станет
осень с холодными ветрами и промозглой сыростью.
     И потому,  в первое время, пока  в пещеру еще проникало  теплое дыханье
лета, я зажигал свет только для того, чтобы приготовить еду, да иной раз для
бодрости, когда в темноте особенно томительно влачились часы. Книг у меня не
было, я все перевез в Яблоневый сад.  Но  письменные принадлежности  имелись
под  рукой,  и  со  временем, когда  я  окреп и  стал тяготиться вынужденным
бездельем, мне пришла в голову мысль  упорядочить и  записать историю  моего
детства и всего, что было потом и в чем я принимал заметное участие. Помогла
бы, конечно, и музыка, но большая  стоячая арфа вместе с книгами переехала в
Яблоневый сад, а  ручную арфу, всегда сопровождавшую  меня в  пути, никто не
счел  уместным  наряду  с  другими  сокровищами  для  загробного пользования
положить рядом с моим телом.
     Я, разумеется,  много  думал о том, как выбраться  из темной могилы. Но
священный полый холм, внутри которого  меня торжественно похоронили,  словно
сам преградил мне  выход  наружу:  чтобы  завалить  отверстие пещеры, сверху
обрушили чуть не  весь  склон.  И сколько бы я ни  старался, мне  никогда не
разобрать и  не пробить  этот  завал. Другое  дело -  если бы  у  меня  были
необходимые орудия. Тогда рано или поздно можно было бы пробиться. Но у меня
орудий не было. Ломы и лопаты всегда хранились под  скалой, где  у меня  был
устроен навес для лошади.
     Была еще  одна  возможность, и она все  время  не шла у меня из головы.
Кроме тех пещер,  которые  я освоил,  внутри холма  имелась  еще целая  цепь
пещер,  поменьше.   Они  сообщались   одна  с  другой,   расходясь  по  всей
внутренности  холма,  и  одна  из  них  представляла  собой  круглую  шахту,
наподобие трубы, пронизывающую холм до  самой  верхушки  и  открывающуюся  в
маленькой ложбинке. Там в стародавние времена под давлением древесных корней
и под действием непогоды треснула  каменная плита, и через эту  трещину вниз
проникал свет, иной раз сыпались камешки и  сочилась дождевая  вода. Этим же
путем вылетали наружу обитающие в подземелье летучие мыши. Со временем внизу
накопилась целая груда насыпавшихся камней, образуя как бы возвышение на дне
пещеры, которое  чуть не  на треть  поднималось  к "верхнему свету",  как  я
назову это отверстие. Теперь я с надеждой пробрался туда, чтобы  посмотреть,
не  "выросла"  ли  эта  каменная  лестница,  но  был  разочарован:  над  ней
по-прежнему  зияла пустота в  добрых три человеческих роста, а  затем  шахта
изгибалась, сначала круто,  потом полого и  только  тут оканчивалась дневным
сиянием. Можно  было себе  представить, что человек молодой и ловкий смог бы
выбраться  этим путем  наружу  без посторонней помощи,  хотя  каменные стены
шахты  были мокрыми  и  скользкими,  а  кое-где  ненадежными:  того и гляди,
обвалятся. Но для человека в летах, да еще только-только с одра болезни, это
представлялось неосуществимым. Единственным утешением служило то,  что здесь
к моим услугам действительно был хороший дымоход, в холодные дни я смогу без
опасений разжигать жаровню, наслаждаться теплом, горячей пищей и питьем.
     Естественно, я подумывал  и о том,  чтобы  развести в пещере  настоящий
огонь в надежде,  что дым, выходящий из  холма, привлечет внимание людей; но
против этого было два соображения. Во-первых, жители окрестных мест привыкли
каждый вечер видеть, как над холмом поднимаются  тучи летучих мышей, похожие
издалека на столбы дыма;  а во-вторых, у меня  было мало топлива. Оставалось
только беречь на  зиму мои скудные запасы и ждать, пока кто-нибудь подымется
по оврагу к святому источнику.
     Но никто  не  подымался.  Двадцать  дней,  тридцать, сорок  отсчитал  я
насечками на палочке.  Я с огорчением убедился, что простые люди, так охотно
являвшиеся  помолиться  духу  источника  и  принести  дары  живому человеку,
который исцелял их  недуги,  умершего волшебника  боятся и  предпочитают  не
приближаться  к полому холму, где поселились, по их  понятиям, новые духи. А
поскольку тропа,  проходящая по оврагу, кончается у входа в пещеру, где бьет
источник,  мимо тоже никто  не  проезжал.  Так  что  никто  не появлялся  по
соседству  от моей гробницы, кроме птиц, чьи голоса  до меня  доносились, и,
наверное, оленей, да еще однажды ночью  я услышал, как лиса -  а может быть,
волк - обнюхивает камни, завалившие вход.
