ходит, Утер?
     - По-моему, ты бы все посмел. Я надеялся, что посмеешь  открыть  мне,
где находится мальчик и как он поживает... Но нет?
     Я с улыбкой покачал головой:
     - Нет, прости меня. Еще не время.
     Он сделал изящный жест.  Что  такое  тайна,  в  Константинополе  тоже
понимают.
     - Ну по крайней мере что он жив и здоров, ты можешь мне сказать?
     - В этом могу тебя уверить.
     - И унаследует корону, а ты при нем будешь регентом?
     Я засмеялся, покачал головой и осушил кубок. Адьян сделал знак  рабу,
который стоял в отдалении, чтобы не слышать  нашей  беседы,  и  тот  снова
налил мне вина. Адьян сразу же знаком отослал его.
     - Я тоже получил письмо. От Хоэля. Он пишет, что Утер отправил  людей
разыскивать тебя и что он говорит о тебе без должной признательности, хотя
всем известно, как много ты для него сделал. Ходят также слухи, что король
и сам не знает местонахождения своего сына и разослал шпионов на  розыски.
Кое-кто утверждает, будто мальчика нет в живых. А есть такие, кто говорит,
что ты  держишь  юного  принца  при  себе  ради  собственных  честолюбивых
замыслов.
     - Да, - спокойно подтвердил я. - Такие разговоры неизбежны.
     - Вот видишь! - Он вскинул руку. - Я пытаюсь  разозлить  тебя  и  тем
вызвать  на  откровенность,  а  тебе  хоть  бы   что!   Другой   бы   стал
оправдываться, может быть, побоялся бы даже возвращаться, ты же все  равно
помалкиваешь и в душе, боюсь, принимаешь решение выйти в море с первым  же
кораблем.
     - Я знаю будущее, Адьян, в этом вся разница.
     - Ну а я будущего не знаю, и ты мне его, как я понимаю, открывать  не
намерен. Но наугад могу кое-что сказать. Во всех этих разговорах есть одна
правда, хотя и навыворот: ты действительно держишь мальчика при себе,  так
как знаешь, что ему суждено стать королем. Однако ты все-таки мог  бы  мне
рассказать, как ты намерен поступить, когда вернешься на родину. Явишь его
людям?
     - Пока я вернусь на родину, королева успеет родить, -  ответил  я.  -
Как я поступлю, зависит от этого.  Я,  конечно,  повидаюсь  и  поговорю  с
Утером. Но главное, как мне  представляется,  -  это  оповестить  людей  в
Британии - и друзей, и недругов, - что принц Артур жив  и  благополучен  и
будет готов встать рядом с отцом, когда придет срок.
     - Но он еще не пришел?
     -  Думаю,  нет.  На  месте,  надеюсь,  мне  будет  виднее.  С  твоего
позволения, Адьян, я погружусь на первый же корабль.
     - Как тебе будет угодно, разумеется. Я сожалею, что  должен  лишиться
твоего общества.
     - Я тоже. Меня привел в Константинополь счастливый случай.  Могло  бы
статься, что мы так бы и не увиделись с тобой, но меня задержала непогода,
и судно, на котором я должен был отплыть из Халкедона, ушло.
     Он ответил мне любезностью, но тут до него дошел смысл моих слов.
     - То есть как это - задержала непогода?  Ты  что  же,  уже  собирался
домой? До того, как прочитал письмо? Ты, стало быть, знал?
     - В общих чертах. Только - что мне пора возвращаться.
     - Ну, клянусь Тремя! - (На  мгновение  я  увидел  в  нем  кельта,  но
божество,  которым   он   поклялся,   было   христианское.   Еще   они   в
Константинополе говорят "Клянусь Одним!" - и  за  эти  две  клятвы  готовы
перерезать друг другу глотки.) Но тут же он рассмеялся. -  Клянусь  Тремя!
Жаль, тебя не было у меня под боком неделю назад на ипподроме! Я  проиграл
добрую тысячу - дело, казалось, совсем верное, а они, представь,  скакали,
как трехногие коровы. Ну что ж, выходит, счастлив тот  принц,  у  которого
окажется такой советчик. Если бы вот он мог пользоваться твоими  советами,
я бы сегодня, пожалуй, занимал императорский трон, а не приличное место на
государственной службе - и то спасибо, что удостоился, не будучи евнухом.
     Говоря это, Адьян кивнул на мозаичное панно во всю  стену  у  нас  за
спиной.  Я  уже  успел  обратить  на  него  внимание   и   еще   подивился
византийскому обычаю украшать стены жилищ такими мрачными сценами - не  то
что в Италии или Греции. Я уже видел при входе изображение  распятия  -  в
полный рост, с плакальщиками и со всевозможными  христианскими  символами.
