еня  бросали  любопытные  узнающие
взгляды. Среди этих всадников не было,  я  полагаю,  ни  одного,  кого  не
достигло бы уже известие о том, что произошло ночью в  Тинтагеле  и  какую
роль я  сыграл  в  исполнении  королевского  желания.  Быть  может,  самые
простодушные из свиты даже ждали от короля  благодарности  и  награды  для
меня или уж по меньшей мере признания и  привета.  Но  я,  выросший  среди
королей, хорошо знал:  если  надо  награждать  и  взыскивать,  то  сначала
находят, с кого взыскать, не то вина  еще,  глядишь,  пристанет  к  самому
королю. Король Утер сейчас понимал только  одно:  что  по  моему,  как  он
считал, недосмотру герцога  Корнуолльского  убили  в  то  время,  как  он,
король, возлежал с его герцогиней.  Он  не  видел  в  смерти  герцога  той
мрачной иронии, что прячется за приветливой маской богов, требующих от нас
исполнения их воли. Утер, малознакомый с  делами  богов,  понимал  только,
что, выждав всего один день, мог бы добиться своего  открыто  и  не  роняя
собственной чести. Он гневался на меня вполне искренне, но будь  это  даже
напускное - ему ведь надо было возложить на кого-то  вину;  как  бы  он  в
глубине души ни воспринял смерть герцога - а она, бесспорно, была для него
волшебной дверцей к желанному браку с Игрейной,  -  но  перед  людьми  ему
полагалось сокрушаться; и я оказался жертвой, которую он принес на  алтарь
своего сокрушения.
     Один из его рыцарей - это был Кай Валерий, он скакал сбоку от короля,
- наклонился в седле и сказал ему что-то, но Утер и  бровью  не  повел.  Я
видел, как прямодушный воин  смущенно  оглянулся  на  меня,  потом  то  ли
тряхнул головой, то ли кивнул мне и  поскакал  дальше.  Я  не  удивился  и
спокойно смотрел им вслед.
     Стук копыт замер на дороге,  ведущей  к  морю.  У  меня  над  головой
трепещущий крылышками жаворонок вдруг смолк и камнем  упал  из  безмолвных
высей в траву - на отдых.
     Неподалеку от меня из травы торчал  валун.  Я  подвел  туда  коня,  с
валуна кое-как вскарабкался в седло. И направил коня  на  северо-восток  к
Димилоку, у стен которого стояло королевское войско.



                                    2

     Провалы в памяти бывают спасительны. Не помню, как доехал до  лагеря,
но когда спустя часы вынырнул из тумана усталости и боли, то оказался  под
кровом и в постели.
     Я пробудился в полумраке, при слабом, зыбком свете то ли от очага, то
ли от свечи. Трепетала цветная  мгла,  колебались  тени,  пахло  древесным
дымом, и где-то вдалеке словно бы плескалась и капала вода. Но даже в этом
тепле и уюте сознание обременяло меня, и я, закрыв глаза, опять погрузился
в беспамятство. На какое-то время мне представилось, будто я  нахожусь  на
грани потустороннего мира, где встают видения и голоса раздаются из  мрака
и с огнем и светом приходит правда. Но вскоре боль  в  разбитых  мышцах  и
резкая ломота в руке убедили меня, что я еще на этом свете и  что  голоса,
звучащие в полутьме надо мной, тоже принадлежат живым людям.
     - Ну вот, пока все. Хуже всего с ребрами, не считая  руки,  но  ребра
скоро заживут, там только трещины.
     У меня было смутное ощущение, что этот голос мне  знаком.  Во  всяком
случае, ремесло говорившего не вызывало сомнений: свежие повязки держались
ровно и прочно - чувствовалась хватка мастера. Я опять  попытался  поднять
веки - тяжелые, как свинец, они слиплись от пота и крови. Сонными  волнами
накатывало тепло, руки и ноги наливались тяжестью. Дурманяще пахло  чем-то
сладким - верно, перед тем как вправлять руку, мне  дали  выпить  макового
отвару или обкурили маковым дымом. Я покорился и снова отплыл  от  твердых
берегов. Негромкие голоса далеко разносились по черным водам:
     - Перестань пялить глаза и поднеси  поближе  чашу.  И  не  бойся,  он
теперь вне опасности. - Это был снова врач.
     - Но мне доводилось слышать про разные случаи...
