хло
- пустая оболочка, все, что осталось от крупного, могучего  мужчины.  Лицо
было открыто. Плоть на нем посерела и спалась, как  бы  стекла  с  костей,
подобно  свечному  салу,  и  обозначился  череп,  лишенный  почти  всякого
сходства с Горлойсом, которого я знал. Монеты на веках уже глубоко запали.
Волосы скрывал боевой шлем, и только знакомая седая борода была выпростана
и лежала поверх белого вепря на груди.
     Тихо ступая по каменным плитам, я думал о том, что  не  знаю,  какому
богу поклонялся Горлойс при жизни и к какому богу отправился после смерти.
По убранству тела этого определить было нельзя. Монеты на глаза  клали  не
только христиане, но и многие  другие.  Я  вспомнил  иные  смертные  ложа,
вспомнил, как теснились вокруг них нетерпеливые духи; ничего такого  здесь
не ощущалось. Но он уже три дня как мертв, его дух, быть может, уже  вышел
на холод и ветер через проем окна. Быть может, он теперь далеко, и мне уже
не настичь его и не получить прощения.
     Я стоял над телом человека, которого предал, который был другом моему
отцу Амброзию, верховному королю. И вспоминал, как герцог  явился  ко  мне
просить подмоги в деле с его молодой женой и как он мне сказал  тогда:  "Я
сейчас не многим мог бы довериться, но  тебе  доверяю.  Ты  -  сын  своего
отца". А я молчал в ответ и только смотрел, как от пламени в очаге ложатся
красные, будто кровавые, отсветы на его лицо,  и  только  выжидал  случая,
чтобы привести короля к ложу его герцогини.
     Это  один  и  тот  же  дар:  видеть  духов  и  слышать  голос  богов,
слетающихся к нам, когда мы приходим в мир и когда его  покидаем,  но  дар
этот столько же от света, сколько и от тьмы. Видения смерти могут являться
с такою же отчетливостью, как и видения жизни. Невозможно ведать будущее и
быть свободным от призраков  прошлого,  вкушать  славу  и  довольство,  не
испытывая мук и угрызений за свои прежние дела. То, чего я  искал  у  тела
убитого герцога Корнуолла, не принесло бы мне ни  утешения,  ни  душевного
покоя. Такому человеку, как Утер Пендрагон, который убивает в открытом бою
под открытым небом, тут и думать было бы нечего: покойник и  покойник.  Но
я, доверившийся богам так же, как герцог доверялся мне,  знал,  подчиняясь
их велению, что должен буду за это  расплатиться  сполна.  Поэтому  я  шел
сюда, даже не питая надежды.
     Горели факелы. К моим услугам был и свет, и огонь. И я был Мерлин.  И
я хотел говорить с ним, мне ведь уже  приходилось  вступать  в  общение  с
умершими. Я неподвижно стоял, следя за мятущимися факелами, и ждал.
     Постепенно в крепости смолкли голоса и наступила тишь: все уснули. За
окном вздыхало и ударяло в стену море. Под  сводами  проносился  ветер,  и
папоротники, выросшие вверху из трещин  в  стене,  шелестели  и  бились  о
камни. Пробежала, пискнув,  крыса.  В  факелах,  пузырясь,  кипела  смола.
Сквозь запах дыма я различал сладковатый смрад смерти.  Монеты  на  глазах
мертвого, мигая, тускло отражали свет факелов.
     Время шло. Глаза мои, устремленные на огонь, слезились, боль  в  руке
была как въевшаяся цепь, не отпускавшая меня из тела.  Дух  мой  оставался
скован и слеп, как мертвец. Я улавливал мимолетный шепот,  обрывки  мыслей
уснувших стражей, в них было смысла не больше, чем в звуке их дыхания  или
в скрипе кожи, в бряканье металла, когда они со сна слегка шевелились.  Но
помимо этого -  ничего.  Вся  сила,  снизошедшая  на  меня  в  ту  ночь  в
Тинтагеле, исчерпалась с убийством Бритаэля, оставила меня  и  действовала
теперь, как я полагал, в теле женщины. В теле Игрейны, которая в эту самую
минуту  лежала  рядом  с  королем  в  неприступных  древних  стенах  замка
Тинтагель, что высился прямо над морем в десяти милях к югу от Димилока. А
я был бессилен. Воздух стоял стеной и не расступался передо мною.
     Один  из  стражей,  ближайший  ко  мне,  пошевелился,   рукоять   его
уставленного в пол копья скребнула по камню. Резкий звук нарушил тишину. Я
невольно взглянул в его сторону: молодой страж смотрел на меня.
