темных  волос  под ладонью,
тонкие черты запрокинутого лица, напряженно  глядящие  в огонь серые глаза и
мое  чувство   любви,  от  которого  сжималось   сердце,   чувство,  которое
озадачивало меня самого, но теперь больше не будет  озадачивать. Словно  луч
солнца пробился сквозь березовую листву, осветив забытые лесные колокольчики
из далекого прошлого и девушку, которая когда-то предложила мне свою любовь,
а потом  посмеялась,  упрекая в бессилии, - меня вдруг осенило, что на  этот
раз  ревнивое божество не  будет стоять между мною и моей любимой. Теперь  я
могу принести ей в дар, вместе с магической  силой,  наукой и славой,  еще и
свое мужество, до сих пор принадлежавшее только богу.  Отречение, на которое
я до сих  пор в душе не  решался,  сам  же  стыдясь  своей  нерешительности,
принесет мне не утрату, а новое радостное обретение.
     Я  опомнился  и   снова  увидел   вокруг  залитый  солнцем  березняк  и
сегодняшние колокольчики. Артур смотрел на меня с изумлением.
     - Ты как будто бы даже не удивлен. Ты что же, догадывался?
     - Нет. А должен был бы. Если не по тем признакам, которые были очевидны
для  тебя,  то  хотя бы  по  чувству, которое  испытывал  и  испытываю.  - Я
улыбнулся, валя его возмущение. - Да, да, старый глупец,  если тебе  угодно.
Но теперь я знаю наверняка, что мои боги милостивы.
     - Потому что тебе кажется, будто ты любишь эту женщину?
     - Потому что я ее люблю.
     - Я считал тебя умным человеком, - сказал он.
     - И потому, что я умный человек, я знаю, что любовь нельзя опровергнуть
словами.  Поздно, Артур. К чему бы это потом ни привело,  теперь уже поздно.
Свершилось. Нет, выслушай меня. Все  стало  ясно, как солнечный луч на воде.
Все  мои пророчества, все, что я провидел в будущем со страхом... Теперь это
сбывается, но  мне  не  страшно.  Я много  раз  говорил,  что  прорицание  -
обоюдоострое  оружие, божьи угрозы и посулы двусмысленны и подчас обращаются
на прорицателя,  как обращается  меч  на  того,  чья рука  его подняла. -  Я
запрокинул голову и  залюбовался игрой света в листве. - Я рассказывал тебе,
что знаю  свой конец.  Мне было однажды  видение  в языках пламени.  Я видел
пещеру в  валлийских  холмах,  молодая  женщина, моя мать,  а  имя  ее  было
Ниниана,  лежала в ней  с молодым  принцем,  моим отцом.  Потом поверх этого
видения явилось  другое: я увидел  себя седым стариком и со мною  находилась
молодая  темноволосая женщина, глаза которой  были закрыты. Я думал, что это
Ниниана. Это и в самом деле была  Ниниана. Это и есть Ниниана. Неужели ты не
понимаешь?  Если  ей суждено сыграть  роль в  моем  конце,  какой  это будет
счастливый конец!
     Он так резко поднялся с березового ствола, что пес, дремавший калачиком
у его ног, отскочил, взъерошенный, словно почуял опасность. Артур сделал три
шага в  сторону, три  шага обратно, остановился надо мною.  И с такой  силой
ударил  себя  кулаком  по ладони,  что  кобыла,  мирно  пасшаяся в  стороне,
вздрогнула, подняла уши и замерла.
     - Ты думаешь, я могу  тут сидеть и спокойно слушать, как ты рассуждаешь
о  своей смерти?  Ты  мне  когда-то  сказал, что  кончишь жизнь  в гробнице,
погребенный заживо. Ты полагал,  что это будет твоя  пещера Брин Мирддин. Не
попросишь  ли теперь у  мена  позволения  отправиться к себе в Уэльс,  чтобы
эта... эта ведьма могла замуровать тебя?
     - Да нет же. Ты не так понял.
     - Я  понимаю не хуже,  чем ты, и помню,  мне кажется,  лучше! Ты, может
быть,  забыл проклятье  Моргаузы? Она посулила тебе,  что ты  падешь жертвой
женских чар, помнишь? И что сказала когда-то  королева Игрейна, моя мать? Ты
сам  мне  передавал.  Если Горлойс, герцог Корнуэльский, погибнет, она  весь
остаток дней будет молиться о том, чтобы тебе умереть обманутым женщиной.
     - Ну и что? - сказал я ему. -  Разве я не пал жертвой женских чар? И не
обманут женщиной? Вот тебе и все пророчество.