Здесь у Адьяна тоже была картина казни,  но  более  благородной:  на  поле
брани. Небо темное - кусочки серого сланца сложены в свинцовые тучи, в них
кое-где вкраплены проблески лазурита, а над тучами  -  головы  созерцающих
богов.  На  горизонте  в  алом  закате  -  башни,  храмы,   крыши   домов.
По-видимому, это Рим. На  переднем  плане  над  городской  стеной  -  поле
недавнего сражения: слева разгромленное войско, мертвые и умирающие  люди,
кони, разбросанное, разбитое  оружие;  справа  победители,  толпящиеся  за
венценосным вождем, и на него падает луч света от благословляющего Христа,
вознесенного над остальными богами. У  ног  победителя  на  коленях  вождь
побежденных, склонивший голову в ожидании казни. Он протягивает победителю
руки не в мольбе о пощаде, а ритуальным жестом  передавая  ему  свой  меч.
Снизу под ним подписано "Макс.", а под победителем: "Феод. Имп.".
     - Ну, клянусь Одним! - сказал я и увидел, что Адьян улыбнулся. Но  он
не мог знать, что вызвало у меня  этот  возглас  и  заставило  вскочить  с
места. Он тоже учтиво поднялся и подошел  вслед  за  мной  к  стене,  явно
польщенный моим интересом.
     - Да, как видишь: Максим  терпит  поражение  от  императора.  Хорошая
мозаика, не правда ли? -  Он  погладил  ладонью  переливчатые  камешки.  -
Мастер, создавший ее, едва ли что-нибудь смыслил в иронии  военных  побед.
Несмотря на все, в итоге можно сказать, вышло так на так. Вон  тот  жалкий
субъект  слева  за  Максимом  -  это  предок  Хоэля,  что  вывел   остатки
британского войска обратно на родину. А этот благочестивый  господин,  так
щедро орошающий своей кровью  стопы  императора,  -  мой  прапрадед,  чьей
святости и деловой сметке я обязан и богатством, и спасением души.
     Но я его не слышал. Я смотрел на меч в ладонях Максима.  Этот  меч  я
уже видел. Он возник в сиянии на стене в  покоях  Игрейны.  Он,  сверкнув,
ушел в каменные ножны в Бретани. И вот  теперь,  в  третий  раз,  в  руках
Максима под римскими стенами.
     Адьян вопросительно смотрел на меня.
     - В чем дело?
     - Этот меч. Значит, вот он чей.
     - А ты разве его видел раньше?
     - Нет. Только во сне. Он дважды  привиделся  мне.  И  вот  теперь,  в
третий раз, я вижу его на картине... - Я говорил почти что  сам  с  собою,
размышляя вслух. Солнечный зайчик, отброшенный на стену водой из  фонтана,
затрепетал на рукояти меча, который держал  Максен,  и  драгоценные  камни
вспыхнули зеленым, желтым, ярко-синим. Я тихо произнес: - Так вот почему я
опоздал на корабль в Халкедоне.
     - Что ты говоришь?
     - Прости. Я и сам толком не знаю. Мне  вспоминалось  одно  видение...
Скажи мне, Адьян, на этой картине... ведь это стены Рима, верно?  Но  ведь
Максим был убит не в Риме, по-моему?
     - Убит? - Адьян принял строгий вид, пряча улыбку.  -  В  нашей  семье
говорят: "Казнен". Нет, разумеется, не в Риме.  Я  думаю,  художник  здесь
дает символ. А случилось это  в  Аквилее.  Ты,  наверно,  не  знаешь,  это
небольшой городок близ устья реки Туррус в северной Адриатике.
     - Корабли заходят туда?
     Он округлил глаза.
     - Ты намерен туда попасть?
     - Я хотел бы посмотреть место, где пал Максен. Хотел бы  узнать,  что
сталось с мечом.
     - В Аквилее ты его не найдешь. Кинан взял его с собой.
     - Кто?
     Он кивнул на мозаику.
     - Вот этот, слева. Предок Хоэля, который привел британцев в  Бретань.
Хоэль мог бы тебе сказать. - Видя мое лицо, он расхохотался: -  Неужто  ты
проделал такое длинное путешествие, только чтобы узнать об этом?
     - Выходит, что так, - ответил я. - Но я сам лишь сейчас это понял.  И
что же, меч находится теперь в Бретани? У Хоэля?