     Он стоял, весь напряженный, вытянутый, как древко его копья,  кулаки,
сжимавшие смертоносный стержень, побелели. Из-под густых бровей, не мигая,
смотрели два горячих голубых глаза. Я  узнал  их,  и  меня  словно  копьем
пронзило: глаза Горлойса. Это был Горлойсов сын  Кадор  Корнуолльский,  ом
стоял между мной и мертвым и смотрел на меня неотступно, с ненавистью.


     Утром тело Горлойса увезли на юг. Сразу  после  похорон,  рассказывал
мне Гандар, Утер должен был вернуться к  своему  войску  под  Димилоком  и
выждать тут, пока можно будет  сыреть  свадьбу  с  герцогиней.  Ждать  его
прибытия я не собирался. Я распорядился доставить мне  припасов,  привести
коня и, не слушая убеждений Гандара, что я еще не окреп  для  путешествия,
отправился в одиночестве под Маридунум, где  в  холмах  находится  пещера,
которая по обещанию короля будет, что бы ни случилось, всегда принадлежать
мне.



                                    3

     За время моего отсутствия в пещере не побывал никто. И неудивительно:
ведь окрестные жители считали меня магом и боялись, к тому  же  всем  было
известно, что холм  Брин  Мирддин  пожалован  мне  в  собственность  самим
королем. От мельницы, свернув с главной дороги в узкую долину,  ведущую  к
пещере, которая заменила мне дом, я ехал, не встречая ни  живой  души,  не
увидел даже пастуха, обычно пасшего овец на каменистых склонах.
     В нижнем конце долины густо рос лес; дубы еще шелестели прошлогодними
пожухлыми листьями, каштан с платаном жались бок о бок, норовя перехватить
друг у друга весь солнечный свет, между белесыми стволами буков там и  сям
чернел  глянцевитый  остролист.  Выше  деревья  начинали   редеть,   тропа
карабкалась по крутому склону, слева, глубоко внизу, бежал ручей, а справа
уходил отвесно к небу  травянистый  откос  с  языками  осыпей,  увенчанный
поверху грядой голых  скал.  Трава  была  еще  по-зимнему  бурой,  но  под
прикрытием ржавого прошлогоднего  папоротника  проблескивали  ярко-зеленые
листья пролески и готовился зацвести терновник. Где-то блеяли ягнята, и их
голоса да свист ястреба-канюка  в  высоте  над  скалами  и  хруст  старого
папоротника под усталым копытом моего коня - вот и все  звуки,  нарушавшие
общее безмолвие. Здравствуй, дом, простота и покой.
     Жители не забыли меня и, как видно, слышали, что я должен  вернуться.
Когда в зарослях терновника у подножия скалы я слез с коня и отвел его под
навес, там нашел я свежую папоротниковую подстилку  и  мешок  с  овсом  на
крючке за дверью, а когда поднялся на площадку перед входом в мою  пещеру,
у бившего из-под скалы источника меня ждал  сыр  и  свежевыпеченный  хлеб,
завернутый в чистую тряпицу, и бурдюк местного слабого и кислого вина.
     Источник был крохотный - одна  прозрачная  струйка,  выбивавшаяся  из
трещины сбоку от  входа  в  пещеру.  Вода,  иногда  низвергаясь  маленьким
водопадом, а в другие времена только сочась по  зеленому  мху,  стекала  в
круглое углубление,  выдолбленное  в  плоском  камне.  Над  источником  из
папоротниковых  зарослей  выглядывала  статуя  Мирддина  -  бога  крылатых
воздушных пространств.  Вода  струилась  прямо  из-под  его  растресканных
деревянных стоп, и  на  дне  каменной  чаши,  в  которую  она  собиралась,
поблескивал металл. Я знал, что вино и хлеб, как  и  монеты,  брошенные  в
воду, предназначались столько же мне, сколько и богу Мирддину; в  сознании
простых людей и я сам уже стал преданием здешних холмов, их  божеством  во
плоти, которое появляется и исчезает  свободно,  как  воздух,  и  приносит
людям исцеление.
     Я взял у источника всегда лежавший там кубок из  рога,  наполнил  его
вином, плеснул часть к ногам бога, а остальное выпил сам. Бог  разберется,
был ли то просто привычный жест или же в нем содержалось нечто большее.  А
я, вконец измученный  дорогой,  не  мог  сейчас  об  этом  размышлять  или
сотворять молитву, я выпил для бодрости, только и всего.