     Говорили по-латыни, однако выговаривали оба по-разному. Второй  голос
был чужеземный, не германский и не с берегов Срединного моря. Я с  детства
легко  схватывал  языки,  говорил  на  нескольких  кельтских  диалектах  и
по-саксонски, знал немного и греческий. Но этот акцент был  мне  незнаком.
Может быть. Малая Азия или Аравия?
     Ловкие пальцы повернули мою голову на подушке, разобрали мне  волосы,
обмыли ссадины.
     - Ты его первый раз видишь?
     - Первый. Я не предполагал, что он так юн.
     - Не так уж и юн. Ему сейчас, должно быть, двадцать два года.
     - А он так много успел в жизни. Говорят, его отец,  верховный  король
Амброзий,  в  последние  годы  своего  правления  шагу   не   ступал,   не
посоветовавшись с ним. Рассказывают, что он видит будущее в пламени  свечи
и может выиграть битву на расстоянии, с вершины холма.
     - Люди чего только не расскажут. - Голос  врача  звучал  сдержанно  и
ровно. Бретань, подумалось мне, верно, я встречал его  в  Бретани.  В  его
гладкой латинской речи был какой-то  знакомый  призвук,  только  какой,  я
вспомнить не мог. - Но это правда, что Амброзий ценил его совет.
     - А правда ли, что он восстановил вблизи Эймсбери Хоровод Великанов -
Нависшие Камни, как называют его теперь?
     - Правда и  это.  Находясь  с  войском  отца  в  Бретани,  он  изучил
строительное дело. Помню, он обсуждал с  Треморинусом,  главным  механиком
при войске, как поднять и установить Нависшие Камни. И не только  этим  он
занимался. Он и в медицине уже тогда смыслил куда больше, чем многие,  кто
зарабатывает ею себе на жизнь. Лучшего  помощника  для  работы  в  полевом
лазарете я бы себе не желал. Бог его знает, что ему вздумалось скрыться  в
этом диком углу Уэльса - мы  можем  только  догадываться.  Они  с  королем
Утером не ладили. Утер, говорят, не мог ему простить, что покойный король,
Утеров брат, относился к нему с таким уважением. Как бы  то  ни  было,  но
после смерти Амброзия Мерлин нигде не показывался, ни с кем не видался  до
самого этого случая  с  женой  герцога  Горлойса.  И  сдается,  получил  в
благодарность от Утера одни шишки... Поднеси-ка чашу поближе, я обмою  ему
лицо. Нет, не туда. Вот так.
     - Это, должно быть, от удара мечом?
     - Царапина. Видно,  острие  меча  скользнуло  но  щеке.  Не  так  она
страшна, как кажется. Только крови много. Повезло человеку. На дюйм  выше,
и попали бы в глаз. Ну вот. Все чисто, и шрама не останется.
     - Он похож на мертвеца, Гандар. Поправится ли?
     - А как же. Разумеется. - Даже опоенный, я  сквозь  дурман  уловил  в
этом быстром ответе профессиональную убежденность. -  Не  считая  ребер  и
руки, тут только одни ссадины и царапины,  ну  и,  надо  полагать,  что-то
держало и гнало его вперед несколько последних дней, а  теперь  отпустило.
Все, что ему нужно, - это выспаться. Подай-ка мне вон ту мазь.  В  зеленой
банке.
     Снадобье охладило мою порезанную щеку.  Запахло  валерианой.  Мазь  в
зеленой банке... Дома я сам составлял такую: валериана,  бальзам,  нард...
Этот запах перенес меня в моем полусне на мшистый  речной  берег  -  играя
солнечными  зайчиками,  струилась  вода,  и  я  рвал  прохладные   листья,
соцветия, золотистый мох...
     Нет, просто кто-то лил воду у входа. Врач сделал свое дело  и  отошел
вымыть руки. Теперь их голоса звучали в отдалении.
     - Так он - побочный сын Амброзия? - Любопытство чужеземца еще не было
удовлетворено. - Кто же была его мать?
     - Королевская дочь  из  Маридунума,  что  в  Южном  Уэльсе.  Говорят,
провидческий дар он унаследовал от нее. А облик - нет, он, как отражение в
зеркале, похож на покойного короля, куда больше, чем Утер.  Та  же  масть:
черный волос и черный  глаз.  Помню,  когда  я  впервые  увидел  его,  еще
маленького, в Бретани, он был похож на обитателя  пещер  в  здешних  полых
холмах. И говорил подчас тоже не по-людски; а то и вовсе помалкивал. Ты не
смотри, что он такой словно бы смирный; на самом деле  за  ним  не  только
книжная премудрость и удача, уменье верно рассчитать время; нет, у него  в
руках настоящее могущество.
