйдут в пещеру, открывающуюся на берег самого моря?
   Проход свернул влево и  вместо  омытого  прибоем  берега  перед  ними
оказалась еще одна низкая дверь. Она тоже была заперта,  но  открывалась
тем же  ключом.  Королева  прошла  внутрь,  оставив  дверь  открытой,  и
Мордреду ничего не оставалось другого, кроме как войти следом.
   Перед ним открылась не пещера, а  небольшая  комната,  стены  которой
были выровнены каменщиками, а пол выложен уже  привычными  полированными
плитами. Потолком являлся каменный свод скалы, и с этого свода  на  цепи
свисала лампа. К одной из стен  был  придвинут  стол,  где  разместились
ларцы, и ящички, и чаши, и запечатанные горшки, а  подле  них  -  ложки,
пестики и прочие орудия из рога, слоновой  кости  и  бронзы,  до  блеска
отполированной частым употребленьем. Установленные вдоль  стен  каменные
плиты служили полками, а  на  них  выстроились  еще  десятки  ящичков  и
горшков  и  кожаные  мешочки,  перевязанные   оловянной   проволокой   и
запечатанные печатью, которую Мордред не узнал: там были сплошь круги  и
запутавшиеся в клубок или узел змеи. У стола стоял высокий табурет, а  у
другой стены  -  небольшая  печь,  возле  которой  примостилась  круглая
корзина с углем. Расщелина в своде  над  печью,  очевидно,  служила  для
того, чтобы вытягивать испаренья. Печку, похоже, разжигали часто или  не
так давно. В подземном покое было сухо.
   На высокой полке поблескивала череда шаров, которые Мордред  поначалу
принял за горшки из диковинной светлой глины. Приглядевшись поближе,  он
понял, что это на самом деле: человеческие черепа.  На  мгновенье  перед
его внутренним  взором  с  мучительной  ясностью  предстала  извращенная
тошнотворная картина: Моргауза настаивает и вываривает свои  снадобья  в
этой потайной кладовке и  творит  колдовство  из  принесенных  в  жертву
людей,  сама  темная  богиня  во  плоти,  запертая  в  своем   подземном
королевстве. Потом он понял, что Моргауза просто  прибрала  погребальную
камеру, убрав на полку первоначальных ее владельцев,  когда  усыпальницу
приспособили для ее нужд.
   Но и это наводило ужас. Лампа вновь дрогнула в его руке, так  что  на
бронзовых  ножах  задрожали  блики,  и  Моргауза,  улыбаясь  углом  рта,
сказала:
   - Да. Ты правильно делаешь, что боишься. Но они сюда не являются.
   - Они?
   - Призраки. Нет, держи лампу ровнее,  Мордред.  Если  тебе  доведется
увидеть призрак, позаботься о том, чтобы быть вооруженным не хуже меня.
   - Я не понимаю.
   - Нет? Что ж, увидим. Пойдем, дай мне лампу. Взяв лампу из  его  рук,
она направилась в угол за печкой. Теперь и юноша увидел, что там в стене
имеется дверь. Эта дверь из грубых,  побитых  водой  и  временем  досок,
какие, бывает, выбрасывает на берег прибой, была высокой и узкой,  а  по
форме напоминала клин: дверь была сработана  так,  чтобы  закрывать  еще
одну естественную расщелину в  скале.  Со  скрипом  рассохшегося  дерева
дверь отворилась, и королева поманила Мордреда за собой.
   За дверью, наконец, ждала их промытая морскими приливами пещера  или,
во всяком случае, внутренняя ее часть.  Море  гремело  и  гудело  где-то
совсем близко, но в пенье его слышалось пустое и гулкое уханье и  шелест
силы, уже истраченной, разбитой и смиренной где-то в ином месте. Пещера,
должно быть, лежала на уровне, который достигли лишь самые высокие волны
прибоя; пол ее был сухой и ровный,  и  плиты  лишь  слегка  кренились  к
озерцу-омуту, поблескивавшему на обращенной к морю стороне. Единственный
сток, должно быть, находился глубоко под водой. Ничего другого видно  не
было.