     По другую сторону от входа в пещеру на россыпи камней  росли  молодые
дубки и рябины, и в летнюю пору эта маленькая рощица  затеняла  и  прятала
вход в мое каменное жилище. Но сейчас нависшие нагие ветви не могли скрыть
небольшого отверстия в скале, гладкого и округлого,  словно  бы  пробитого
рукой человека. Я раздвинул их и вошел.
     В очаге у самого входа все еще лежала седая зола, ветер закинул в нее
снаружи прутики и мокрые прошлогодние листья.  Пахло  запустением.  Трудно
было поверить, что и месяца не прошло с тех пор, как я оставил эту  пещеру
и поехал на зов короля, помочь  ему  в  деле  с  корнуолльской  герцогиней
Игрейной. Подле холодного очага так и осталась стоять  немытая  посуда  от
последней трапезы, наскоро приготовленной на дорогу моим слугой.
     Да, теперь мне придется самому быть себе слугой. Я  положил  на  стол
бурдюк с вином и узелок с сыром и хлебом и занялся разведением огня.  Трут
и кресало лежали на обычном месте под рукой, но я опустился  на  колени  и
протянул над кучкой хвороста ладони, чтобы сотворить колдовство. Это  было
простейшее колдовство и первое, усвоенное мною в жизни: добывание огня  из
воздуха. Я обучился  ему  в  этой  самой  пещере  -  здесь  обитал  старый
отшельник Галапас, и от него я перенял все природные  искусства,  которыми
ныне владею. Здесь же, в кристальном гроте, что лежит глубже под  холмами,
мне было первое видение и открылся мой ясновидческий дар. "Когда-нибудь, -
говорил мне Галапас, - ты пойдешь совсем далеко, куда  я  даже  магическим
зрением не в силах буду последовать за тобой". Так оно и было. Я расстался
с ним и пошел туда, куда влек меня мой бог, куда только я, Мерлин,  и  мог
дойти. Но вот высшая воля  исполнена,  и  бог  меня  оставил.  В  крепости
Димилок над телом павшего Горлойса я убедился, что опустошен, что я слеп и
глух, как слепы и глухи все люди, что  сила  моя  исчерпалась.  И  теперь,
усталый после долгого пути, я знал, что все равно не  успокоюсь,  пока  не
проверю, сохранился ли за мною хотя бы простейший из моих талантов.
     Ответ не заставил себя ждать, но я долго не хотел  с  ним  смириться.
Садящееся солнце уже повисло красным шаром в древесных ветвях против входа
в пещеру, а кучка хвороста так и не загорелась, когда я, наконец,  признал
свое поражение; обжигающий пот струился по моему телу под одеждой, и руки,
вытянутые для свершения колдовства, дрожали,  как  у  дряхлого  старца.  В
свежих сумерках весеннего вечера я сел у холодного очага и поужинал хлебом
и сыром, запивая их разбавленным вином, и только тогда ощутил в себе  силы
взять с каменного уступа трут и кресало, чтобы развести огонь.
     Даже и на эту работу, которую любая женщина проделывает  всякий  день
без долгих размышлений, у меня ушла уйма времени,  а  раненая  рука  снова
закровоточила. Но в в конце концов огонь все-таки запылал. Я  зажег  факел
и, держа свет высоко над головой, прошел в глубь пещеры. Там у  меня  было
еще одно дело.
     Главная пещера, высокосводчатая и большая, тянулась далеко вглубь.  Я
остановился в дальнем конце  и,  подняв  факел,  посмотрел  вверх.  Отсюда
каменный пол подымался и вел к широкому уступу,  а  он,  в  свою  очередь,
уходил в вышину и терялся среди длинных теней. Там, невидимый  снизу,  был
узкий проход во внутреннюю пещеру - небольшой округлый грот, сверху донизу
мерцающий кристаллами, - там при свете и пламени были  мне  явлены  первые
видения. Если моя утраченная сила где-то еще  дремала,  то  только  здесь.
Медленно, преодолевая гнетущую усталость, я поднялся на уступ,  прошел  по
нему и, опустившись на колени, заглянул  в  низкое  отверстие  внутреннего
грота.  Пламя  моего  факела  заиграло  в  кристаллах  по   стенам,   свет
многократно отразился от округлых сводов. Моя арфа стояла там,  где  я  ее
оставил:  посреди  усыпанного  кристаллами  пола.  Тень  ее  взбежала   по
сверкающим стенам, в медных колках заискрились огоньки, но струны не ожили
в дыхании ветра, и выгнутые тени потеснили свет. Я долго стоял на коленях,
глядя широко открытыми слезящимися глазами, как трепещут и  бьются  внутри
кристального шара тень и  свет.  Но  видение  мне  не  открылось,  и  арфа
безмолвствовала.