     Так  проходили дни, обозначенные рядом насечек, а я по-прежнему был жив
и  даже -  что  давалось все  труднее,  -  всеми  доступными  мне  способами
преодолевал  страх.  Писал,   строил   планы,  как  вырваться   на  свободу;
хозяйничал; и, не стыжусь  признаться, коротал ночи - а иногда и безнадежные
дни  -  с  помощью  вина,  а  то и  сонного зелья,  притуплявших  чувства  и
скрадывавших  время.  Я не  поддавался отчаянию  - существуя словно бы по ту
сторону  смерти,  я держался, как за  веревочную лестницу, спущенную  сквозь
окно у  меня над головой,  за такой ход мыслей: я  всегда  повиновался моему
богу, от него получал магическую силу и обращал ее на службу ему же;  теперь
она перешла от меня к моей юной возлюбленной, она ее у меня отняла; но, хоть
жизнь  моя,  казалось  бы,  кончилась, мое тело, неизвестно почему,  не было
предано  ни огню,  ни земле. И теперь я жив,  вновь  силен телом и  духом  и
нахожусь пусть в заточении, но в своем полом  холме, посвященном моему богу.
Неужели во всем этом нет предназначения и цели?
     С такими мыслями я однажды отважился забраться в кристальный грот.
     До сих пор, ослабевший, лишенный, я знал, магической силы, я не решался
вновь  очутиться  там,  где  меня  посещали  видения.  Но  однажды, просидев
несколько часов в темноте -  мой запас свечей подходил к концу, - я все-таки
взобрался на каменный уступ  в дальнем конце  главной пещеры и,  согнувшись,
пролез в хрустальный полый шар.
     Меня вели  лишь приятные  воспоминания о прошлом могуществе  и о любви.
Света я с собой не  взял  и не ожидал ничего увидеть. А просто, как когда-то
мальчиком, лег ничком  на острые грани  кристаллов и  погрузился  в  плотную
тишину, наполняя ее своими мыслями.
     Что это были за  мысли, я не помню. Может быть, я молился. Но не вслух.
Через  некоторое  время я почувствовал -  как  в  непроглядной  ночной  тьме
человек не видит,  а вдруг ощущает наступление рассвета  - какой-то отзыв на
свое  дыхание. То  был  не  звук,  а лишь  еле  уловимое  эхо, словно  рядом
пробудился и дышит невидимый призрак.
     Сердце  у меня заколотилось,  участилось дыханье.  То, другое,  дыханье
тоже стало  чаще. Воздух в гроте  тихо  запел. По  стенам  хрустального шара
побежал, отзываясь,  такой  знакомый  ропот. Слезы слабости  переполнили мне
глаза. Я произнес: "Так, значит, тебя привезли и поставили  на место?" И  из
темноты мне отозвалась моя арфа.
     Я пополз  на этот звук. Пальцы коснулись  живой, шелковистой деревянной
поверхности. Резной край рамы  лег мне на руку, как рукоять  великого меча у
меня на глазах не раз ложилась в ладонь Верховного  короля. Я, пятясь, вылез
из  грота, прижимая арфу к груди, чтобы заглушить ее жалобный стон. И ощупью
пробрался обратно в свое узилище.
     * * *
     Вот песнь, которую я сложил. Я назвал ее "Песнь погребенного Мерлина".
     Куда ушли они в сиянии -
     Свет солнца, и большой ветер,
     И бог, отвечавшие мне
     Сверху, от небесных звезд,
     И звезда, лучившаяся для меня,
     И голос, говоривший со мной,
     И сокол, указывавший мне путь.
     И щит, укрывавший меня?
     Ясен путь к воротам,
     У которых все они ждут меня.
     Я верю, что они ждут меня.
     День померк,
     Ветер утих,
     Все, все ушло в сиянии,
     Один я остался.
     Что проку призывать меня?
     Ведь у меня нет ни щита, ни звезды.
     Что проку преклонять передо мной колена?
     Ведь я - всего лишь тень
     Его тени.
     Всего лишь тень
     Звезды, которая упала
     Давным-давно.