     - Стало быть, правду о нем рассказывают?
     -  Правду,  -  сухо  ответил  Гандар.  -  Ну  так.  Он  теперь  будет
поправляться. Сидеть над  ним  нет  нужды.  Пойди  поспи.  Я  один  сделаю
вечерний обход и еще зайду взглянуть  на  него,  прежде  чем  лягу  спать.
Доброй ночи.
     Голоса затихли. После них во тьме звучали  и  вновь  смолкали  другие
голоса, но эти были бесплотны, рождались из воздуха. Быть  может,  мне  бы
следовало подождать и послушать их,  но  у  меня  недостало  храбрости.  Я
ухватился за сон и спрятался под ним, словно  под  одеялом,  укрывшись  от
боли и заботы в милосердной темноте забытья.


     Когда я вновь открыл глаза,  ночную  тьму  озаряла  мирная,  одинокая
свеча. Я находился в тесной комнате со сводчатым  потолком  и  стенами  из
грубо  отесанного  камня;  некогда  покрытые  яркой  краской,  они  теперь
потемнели и облупились от  сырости  и  небрежения.  Однако  чистота  здесь
блюлась: пол из корнуолльского плитняка был  тщательно  вымыт,  и  толстые
одеяла, которые меня укутывали, пахли свежестью и пестрели яркими узорами.
     Неслышно открылась дверь, кто-то вошел. В светлом  проеме  я  сначала
разглядел  на  пороге  только  силуэт  невысокого  крепкого  широкоплечего
мужчины в долгополом простом одеянии и круглой шапочке. Но вот он шагнул в
светлый круг от свечи, и я узнал Гандара, главного врача  при  королевском
войске. Он с улыбкой склонился надо мной.
     - Наконец-то!
     - Гандар! Рад видеть тебя. Я долго спал?
     -  Ты  уснул  в  сумерки,  а  сейчас  уже  за  полночь.  Это  тебе  и
требовалось. Ты был похож на мертвеца, когда тебя принесли. Но  признаюсь,
мне было легче делать мое дело благодаря тому, что ты был в беспамятстве.
     Я посмотрел:  рука  моя,  тщательно  перевязанная,  покоилась  поверх
одеяла. В туго стянутом боку все еще пекло, хотя резкая боль утихла.  Руки
и ноги ломило. Рот распух и хранил привкус  крови,  смешанный  с  ядовитой
сладостью снотворного зелья. Но голова больше не раскалывалась, и порез на
щеке перестал саднить.
     - Как хорошо, что я попал к тебе. - Я попробовал пошевелить  затекшей
рукой. - Заживет она?
     - Да. Юность и  здоровье  возьмут  свое.  Три  кости  переломаны,  но
полагаю, рана не загниет. - Он вопросительно посмотрел на меня. -  Как  ты
ее получил? Похоже, что это лошадь копытом отдавила тебе руку, а потом еще
ударила и переломала ребра. Но порез на щеке нанесен мечом. Тут уж  некуда
деваться.
     - Да. Я сражался.
     Он вздернул брови.
     - Если и так, то, видно, это был бой не по правилам. Скажи мне...  но
нет, успеется. Я сгораю от нетерпения услышать, что произошло,  -  мы  все
здесь хотим об этом узнать, - но сначала ты должен поесть.
     Он отошел к двери, позвал, и в комнату вошел слуга с  миской  мясного
отвара и хлебом. Поначалу хлеб мне не давался, но потом я стал размачивать
его в отваре и так есть. Гандар пододвинул к моему ложу  табурет  и  молча
дожидался, пока я поем. Наконец я отдал ему миску, и  он  поставил  ее  на
пол.
     - Ну как, теперь ты в силах говорить? Слухи  вьются  вокруг,  подобно
жалящим комарам. Ты знаешь, что Горлойс убит?
     - Знаю. - Я получше осмотрелся кругом. - Я так понимаю, что  нахожусь
в самом Димилоке? Стало быть, после гибели герцога крепость сдалась?