     Наконец я выпрямился и опустился в большую пещеру.  Двигался,  помню,
медленно, с трудом, словно впервые спускался по этим камням.  Сунув  факел
под кучку сушняка, я разжег в очаге огонь; потрескивая,  занялись  толстые
поленья. Я  вышел  наружу,  разыскал  переметные  сумки,  переволок  их  к
приветливому теплу очага и стал разбирать.


     Рука моя заживала долго. Первые  несколько  диви  дергающая  боль  не
отпускала ни на минуту, так что я начал опасаться заражения. Днем было еще
не так мучительно, с утра до ночи одолевали дела, все те обязанности,  что
всегда выполнял за меня слуга, а я даже и  не  знал  толком,  как  за  них
взяться: уборка, приготовление пищи, уход за конем.  Весна  в  тот  год  в
Южном Уэльсе запаздывала, пастбища на взгорьях еще не  зазеленели,  и  мне
приходилось нарезать и приносить  ему  корм  и  в  поисках  целебных  трав
удаляться от дома на большие расстояния. Хорошо хоть, для меня самого пища
все время имелась в достатке: что ни день,  у  подножия  скалы  появлялись
свежие приношения. То ли местные жители до сих пор еще не прослышали,  что
я теперь у короля не в почете, то ли, целя их недуги, я сделал им  столько
добра, что оно перевесило Утерову немилость. Я был Мерлин,  сын  Амброзия,
или, на валлийский лад, Мирддин Эмрис, местный знахарь и маг, а в каком-то
смысле, я думаю, еще и жрец древнего божества здешних полых холмов,  также
носящего это имя - Мирддин. Принося дары  мне,  они  одаряли  его,  и  его
именем я эти дары принимал.
     Но если дни мои были терпимы, но ночью  мне  приходилось  плохо.  Мне
казалось, я ни на миг не смыкал глаз, и не столько от боли в руке, сколько
от муки воспоминаний. Похоронные покои Горлойса  в  Димилоке  были  пусты,
зато моя пещера в холмах Уэльса оказалась полна духов.  То  были  не  души
дорогих мне умерших, общению с которыми я мог бы только радоваться, - нет,
мимо меня в темноте, издавая тяжкие стоны, подобные  писку  летучей  мыши,
проносились души тех, кого я убил. Так по крайней мере мне представлялось.
По-видимому, у меня был жар; в пещере с прежних времен гнездились  летучие
мыши, мы с Галапасом когда-то изучали их; это их я, должно быть, и  слышал
в лихорадочном  полусне,  когда  они  по  ночам  вылетали  и  возвращались
обратно. Но в памяти моей о той поре их писк остался  как  голос  мертвых,
мятущихся во мраке ночи.
     Прошел апрель, сырой и промозглый, с ветрами, пробирающими до костей.
То было тяжкое время, когда только и знаешь, что одну боль, и делаешь лишь
самое простое - чтобы не умереть. Должно быть, я очень мало  ел;  вода,  и
плоды, и ржаной хлеб составляли мое пропитание. Одежда на мне, и всегда-то
далеко не роскошная, износилась без ухода  и  вскоре  повисла  лохмотьями.
Чужой человек, повстречавшись со мной на крутой тропе, принял бы  меня  за
нищего. Целыми днями я сидел нахохлившись у дымного очага. Ящик с  книгами
не открывал, арфу не трогал. Будь даже рука моя здорова, я  все  равно  не
смог бы играть.  А  что  до  колдовства,  то  не  хватало  смелости  снова
подвергнуть себя испытанию.