     - Нет. Он давно затерялся.  Те,  кто  отправился  дальше,  в  Великую
Британию, взяли имущество Максима с собой. Они, наверно, захватили и  меч,
чтобы передать его сыну.
     - И что же?
     - Дальше я ничего не знаю. Дело это давнее, от него  осталось  только
семейное предание - наполовину выдумки, надо полагать.  А  разве  это  так
важно?
     - Важно? - повторил я. - Не знаю. Но я привык присматриваться к тому,
что попадается мне на глаза.
     Он  недоуменно  глядел  на  меня,  и  я  приготовился  к   дальнейшим
расспросам, но он, помолчав, только сказал:
     - Что ж, наверно, ты прав. Не хочешь ли выйти в сад? Там  прохладнее.
Мне показалось, что у тебя заболела голова.
     - Нет, это пустяки. Просто на террасе кто-то играет на  лире.  У  нее
струны расстроены.
     - Моя дочь. Спустимся и скажем, чтобы она перестала.
     Пока мы спускались, Адьян рассказал, что через два  дня  из  Золотого
Рога выходит судно, он знает владельца, и мне там будет обеспечено  место.
Судно это быстроходное, идет до Остии, где я без труда найду другое судно,
на запад.
     - А как будет с твоими слугами?
     - Гай - превосходный работник. Ты не прогадаешь, если примешь  его  к
себе в услужение. Стилико я освободил. Можешь и его взять, если только  он
согласится остаться, с лошадьми он кудесник. Было бы жестоко везти его  со
мной в Британию, у него кровь жидкая, как у аравийской газели.
     Но когда я утром прибыл  в  порт,  Стилико  ждал  меня  на  пристани,
упрямый, точно мулы, с которыми он так хорошо управлялся. Пожитки свои  он
зашил в мешок и жарился на  византийском  солнце,  закутанный  в  овчинный
плащ. Я пробовал спорить с ним, даже поносил британский климат и  ссылался
на свой простой  образ  жизни,  который  в  солнечных  странах  еще  может
приходиться ему по вкусу, но окажется непереносим в краю сырости и ледяных
ветров. Однако, убедившись, что он все равно сделает по-своему, даже  если
ему придется самому оплатить свой проезд из денег, полученных от  меня  на
прощание, я наконец сдался.
     По правде сказать, я был тронут и рад иметь  его  своим  спутником  в
долгом плаванье к родным  берегам.  Стилико  был  не  так  вымуштрован  на
службе, как Гай, зато отличался  расторопностью  и  сметкой  и  уже  успел
набить руку, помогая мне с травами и снадобьями. С ним  мне  будет  легче:
после долгих странствий одинокая жизнь  в  пещере  Брин  Мирддина  немного
страшила меня, а Ральф, я знал, уже никогда ко мне не вернется.



                                    3

     Лето перевалило за макушку, когда я добрался до Британии. На пристани
меня ждали свежие новости в лице одного из королевских придворных, который
выказал по поводу моего  прибытия  горячую  радость  и  полное  отсутствие
удивления, так что я даже сказал ему:
     - Тебе бы заняться ясновидением вместо меня.
     Он засмеялся. Это был Лукан, мы с ним дружили,  когда  мой  отец  был
королем и мы оба юнцами жили при дворе.
     - Ясновидением? Как бы не так! Я уже  пятый  корабль  встречаю.  Ждал
тебя, это верно, но не думал, что ты так скоро обернешься. Мы слышали,  ты
путешествуешь по Востоку, за тобой и гонцов отправили. Нашли они тебя?
     - Нет. Но я сам повернул домой.
     Он кивнул, словно я подтвердил его мысли.  Он  был  когда-то  слишком
близко к Амброзию, моему отцу, чтобы задаваться  вопросами  о  том,  какая
сила меня вела.
     - Ты, стало быть, знал о болезни короля?
     - Нет,  я  только  знал,  что  времена  сейчас  опасные  и  мне  пора
возвращаться. Утер болен? Дурная весть. Что же это за болезнь?
     - Заражение в ране. Ты знаешь, что он сам  наблюдал  за  перестройкой
защитных укреплений на Саксонском берегу и сам обучал там  солдат?  И  вот
один раз поднялась тревога, что ладьи идут вверх по  Темзе,  их  видели  у
Вагниаций, слишком уж близко от Лондона. Небольшая  вылазка,  так,  ничего
серьезного, но он, как обычно, был в первых рядах и получил рану, а она не
заживает. Уж третий месяц пошел, как его терзает боль, он извелся и спал с
тела.