     - Ты в этом уверен? Прости, но я еще раз напомню тебе, что ты не знаешь
женщин. Вспомни Моргаузу. Она хотела, чтобы ты обучил  ее магии,  а когда ты
отказался,  добилась влияния другим путем... мы знаем, каким. А эта  женщина
добилась того, что не удалось Моргаузе. Скажи мне одно: если бы  она явилась
к тебе какая есть, в облике женщины, ты бы принял ее к себе в обучение?
     - Не  знаю. Может быть, нет. Но ведь она не явилась в облике женщины, в
этом все дело. Обман исходил не от нее. Это я навязал ей  его своей ошибкой,
а мне ошибку  навязал случай,  благодаря которому я когда-то раньше  знал  и
любил мальчика Ниниана, и этот  мальчик утонул. Если ты не видишь здесь руки
бога, мне очень жаль.
     - Да, да,  - нетерпеливо отозвался он, - но ты сам напомнил мне сейчас,
что божьи  посулы двусмысленны. То, что сейчас представляется тебе счастьем,
еще может обернуться тем самым концом, которого ты страшился.
     - Нет,  вернее,  наоборот.  Предначертание,  издавна  внушавшее  страх,
может, в  конце  концов,  обернуться благословением, как  этот  "обман". Мое
старое  видение смерти заживо  в темной гробнице еще тоже, глядишь, окажется
предзнаменованием счастья. Но как бы то ни было, уклониться мне не дано. Что
будет, то будет. Бог волен выбрать сроки и пути. Если бы после всех этих лет
я  не полагался на него, я был бы как  раз  тем самым глупцом, каким ты меня
считаешь.
     - Стало быть, ты вернешься к этой женщине и не прогонишь ее, а будешь и
дальше учить своему искусству?
     - Именно так. Теперь уже поздно. Я посеял в ней семя магической  силы и
уже не могу помешать его развитию  и росту,  как  если бы посадил дерево или
зачал  ребенка. И еще одно  семя было посеяно, на горе ли,  на счастье - все
равно. Я  люблю ее всей  душой,  и, будь  она десять раз ведьма, я могу лишь
возблагодарить за нее бога и только сильнее прижать ее к своему сердцу.
     - А я не желаю, чтобы тебе причиняли зло.
     - Она не причинит.
     - Пусть попробует, и тогда ведьма или не ведьма, любишь ты ее  или нет,
но она получит  от меня по заслугам.  Ну что ж, похоже, что больше нам  не о
чем  толковать.  Пойдем обратно.  У тебя  тяжелая корзинка, дай, я  тебе  ее
донесу.
     - Нет, постой. Еще одно слово.
     - Да?
     Артур стоял передо мной, а я по-прежнему сидел на  березовом стволе. За
спиной у  него колыхались плакучие  ветви берез, мягко  трепеща листами  под
дыханием летнего ветерка, а он  возвышался надо мной, могучий, широкоплечий,
и  драгоценные  самоцветы  у  него  на плече,  на поясе  и  на  рукояти меча
переливались,  словно  жили своей отдельной жизнью. Он  был не  юн, но полон
зрелой  силой  - мужчина в расцвете жизни, вождь  среди  королей. Взгляд его
выражал уверенность. И нельзя было предугадать, как он  воспримет  то, что я
ему скажу.
     Я медленно произнес:
     - Раз уж речь зашла о концах, есть одна вещь,  которую я должен сказать
тебе в заключение. Еще одно видение, которое я  не вправе  от тебя скрыть. Я
видел это своими глазами,  и  не однажды,  а много раз.  Твой  друг Бедуир и
Гвиневера, твоя супруга, любят друг друга.
     Говоря, я смотрел в сторону, мне не хотелось видеть его лицо в тот миг,
когда его постигнет удар. Должно быть,  я  ожидал гнева,  вспышки ярости, по
меньшей мере изумления. Но услышал молчание,  такое  долгое, что  наконец не
выдержал  и  посмотрел  ему  в  лицо:  оно  не выражало ни  гнева,  ни  даже
удивления, а одно  лишь  суровое  спокойствие,  чуть  смягченное жалостью  и
сожалением.
     Я сказал, сам себе не веря:
     - Ты знал?
     - Да, - ответил он совсем  просто.  - Я знаю. - Стало тихо. Я  напрасно
искал  подходящие слова.  Он улыбнулся.  И было что-то  в  этой улыбке не от
молодости и силы, а от мудрости, которая человечнее и  потому больше, чем та
мудрость, что люди приписывают мне. - У меня не бывает видений, Мерлин, но я
вижу то,  что  вижу.  А  думаешь,  другие,  те,  кто  питается  догадками  и
сплетнями,  не постарались  открыть  мне глаза? Единственными, кто ничего не
намекнул мне ни словом, ни взглядом, были сами Бедуир и королева.