     * * *
     Ни  одна песнь  не  родится  целой  и законченной с первого запева, и я
сейчас  не  помню, сколько  раз я ее  спел,  прежде чем осознал,  что  слышу
какой-то  необычный  звук,  словно  бы  стучавшийся  мне в душу вот  уже  на
протяжении  нескольких  куплетов. Я подождал,  пока  замрут  певучие  звуки,
легонько прижал ладонью струны и прислушался.
     В безжизненном молчании громко  стучало мое сердце. Но сквозь этот стук
я слышал еще какое-то отдаленное  биение,  словно бы доносящееся из  глубины
холма.  И не  удивительно,  что  первые мысли,  посетившие  меня,  так давно
отрезанного от обычных дел мира, были окрылены древними поверьями: я подумал
о Ллуде,  властелине  Потустороннего мира,  о  конях Дикой  охоты,  о тенях,
обитающих в полых холмах... Вот и смерть моя наконец пришла тихим вечером на
исходе лета? Еще через мгновение я уже понял правду - но поздно.
     Это  был  путник, которого  я так давно  ждал и отчаялся дождаться.  Он
въехал  на  вершину  холма, остановился у  расселины  в  скале, где  был мой
"верхний свет", и слышал, как я пел.
     Стало тихо, только слышно  было, как нервно ударяет копытами по  камню,
переступая с ноги на ногу, его лошадь. А потом раздался человеческий голос:
     - Эй, есть тут кто?
     Я уже отбросил арфу и,  торопясь, пробирался в дальний грот, откуда шла
наружу шахта. На  ходу  я пытался крикнуть,  но у меня колотилось  сердце, в
горле пересохло, и это удалось мне не сразу.
     - Это я, Мерлин! Не бойся,  я не призрак, я жив, но заключен в  пещеру.
Пробей мне выход, именем короля! - выкрикнул я наконец.
     Но  мой  голос  был  заглушен  грохотом.  Можно  было  догадаться,  что
случилось.  Лошадь  путника,  почуяв, как  это свойственно животным,  что-то
необычное: человека  под землей, странные  звуки из расселины в скале, может
быть,  даже мое  волнение, - с громким ржанием  шарахнулась  прочь, и из-под
копыт у нее, будя эхо, посыпались комья земли и камни. Я крикнул еще раз, но
всадник то ли не слышал, то  ли  доверился чутью лошади  и  тоже  испугался,
только  дробно  застучали  копыта,  покатились камни, и всадник сломя голову
ускакал  прочь.  Кто бы  он ни был, его  можно было понять: даже если  он не
знал, чья гробница  находится внизу под холмом, ему,  конечно, известно, что
эти  холмы считаются священными,  и услышать  в сумерки  пение,  доносящееся
изнутри такого холма...
     Я вернулся к себе и  подобрал арфу.  Она не пострадала.  Я отложил ее в
сторону,  а  с ней и надежды на спасение, и печально занялся  приготовлением
того, что, за неимением худшего слова, приходилось назвать моим ужином.

     3
     На третью или четвертую ночь после этого случая что-то разбудило  меня.
Я открыл глаза в полной  темноте. Что это было? И тут я услышал шум:  кто-то
тихонько скребся, сыпались камешки,  шлепались комья земли. Звуки доносились
из дальней высокой пещеры с "верхним светом". Зверь какой-нибудь, подумал я,
барсук, или лиса, или даже волк. Почуяли запах съестного и роются. Поплотнее
укутав спину, я снова закрыл глаза.
     Но  звуки продолжались, осторожные,  упорные, кто-то разгребал  камни с
настойчивостью совсем не  звериной. В сердце у меня ожила надежда,  я сел на
своем  ложе: неужели  вернулся давешний всадник? А может  быть, он рассказал
людям  о пережитом страхе,  и кто-то другой, более  отважный, явился  по его
следам посмотреть, в  чем дело? Я набрал воздуху в  грудь, чтоб крикнуть, но
передумал. Я опасался спугнуть и этого. Лучше пусть он первый меня позовет.
     Но он не звал. А просто продолжал работать, расширяя расселину в скале.
Снова посыпалась земля,  звякнул  о камень  лом,  и  я  явственно  расслышал
сдавленное  проклятье. Грубый  мужской голос. Потом  на минуту  стало  тихо,
должно быть, он прислушивался. А потом шум возобновился - теперь  он работал
более тяжелым орудием, киркой или лопатой, раскапывая себе путь вниз.
     Теперь уж я ни за что не стал бы кричать. Человек,  явившийся просто из
любопытства посмотреть, что за чудеса здесь происходят, никогда  не стал  бы
соблюдать такую осторожность, он бы прежде всего, как тот, первый, крикнул и
выждал, не раздастся  ли ответ, а уж  после этого попытался проникнуть через
расселину  в пещеру.  Да и кроме того,  человек  с  честными намерениями  не
явился бы сюда один и ночью.