     - Третий месяц? Чего же смотрит его врач?
     - Гандар постоянно при нем и пользует его.
     - И ничем не в силах помочь?
     - Да видишь ли, -  сказал  Лукан,  -  его  послушать  -  и  остальных
лекарей, к которым обращались, тоже, -  так  все  идет  как  надо,  король
поправляется. Но я заметил, что они шепчутся по  углам  и  вид  у  Гандара
озабоченный.  -  Он  искоса  взглянул  мне  в  лицо.  -  При  дворе  царит
беспокойство,  я  бы  сказал  даже  -  опасение,   и   как   бы   оно   не
распространилось и дальше, за пределы двора. Тебе незачем  объяснять,  что
это будет сейчас значить, если в стране  подорвать  доверие  к  могуществу
короля. А слухи уже поползли. Ты ведь знаешь: чуть у короля живот заболел,
сразу все в страхе - отрава; а теперь идут толки про чары и наговоры. И не
без причины: у короля по временам лицо становится такое, будто  он  увидел
призрак. Да, да, пора тебе вернуться домой.
     Мы уже ехали по дороге, ведущей от моря. Оседланные лошади  и  конный
эскорт ждали наготове у самой пристани. Вооруженные всадники  сопровождали
нас скорее ради придворного этикета,  чем  для  безопасности,  ибо  дорога
между портом  и  Лондоном  людная  и  хорошо  охраняется.  А  может  быть,
подумалось мне, это и не эскорт, а конвой, доставляющий меня ко двору?
     Я сухо заметил Лукану:
     - Король, я вижу, действует наверняка.
     Он быстро взглянул на меня, но  вслух  лишь  сказал  с  уклончивостью
царедворца:
     - Король, быть может, опасался, что ты не захочешь его  лечить.  Ведь
врач, не сумевший исцелить короля, рискует, скажем так, своей репутацией.
     - Своей головой, ты хочешь сказать. Надеюсь, бедняга Гандар жив?
     - Пока да. - Он помолчал, потом скромно заметил:  -  Я,  конечно,  не
знаток, но, по-моему, не тело короля, а его душа нуждается в лечении.
     - А-а, так тут требуется моя магия? - Он молчал. Я  добавил:  -  Или,
может быть, нужен его сын?
     Он опустил веки.
     - Ходят слухи и о нем.
     - Не сомневаюсь. - Я говорил таким же ровным тоном, как и он. -  Одна
новость дошла до меня еще в пути: королева была опять в тягости.  Ей  срок
вышел, насколько я понимаю, с месяц назад. Кого она родила?
     - Мальчика. Мертвого. Говорят, от этого король и повредился в уме,  а
рана его вновь воспалилась. Теперь же пошли слухи, что и старший  его  сын
мертв. Собственно, говорят, что он умер в младенчестве, что никакого  сына
не существует. - Он смолк. Взгляд его был направлен между ушей коня, но  в
голосе прозвучал намек на вопрос.
     - Неверно, Лукан, - ответил я. - Он жив, здоров и  благоденствует.  И
быстро растет. Не бойтесь, он явится, когда будет нужда.
     - Ага! - Он с облегчением перевел дух. - Значит,  правда,  что  он  у
тебя. Эта новость исцелит если и не короля, то королевство.  Ты  привезешь
мальчика в Лондон?
     - Сначала я должен видеть короля. А там посмотрим.
     Царедворец  чувствует,  когда  разговор  исчерпан.  Лукан  больше  не
задавал вопросов и стал обсуждать более общие новости. Он пересказал мне с
подробностями то, что я знал в целом из писем Эктора. Оказалось, что Эктор
не преувеличил опасность. Я нарочно не расспрашивал о возможных угрозах  с
севера, но Лукан сам завел об этом речь. Он рассказал о том, что к  северу
от Регеда вдоль старого вала Адриана увеличены гарнизоны  крепостей,  и  о
том, какое участие принимает Лот в обороне северо-восточных берегов.
     - У него там дело не спорится.  Не  потому,  что  участились  набеги,
скорее наоборот, последнее время там довольно спокойно, так что, вероятно,
именно из-за этого. Малые царьки не доверяют Лоту; говорят про  него,  что
он жесток, скуп при дележе добычи и заботится только о себе; и, видя,  что
настоящей драки пока нет и поживиться нечем, они уходят от него  и  уводят
воинов домой обрабатывать землю. - Он презрительно хмыкнул, насколько  это
позволительно придворному. - Глупцы, они не понимают, что нравится  им  их
вождь или нет, но если они не хотят сражаться, то скоро  им  будет  нечего
обрабатывать, да и не для кого - ни земли, ни семей.