     Но постепенно я, как герцогиня Игрейна в своем холодном замке  к  югу
от меня, впал  в  состояние  безмятежного  восприятия.  Шли  недели,  рука
подживала. Остались два негнущихся пальца и глубокий шрам по краю  ладони,
но к пальцам со временем вернулась  гибкость,  а  на  шрам  я  не  обращал
внимания. И остальные раны  тоже  постепенно  заживали.  Я  притерпелся  к
одиночеству: ведь мне привычно уединение. Ночные призраки меня  больше  не
мучили. А  потом,  с  приближением  мая,  задули  теплые  ветры,  и  холмы
покрылись травой и цветами. Убрались прочь серые тучи, мою  долину  залило
солнечным сиянием. Я теперь  часами  просиживал  на  солнышке  у  входа  в
пещеру, читал или разбирал собранные травы, а  иногда  праздно  поглядывал
вниз на тропу, не едет ли ко мне всадник с какой-нибудь вестью.  (Вот  так
же, думалось мне, сиживал, должно быть, на  солнышке  мой  старый  учитель
Галапас и смотрел на дорогу, по которой к  нему  в  один  прекрасный  день
должен был приехать маленький мальчик верхом на коне.) Я возобновил запасы
целебных трав и листьев, уходя за ними все дальше от пещеры по мере  того,
как ко мне возвращались силы. В городе я не показывался,  но  бедняки,  по
временам  обращавшиеся  ко  мне  за  снадобьями  или  советом,   приносили
кое-какие обрывочные известия. Король и герцогиня отпраздновали свадьбу со
всей торжественностью и пышностью, возможной при  таком  поспешном  браке;
король как будто весел и доволен, хотя чаще обычного, чуть что, приходит в
ярость, а временами ни с того ни с сего становится угрюм, и тогда от  него
лучше держаться подальше. А что до королевы, то  она  молчалива,  во  всем
уступает желаниям короля, но, по слухам, лицом мрачна, словно  от  тайного
сокрушения...
     Тут мой осведомитель покосился на меня, и я заметил, что  пальцы  его
украдкой сделали охранительный знак от колдовства. Я отпустил его, не стал
больше расспрашивать. Новость все  равно  меня  не  минует,  пусть  только
настанет срок.


     И она пришла без малого через три месяца после  моего  возвращения  в
Брин Мирддин.
     Июньским утром, когда горячие  солнечные  лучи  разгоняли  туман  над
зелеными лугами, я поднялся на взгорье над пещерой - там я оставил пастись
привязанного коня. Было тихо, в  воздухе  дрожали  трели  жаворонков.  Над
зеленым бугром, где был похоронен Галапас,  на  ветках  терновника  сквозь
белую опадающую пену цветения проглядывали молодые зеленые  листья  и  под
папоротниками густо синели колокольчики.
     Вообще-то коня незачем было и привязывать. Я  всегда  носил  с  собой
остатки хлеба от крестьянских подношений, и он, завидев меня, сразу спешил
ко мне, натягивая привязь и ожидая подачки.
     Но сегодня было не так. Конь стоял  на  самом  краю  обрыва,  вскинув
голову и навострив уши, и смотрел на что-то внизу. Я подошел  и,  пока  он
губами убирал у меня с ладони хлебные крошки, тоже заглянул под обрыв.
     Отсюда с высоты открывался вид на Маридунум - маленькие на расстоянии
домики теснились  по  северному  берегу  неторопливой  реки,  вьющейся  по
широкой зеленой долине на  пути  к  морю.  Город,  с  гаванью  и  выгнутым
каменным мостом, расположен  как  раз  там,  где  река  расширяется  перед
впадением в море. За мостом, как всегда, торчал лес мачт, а ближе сюда  по
береговой  тропе,  повторяющей  серебристые  речные  изгибы,  медлительная
гнедая  лошадь  тащила  к  мельнице  баржу  с  зерном.   Самой   мельницы,
расположенной в том месте, где в реку вливался ручей из  моей  долины,  за
стеной леса было не видно. От этого леса к восточным воротам Маридунума на
пять миль по открытой  равнине  растянулась  прямая,  как  стрела,  старая
военная дорога, когда-то приведенная в порядок моим отцом.
     И на этой дороге, примерно в полутора милях за  мельницей,  клубилось
облако выли. Там шла схватка между конниками, я заметил блеск оружия.  Вот
пыль рассеялась, стало видно отчетливее. Конников было четверо,  и  бились
они трое против одного. Этот один, похоже, старался отбиться и ускакать, а
противники норовили окружить его и сшибить на землю. Наконец  он  все-таки
вырвался. При этом его конь, вздернутый на дыбы,  ударил  копытами  в  бок
другого коня,  и  этот  всадник,  не  удержавшись,  вылетел  из  седла.  А
одинокий, дав шпоры и пригнувшись к конской  гриве,  понесся  напрямик  по
траве к спасительному лесу. Однако доскакать до леса  он  не  успел.  Двое
устремились за ним в погоню, настигли его после короткой, бешеной  скачки,
обступили один справа, другой слева и у меня на глазах стащили  с  коня  и
швырнули наземь на колени. Он сделал попытку уползти,