   Моргауза поставила лампу на самом краю омута. В недвижимом,  лишенном
малейшего тока воздухе свет стоял высоко и ровно, все  дальше  и  дальше
уводя взгляд в чернильную глубину вод.  Наверное,  прошло  уже  какое-то
время с тех пор, как воды омута в последний  раз  потревожило  случайное
биенье прилива. Они лежали,  темные  и  неподвижные,  и  глубина  их  не
поддавалась ни взору,  ни  воображенью.  Никакому  свету  не  дано  было
проникнуть в эту черную воду; лишь отраженье света лампы  лежало  на  ее
глади, да еще отчетливое отраженье выступа скалы, нависавшего над водой.
   У края омута королева встала на  колени  и  опустила  рядом  с  собой
Мордреда. Она почувствовала, как дрожит рука юноши под ее пальцами.
   - Все еще боишься?
   - Мне холодно,  госпожа,  -  сквозь  крепко  стиснутые  зубы  выдавил
Мордред.
   Моргауза, зная, что он лжет, постаралась спрятать улыбку.
   - Вскоре ты позабудешь о холоде. Стань на колени вот  здесь,  вознеси
молитву Богине и смотри за водой. Не говори ни слова,  пока  я  не  велю
тебе. А теперь, сын моря, давай узнаем, что может рассказать нам омут.
   На этом она замолкла  и  устремила  взор  в  чернильную  тьму  омута.
Стараясь не шевелиться, юноша всмотрелся в темную воду.  Голова  у  него
все еще шла кругом, он даже не знал, чего он больше боится или на что он
больше надеется  -  на  то,  что  увидит  он  что-либо  в  этом  мертвом
кристалле, или на то, что не увидит ничего. Но бояться  ему  не  стоило.
Для него вода оставалась всего лишь водой.
   Раз он решился искоса глянуть на королеву. Лица ее ему было не видно.
Она наклонилась низко над водой,  и  ее  не  заплетенные  в  косы  и  не
прихваченные заколками волосы струились вниз, закрывая ее лицо  шелковым
шатром и  касаясь  черной  глади.  Моргауза  была  так  неподвижна,  так
поглощена своим виденьем, что даже ее дыханье  не  колебало  поверхности
воды, по которой словно водоросли плыли  ее  волосы.  Мордреда  пронзила
острая резкая холодная дрожь, и он отвернулся, чтобы вновь с надеждой  и
пылом уставиться на воду.  Но  если  призраки  Бруда  и  Сулы  и  дюжины
убиенных младенцев, смерти которых возлагали на Моргаузу, незримо витали
в подземелье, то Мордред их не видел, не ощущал их холодного дыханья. Он
чувствовал  лишь,  что  ненавидит  эту  тьму,  эту  замогильную   тишину
гробницы, дыханье, задержанное  в  ожидании  или  в  ужасе,  слабые,  но
безошибочные испарения колдовства, исходившие от скованного трансом тела
Моргаузы. Он был Артуров сын, и хотя женщина со всем  своим  колдовством
не могла того знать, этот краткий час, когда он был посвящен в ее тайны,
отвратил его от нее надежней, чем любое изгнание или ссылка. Сам Мордред
этого не сознавал. Он знал лишь, что далекие шорох и грохот моря говорят
о вольном воздухе и ветре, о сверкании солнца на  пене  прилива,  и  эти
звуки неудержимо тянули его душу прочь от этого  мертвого  омута  и  его
потаенных тайн.
   Наконец королева шевельнулась.  С  глубоким  судорожным  вздохом  она
отбросила назад волосы и встала. Мордред благодарно вскочил  на  ноги  и
поспешил к двери, чтобы открыть ее перед королевой, а потом  с  чувством
огромного о