     - И давно ты знаешь?
     - После того случая с Мельвасом.
     А я вот не догадался. Его  забота о королеве, ее радость  и  облегчение
ничего мне не сказали.
     - Но тогда зачем же ты оставил ее с Бедуиром, когда уехал на север?
     -  Чтобы дать им хоть какую-то  малость.  - Солнце светило ему прямо  в
глаза, заставляя щуриться. Он  говорил  неторопливо.  - Ты сам только сейчас
объяснил мне, что любовью нельзя  распоряжаться и  невозможно ее по  желанию
остановить. Если ты готов принять любовь, которая, быть может, принесет тебе
гибель, тем более должен принять любовь я, зная, что она бессильна разрушить
верность и дружбу.
     - И ты в это веришь?
     -  Почему бы не  верить? Все,  что  ты  говорил мне за  всю  мою жизнь,
оказалось правдой. А теперь вспомни, что ты пророчествовал о моей  женитьбе,
вспомни белую  тень, которую ты видел, когда мы с  Ведуиром были мальчиками,
гвенхвивар, упавшую между нами. Ты  тогда сказал,  что она  не  нарушит нашу
верность друг другу.
     - Помню.
     -  Ну  вот. Когда  я женился на той, первой, Гвиневере, ты предостерег,
что  она  может принести мне несчастье. Такая девочка  и  - несчастье? -  Он
невесело усмехнулся.  -  Теперь мы знаем смысл пророчества. Мы  видели белую
тень.  Она падает на меня и на Бедуира. Но раз она не сможет  разрушить нашу
верность друг другу,  как  же мне поступить? Я  должен  предоставить Бедуиру
свободу и  оказать ему полное доверие. Разве я простой поселянин, не имеющий
в жизни ничего, кроме женщины, за которую  он со всеми дерется, словно петух
на  навозной куче? Я король, моя жизнь - это жизнь короля. А она  королева и
бездетна, ее жизнь беднее, чем жизнь обыкновенной женщины.  Что же ей, ждать
год  за  годом  одной  на  пустом ложе? Ходить, ездить  верхом,  садиться за
трапезу  -  и чтобы место  рядом с ней  пустовало?  Она молода, ей в тягость
одиночество,  она нуждается  в любви. Клянусь богом, Мерлин, если за  все то
долгое время, что я, послушный королевскому долгу,  провожу  вдали от двора,
она приведет к себе на ложе другого мужчину,  разве я  не должен радоваться,
что это Бедуир? А чего  бы ты хотел от меня? Что бы я ни сказал,  все  может
только разъесть корни  нашей дружбы,  и никакие слова  не  изменят того, что
свершилось. Любовь нельзя опровергнуть словами,  ты сам так сказал. Вот я  и
храню  молчание, и ты  тоже  будешь молчать,  и  благодаря  этому  дружба  и
верность останутся неколебимы. И спасибо судьбе за бесплодие моей супруги. -
Снова та же  усмешка. -  Как  видишь,  непрямыми путями ведет  бог и тебя, и
меня.
     Я  встал.  Солнечный свет пронзил колышущуюся  листву берез и  упал  на
воду. Ручей зарябил, заискрился, и глаза у меня заслезились.
     Я тихо проговорил:
     - Вот она, последняя милость судьбы. Ты больше не нуждаешься ни  в моей
помощи,  ни  в   моем  совете.   Если  тебе  еще   после  этого  понадобится
предостережение или прорицание,  ты найдешь его в Яблоневом  саду. Что же до
меня,  то отпусти своего слугу с  миром, позволь  мне  возвратиться домой, к
моим холмам,  чтобы  я мог встретить там то, что меня ожидает.  - Я поднял и
подал  ему  корзинку. - А пока  не вернуться  ли  нам  в Яблоневый сад и  не
потолковать с нею?

     10
     Когда мы спустились в  усадьбу, там, казалось, не было ни души. Час был
ранний, Варро еще не пришел из деревни,  чтобы приступить  к своим огородным
трудам, а Мору я разглядел издалека: с  корзинкой на руке она спешила с утра
пораньше на деревенский базар.
     Гнедая кобыла знала дорогу  на конюшню  и сама потрусила туда, когда ее
легонько шлепнули по крупу. А мы зашли в дом. И там мы нашли ее - она сидела
на  своем  привычном  месте под  окном  и  читала. Вблизи нее на подоконнике
угощался крошками веселый зяблик.