     Долго  не  ломая голову, я догадался, что это, скорее всего,  грабитель
могил, какой-нибудь одинокий бродяга, прослышавший о богатом захоронении под
Холмом  Мерлина. Он, должно быть, осмотрел бывший вход в пещеру, нашел,  что
он слишком  плотно завален, и пришел  к  выводу, что через верх  можно будет
забраться  и  легче,  и  незаметнее.  Или  же  это  кто-нибудь  из  местных,
наблюдавший богатую похоронную процессию и с детства знающий о существовании
вверху другого,  более трудного  входа. А может, даже и солдат,  из тех, кто
после  похоронной церемонии заваливали камнями устье  пещеры, который  с тех
пор не мог забыть о сокровищах, зарытых под холмом.
     Кто бы он ни был, человек этот был  не из пугливых. Он знал, что найдет
в  пещере   мертвое  тело,  был  готов  выдержать  и  вид,  и  запах  трупа,
пролежавшего под землей не одну неделю,  и не  страшился обобрать этот труп,
сорвать с него  драгоценности,  а затем  сбросить его с  погребального ложа,
чтобы  присвоить златотканые покровы и изголовье с золотой бахромой. А  что,
если  вместо   трупа  он  увидит  живого   человека?  Человека   немолодого,
ослабленного долгими неделями, проведенными  под землей,  которого к тому же
мир считает умершим? Ответ прост. Он меня убьет и так или  иначе ограбит мою
могилу. И я, лишенный магической силы, перед ним беззащитен.
     Я тихо поднялся  со своего  ложа  и прошел в пещеру с "верхним светом".
Работа вверху двигалась полным ходом. Из расширенного отверстия шло сияние -
у  моего посетителя, верно, был при себе  достаточно  яркий  фонарь.  Но при
таком освещении он не заметит света от моей тусклой свечи. Я вернулся к себе
в главную  пещеру,  осторожно  загородившись, запалил свечу  и  приступил  к
единственно доступным для меня приготовлениям.
     Если бы я затаился, дожидаясь его  прихода с ножом  в руках (у  меня не
было  кинжала,  но  в  пещере имелись  ножи  для  приготовления пищи) или  с
каким-нибудь тяжелым предметом наготове, я все равно едва  ли мог напасть на
него достаточно  быстро и нанести удар достаточной силы, чтобы оглушить его.
А  иначе  такое нападение немедленно  привело бы к моей же гибели. Мне  надо
было  измыслить   что-то  другое.   Я  хладнокровно  все  обдумал.   В  моем
распоряжении было только одно оружие, но за долгие годы я  убедился, что оно
могущественнее и кинжала, и дубины. Оружие это - человеческий страх.
     Я  убрал  со своей  постели одеяла.  Расстелил  и  аккуратно  разгладил
драгоценный  покров,  подложил  в  изголовье  бархатную  подушку  с  золотой
бахромой.  Четыре золотых  подсвечника так и стояли,  как были,  по  четырем
углам кровати.  Рядом  я  поставил  золотой кубок, в  котором  было  вино, и
серебряное  блюдо,  выложенное гранатами.  Потом  достал две золотые монеты,
предназначавшиеся в уплату загробному  перевозчику, завернулся в королевскую
мантию, задул свечу и лег на погребальное ложе.
     Грохот  осыпавшихся  камней,  донесшийся  со  стороны  шахты,  и  с ним
ворвавшийся в  пещеру свежий сочной воздух сказали мне о том, что  мой гость
уже  в  доме.  Я закрыл  глаза,  положил себе на  веки  по  золотой  монете,
расправил  ниспадающие  складки  моей  мантии,  скрестил  руки  на  груди и,
стараясь дышать неглубоко и бесшумно, стал ждать.
     Это  оказалось  необыкновенно  трудно.  Мне  часто  и прежде  случалось
сталкиваться  с  опасностью,  но  я всегда при  этом  знал, что  именно  мне
угрожает. Была ли то битва с Бритаэлем или засада в Диком лесу, но в трудную
и грозную минуту  я всегда  твердо знал, что после боли меня ждет победа,  и
спасение,  и  выполненная миссия.  Теперь же я не знал  ничего. Быть  может,
смерть в темноте от руки вора и убийцы, польстившегося на горсть драгоценных
камешков, - это и есть  тот бесславный конец,  который  сулили  мне боги,  с
усмешкой  давшие мне  прочесть  по  звездам,  что я буду "заживо  заключен в
гробницу". И на все, что свершается, - божья воля? Но нет, думал я совсем не
отрешенно, если я когда-нибудь верно служил тебе, господи боже  мой, дай мне
перед смертью хоть раз еще вдохнуть ароматного свежего воздуха!