     - Но Лот заинтересован главным образом в союзе с южными соседями. Его
связи с Регедом крепки? Почему к нему относятся с недоверием? Подозревают,
что он норовит поживиться за чужой счет? Или тут еще что-то другое?
     - Этого я не могу тебе сказать, - каменным голосом ответил Лукан.
     - А больше у Утера нет никого, кто мог бы командовать на севере?
     - Разве что он сам возьмется. А  ставить  кого-то  над  Лотом  он  не
может. Его дочь сговорена за Лота.
     Я удивился.
     - Его дочь? Стало быть. Лот все же согласился взять Моргаузу?
     - Да нет, не Моргаузу. Этим браком Лотиана не соблазнить, хотя она  и
выросла красавицей. Лот честолюбив, он не станет  волочиться  за  побочной
дочерью, когда можно получить законную  принцессу.  Я  имел  в  виду  дочь
королевы, Моргиану.
     - Моргиану? Да ведь ей едва ли пять лет!
     - Тем не менее она сговорена. А слово короля обязывает, сам знаешь.
     - Да, кому и знать, как не мне, - сухо отозвался я,  и  Лукан  понял,
что я думаю о своей матери, которая родила меня Амброзию,  не  связав  его
ничем, кроме тайного обещания, и о своем отце, который соблюл  это  тайное
обещание, как священную клятву.
     Впереди показались стены Лондона; бесчисленные возы и тележки  катили
по дороге, поспешая на утренний рынок.  Речи  Лукана  дали  мне  пищу  для
размышлений, и я был рад, когда оттянувшийся  было  эскорт  теперь  плотно
сомкнулся вокруг нас, и Лукан смолк, предоставив меня моим мыслям.


     Я предполагал, что застану Утера в окружении  придворных  и  занятого
хоть какими-то делами; но он лежал у себя в опочивальне и  был  совершенно
один.
     Меня провели к нему по королевским покоям, где лорды,  военачальники,
слуги - все собрались в ожидании, храня настороженную тишину, которая была
красноречивей  слов.  Вельможи   тихо   и   озабоченно   переговаривались,
скучившись по двое, по трое; слуги не находили себе места, а  в  коридорах
толпились просители и торговцы, но вид у них был понурый, изверившийся.
     Вслед мне поворачивались головы, побежал шепоток, обгоняя меня, точно
ветер на безлюдной равнине, и один христианский епископ, совсем забывшись,
во всеуслышание произнес: "Слава богу! Теперь наконец чары  будут  сняты".
Кое-кто из знакомых устремились было мне навстречу с радостными возгласами
и расспросами, но я только улыбнулся, покачал  головой  и  поспешил  мимо,
обменявшись с ними кратким словом приветствия. При этом,  помня,  что  где
короли, там козни и предательство,  я  пристально  заглядывал  в  знакомые
лица: меж этими рыцарями в латах и драгоценных каменьях, быть может,  есть
и такие, кто не рад моему возвращению, кто  желает  падения  Утера  прежде
совершеннолетия его сына, кто враг Артуру и тем самым также и мне.
     Иных там я знал хорошо, но и этим старался повнимательнее заглянуть в
глаза. Валлийские вожди: Инир из Гуэнта, Мадор и  Гвилим  из  моей  родной
земли Дифед, из Гвинедда не сам Маэлгон, но один из его сыновей,  Кунедда.
Рядом, окруженные земляками, Брихан и Цинфелин из Корнуолла и  Нентрес  из
Гарлота, которые тогда вместе с Утером проехали  мимо  меня  у  Тинтагеля.
Потом люди с севера: Бан из Бенойка, здоровяк и красавец,  очень  смуглый,
может быть тоже, как мой отец и я, потомок испанца Максима; рядом с  Баном
его кузен из Бретани, чье имя я не  смог  вспомнить;  Кадви  и  Боре,  два
мелких царька из Регеда, соседи Эктора; и еще его сосед,  Аррак,  один  из
многочисленных сыновей Кау из Стрэтклайда. Этих я взял на  заметку,  помня
все, что мне было про них известно. Пока что никаких  зловещих  признаков,
но надо быть настороже. Самого Регеда я не  увидел,  и  Лота  тоже  -  это
означало, что дела на севере требовали их присутствия  еще  настоятельнее,
нежели болезнь короля. Но зять Лота, Уриен, худощавый и рыжий мужчина,  со
светло-голубыми глазами и скорым румянцем ярости, был здесь, и Тудваль  из
Динпели