     Она, конечно, слышала стук лошадиных  копыт,  но, верно,  сочла, что  я
вопреки обыкновению выехал в это утро на лошади или же что прибыл спозаранку
гонец из Камелота. Увидеть самого короля она явно никак  не ожидала. На звук
моих шагов она  подняла голову, приветливо улыбнулась и  произнесла: "Доброе
утро",  но тут тень Артура у меня  за спиной упала на порог, и она вскочила,
так что свиток, который она читала, скрутился и упал к ее ногам.
     - Я оставлю вас, - проговорила она и повернулась, чтобы выйти.
     - Ниниан... - хотел было  я  предупредить  ее. Но  Артур уже решительно
переступил через порог и остановился в дверях, глядя ей прямо в лицо.
     И я  тоже, конечно,  глядел  во  все глаза.  Теперь,  когда я знал, мне
оставалось  только дивиться, как я мог не знать раньше. Для восемнадцати лет
это было отнюдь  не  мужское лицо;  конечно, у восемнадцатилетнего юноши еще
могут  быть  такие гладкие щеки и  нежный рот,  и  стан ее  под бесформенным
балахоном  был по-мальчишески  тонок, но руки,  кисти  были  не  мужские,  и
маленькие ноги - тоже. Могу только предположить, что меня  ослепила память о
мальчике Ниниане, каким он был в  шестнадцать  лет; желание  видеть его  так
властно владело мною, что я  воскресил его сначала в виде призрака на озере,
а затем  в облике этой девушки, неотступно и  близко при мне находящейся, но
все  эти  долгие  месяцы  сокрытой  от моего взора.  Да  и  она, быть  может
(подумалось мне), употребила немного перенятой у меня магии,  чтобы  застить
мне глаза, покуда она не получит от меня того, что ей надо.
     Она стояла прямая, как  тростинка,  и смотрела на нас. Ей,  я думаю, не
понадобилась  магия,  чтобы  понять,  что  нам  все  известно.  Серые  глаза
встретились с моими, но сразу же обратились к королю.
     Что  последовало  за  этим, трудно  описать. Тихая, будничная  комната,
наполненная ароматами и  голосами утра - благоухают дикий шиповник, и ранняя
роза, и  левкои,  которые она  посадила  прямо  под  окном; от  очага  тянет
вчерашней  золой (ночи еще прохладны, она считает, что по  вечерам для  меня
нужно разводить огонь); звучит вполголоса нежная песенка зяблика, порхающего
по веткам яблони в саду. Обычная летняя комната, в которой, на обыкновенный,
смертный, взгляд, ничего не происходит. Просто трое стоят и молчат.
     Но для меня самый воздух покалывал кожу, как, бывает,  покалывает вода,
когда в нее ударила молния. Я чувствовал, как волоски встали дыбом у меня на
руках  и  ощетинились  на  затылке,  точно у пса  в  грозу.  По-моему,  я не
шелохнулся - ни король, ни она ничего не заметили. Она неотрывно смотрела на
него - без страха, я бы мог сказать даже: без  волнения и интереса, если  бы
не эти флюиды  в воздухе, обтекающие  меня,  как  волны  прибоя,  заливающие
скалистый берег.  Ее серые глаза  смотрели твердо,  его  черные буравили  ее
лицо. Я ощущал силу их столкновения. Самый воздух между ними дрожал.
     Но вот король кивнул и поднял руку, чтобы  расстегнуть пряжку плаща. Ее
губы тронуло подобие усмешки. Это были знаки: ради меня он готов смириться с
ее присутствием.  И  она,  ради  меня,  готова  ответить на  его  расспросы.
Напряжение упало. Я сказал: "Позволь мне",  - и  взял плащ у него из  рук. И
она предложила:
     - Привести  вам  завтрак?  Мора все оставила, она  ушла  на  базар. Она
говорит, если не придешь с утра, все самое лучшее разберут.
     И вышла. На столе уже были расставлены  тарелки. Мы с Артуром сели. Она
внесла  хлеб и  горшок  меда, а также  два кувшина: с  молоком и  с  брагой,
которые поставила  у  короля под  рукой,  а сама села  на свое обычное место
против меня. Когда я налил ей молока, она поблагодарила, но не подняла глаз.
Потом она намазала себе меду на хлеб и начала есть.
     - Как твое имя? - спросил король. - Неужели Ниниана?
     - Да, - ответила она. - Но меня всегда называли Вивианой.
     - Кто твои родители?
     - Моего отца звал Дионас.
     - Понятно. Король Речных островов?
     - Да. Его нет в живых.