     Раздался  стук  - мой посетитель спрыгнул на дно пещеры. У него, должно
быть, при  себе  веревка,  и он  привязал конец  к  дереву, растущему вблизи
расселины. И я не  ошибся: он один.  Из-под закрытых век  и золотых  монет я
различил, как потеплела  темнота  вокруг - это он  вошел со  своим  фонарем.
Старательно  прощупывая ногой  каждый шаг,  он продвигался к  моему ложу.  Я
ощутил  запах пота  и угарный  дух  его дешевого фонаря;  а  это  значит,  с
удовлетворением подумал я, что он не ощутит  у меня в пещере  запахов пищи и
вина  и  дымка от  недавно задутой  тростниковой свечи. Его выдавало тяжелое
дыхание - было ясно, что, как он ни храбрился, ему очень страшно.
     Вот он  увидел  меня  и  остановился. Послышался  вдох как предсмертный
хрип. Должно быть,  он приготовился  увидеть разлагающийся труп, а тут лежит
человек  как живой или только что умерший. Несколько мгновений он простоял в
нерешительности,  громко и тяжело дыша,  потом, видно,  вспомнил рассказы об
искусстве бальзамирования, еще раз тихо выругался себе под нос и на цыпочках
пошел вперед. Свет у него в руке дрожал и раскачивался.
     Чем  явственнее  я улавливал  запах  и звук  его  страха, тем спокойнее
становился  сам.  Я дышал  ровно и неглубоко, надеясь,  что в дрожащем свете
своего чадящего  фонаря он не заметит моего дыхания.  Простояв  передо мной,
казалось мне, целую  вечность, он наконец, все  так же шумно  дыша,  рывком,
словно пришпоренная лошадь, приблизился к моему погребальному ложу.  Потная,
дрожащая рука сняла с моих век золотые монеты.
     Я открыл глаза.
     За  краткое  мгновение,  пока  он  не  успел еще  ни  шевельнуться,  ни
моргнуть, ни набрать  в грудь воздуху,  я разглядел его:  тяжелые  кельтские
черты  лица,  освещенного  роговым  фонарем,   грубые   одежды  деревенского
ополченца, изрытая оспинами  потная кожа, жадный  полуразинутый рот и  тупые
глазки, а у пояса - острый как бритва нож.
     - Милости прошу в царство мертвых, солдат, - ровно произнес я.
     И на звук моего голоса из  темного угла мелодичным,  замирающим вздохом
отозвалась арфа.
     Золотые монеты со  звоном укатились во мрак по дну  пещеры. За  ними  с
глухим  стуком  последовал роговой  фонарь, разлившись лужей чадящего масла.
Солдат издал душераздирающий вопль ужаса, какие мне  за всю мою долгую жизнь
не  часто доводилось  слышать;  скрытая  в темноте  арфа  передразнила  его.
Завопив  еще  истошнее,  мой гость, спотыкаясь  в темноте,  бросился  вон из
пещеры  по  направлению  к  шахте. Первая  попытка  выкарабкаться наружу  по
веревке ему не  удалась  -  он  сорвался и с  возгласом тяжело шлепнулся  на
усыпанный камнями  пол. Но страх  придал ему силы, задыхаясь,  он карабкался
все выше,  протиснулся в  расселину,  и под  уклон простучали,  оскользаясь,
торопливые шаги. А потом все звуки замерли, я опять  остался в одиночестве и
безопасности.
     В  безопасности  своей  могилы.  Веревку  он  все-таки  унес.  Наверно,
испугался, как  бы дух  колдуна  не выбрался за ним следом  и не пустился  в
погоню. В пробитое  им отверстие мне виден был клочковатый лоскут неба, и на
нем,  далекая,  чистая  и  равнодушная, лучилась  одна звезда.  Внутрь щедро
проникал  свежий ночной воздух,  а  с  ним  холодный,  неопровержимый  запах
близкого рассвета. Наверху над скалой запел первый дрозд.
     Мой бог  ответил мне.  Я еще раз вдохнул свежего, ароматного воздуха  и
услышал  мелодичную  птичью песнь. Но  жизнь по-прежнему  осталась для  меня
недоступн