     -  Это  я  знаю. Он сражался рядом со  мной под Вирокониумом. Почему ты
ушла из дома?
     -  Меня  отослали  служить Богине на  Стеклянном  острове.  Таково было
желание отца. - Проблеск улыбки. - Моя мать была христианкой, и, умирая, она
заставила   отца  поклясться,  что  он  отправит  меня  на  остров.   Она-то
предназначала меня для  тамошней  христианской  церкви. Мне было всего шесть
лет. Отец дал обещание. Но сам он не был почитателем нового бога, как он его
называл, - он  был  посвящен в культ Митры, его  собственный отец ввел его в
круг  посвященных,  когда еще  был жив Амброзий. И потому, когда пришел срок
выполнить данное матери обещание, он его выполнил и отвез меня на остров, но
отдал в храм Великой Богини, что у горы Тор.
     - Понимаю.
     Я  тоже  понял.  Среди  других  служительниц-анцилл  она  должна   была
присутствовать в  святилище,  когда Артур приносил  благодарение  после Каэр
Гвинниона и  Каэрлеона. И  может  быть,  даже  заметила  меня подле  короля.
Наверно, она осознала,  что ближе этого ей никогда в жизни не приблизиться к
принцу-волшебнику и к науке магии. А потом, в ту туманную ночь, я сам вложил
ключ ей в руку. Конечно, нужна была храбрость, чтобы им воспользоваться,  но
уж чего-чего, а храбрости ей не занимать. А король продолжал расспрашивать:
     - И ты захотела обучаться магии. Почему?
     -  Господин,  я  не  могу  объяснить,  почему.  Почему  певец стремится
обучаться  музыке?  Или  птица -  летать по воздуху? Когда я  поселилась  на
острове, я  нашла там начатки волшебных искусств, и я их  усвоила, но  голод
свой  не  утолила. Но однажды  я увидела...  - Она  впервые запнулась.  -  Я
увидела  в  храме Мерлина.  Ты, конечно, помнишь тот день. А потом я узнала,
что он поселился здесь, в Яблоневом саду. Я подумала, что, будь  мужчиной, я
бы пошла к нему в ученики. Он мудр, он понял бы, что магия у меня в крови, и
согласился бы меня учить.
     -  Помню. Это был день, когда  мы возносили благодарение  за одержанные
победы. Но если ты там присутствовала, как ты могла не узнать меня?
     Она залилась яркой краской. И впервые за весь разговор потупила взгляд.
     - Я не заметила тебя тогда, господин.  Я  же сказала тебе, что смотрела
на одного Мерлина.
     Последовала  минута полного молчания, как  бывает, когда ладонь ложится
на струны арфы, убивая всякий  звук. Я видел, как рот Артура открылся, затем
закрылся, и вдруг все лицо вспыхнуло смехом. Но она упорно  глядела в стол и
ничего   этого   не  заметила.  Он   весело  посмотрел   на   меня,  готовый
расхохотаться, допил свою  брагу и откинулся на спинку  кресла. Голос его не
изменился, но в нем больше не слышалось строгости: король опустил меч.
     - Однако ты знала, что Мерлин не возьмет тебя в обучение, даже если  бы
удалось убедить Владычицу алтаря, чтобы отпустила тебя?
     - Да.  Это я знала. У меня  не было  никакой надежды. Но после того дня
мне еще труднее стало  мириться с жизнью в женской обители. Они там  до того
всем довольны, у себя  в курятнике, своими молитвами  и заклятьями и  вечной
оглядкой назад,  в  прошлое, во времена легенд.  Мне  трудно объяснить. Но у
кого внутри  что-то горит и рвется  на свободу, тот знает,  каково  это. - И
снова  взгляд ему в глаза, как равному. - Я словно еще не родилась на свет и
стучалась  в скорлупу, чтобы пробиться на волю. Вырваться  с острова я могла
только в том случае,  если бы меня захотел  взять себе какой-нибудь мужчина,
но на это я бы не согласилась, да и отец предназначал меня для другого.
     Король кивнул, выразив, мне показалось, понимание.
     -  Трудно  было  даже  выкроить время, чтобы  побыть одной. Я хитрила и
выжидала, чтобы ускользнуть украдкой и  остаться  хоть ненадолго наедине  со
своими мыслями,  водой  и  небом. А потом, в ту ночь, когда пропала королева
Гвиневера, весь остров был охвачен суматохой, и я... я только и думала что о
том, как бы мне ускользнуть так, чтобы меня не хватились. Я знала, где стоит
лодка, я иногда ее брала. Я вошла в нее  и уплыла. В тумане меня никто бы не
замети