     -  Осажденные  открыли  ворота,  как  только  король  возвратился  из
Тинтагеля. Он уже знал о вылазке и  о  гибели  герцога.  Потому  что  едва
только герцог  упал  мертвый,  как  двое  его  слуг,  Бритаэль  и  Иордан,
поскакали в Тинтагель сообщить  герцогине  печальную  весть.  Но  это  ты,
верно, знаешь, ты ведь был там. - Он осекся, вдруг сообразив,  что  отсюда
следует.  -  Значит,  вот  как  было  дело?  Бритаэль  и   Иордан...   они
повстречались с тобой и Утером?
     - Нет, с Утером они не встретились, он еще был у герцогини. А я стоял
на страже перед дверью, я и мой слуга Кадал - ты ведь помнишь  Кадала?  Он
убил Иордана, а я - Бритаэля. -  Я  усмехнулся,  скривив  опухший  рот.  -
Напрасно ты на меня так смотришь. Да, он много  превосходил  меня  ростом.
Удивительно ли, что я дрался не по правилам?
     - А что же Кадал?
     - Убит. Иначе разве бы Бритаэль до меня добрался?
     - Понятно. - Его взгляд еще раз перечел мои раны. Помолчав,  он  сухо
заключил: - Четыре человеческие жизни. Ты пятый. Король,  надо  надеяться,
не считает, что переплатил?
     - Не считает. А если и считает, то скоро перестанет.
     - О да, это мы знаем. Дай только  ему  срок  объявить  миру,  что  он
неповинен в смерти Горлойса, и устроить покойнику пышные  похороны,  чтобы
можно  было  заключить  брак  с  герцогиней.  Он  ведь  уже  отправился  в
Тинтагель, ты знаешь? Он мог бы повстречаться тебе на дороге.
     - И повстречался, - горько ответил я. - Проехал мимо, в двух ярдах от
меня.
     - А тебя не заметил? Ведь он должен был знать, что ты  ранен!  -  Тут
он, видно, понял, что означал мой горький тон. -  Ты  хочешь  сказать,  он
видел, что ты нуждаешься в помощи, но предоставил тебе одному добираться в
лагерь? - В его голосе слышалось больше негодования, чем удивления. Гандар
и я были давние знакомые, объяснять ему мои отношения  с  Утером  не  было
нужды. Утера всегда злила любовь брата-короля к внебрачному  сыну.  А  мой
провидческий дар внушал ему страх  пополам  с  презрением.  Гандар  горячо
заключил:
     - И это - когда ты был ранен, служа ему!
     - Нет, не  ему.  Я  действовал  во  исполнение  слова,  данного  мною
Амброзию. Он завещал мне некую заботу о  своем  королевстве.  -  Больше  я
ничего не добавил, с Гандаром не следовало говорить о  богах  и  видениях.
Подобно Утеру, он был занят делами плоти. - Перескажи мне, - попросил я, -
те слухи, о которых упоминал раньше. Что говорят  люди?  Как  представляют
себе события в Тинтагеле?
     Он оглянулся через плечо. Дверь была затворена, но он понизил голос:
     - Люди рассказывают, будто Утер уже раньше успел побывать в Тинтагеле
и был с герцогиней Игрейной, и будто сопровождал его туда ты и ты же помог
ему пробраться в замок. Будто бы ты волшебными чарами придал  ему  обличье
герцога, и так он прошел мимо герцогских стражей в  спальню  к  герцогине.
Говорят и больше того. Будто бы и сама она,  бедняжка,  принимала  его  на
своем ложе, думая, что это ее супруг.  Бритаэль  с  Иорданом  привезли  ей
весть о гибели Горлойса, смотрят, а "Горлойс" сидит с  ней  за  завтраком,
живой и невредимый. Клянусь Змеей, Мерлин, почему ты смеешься?
     - Два дня и две ночи, - ответил я, - и уже создалась легенда. Что  ж,
наверно, люди ей поверят и будут верить всегда. Может быть даже, она лучше
правды.
     - А в чем же правда?
     - Что нам не понадобились чары, чтобы войти  в  Тинтагель,  -  только
хитрое переодевание и человеческая измена.
     И я рассказал ему, как все было на  самом  деле  и  что  я  наговорил
мальчишке-козопасу.
     - Так что, как видишь, Гандар,  это  семя  заронил  я  сам.  Лорды  и
советники короля должны знать правду, но простому люду будет приятней,  да
и легче верить рассказу о колдовских чарах и безвинной герцогине.
     Он, помолчав, сказал:
     - Стало быть, герцогиня знала.
     - А иначе разве бы нам удалось войти  в  замок?  Нет,  Гандар,  пусть
никто не говорит, будто герцогиню взяли силой: она знала.
     Он опять помолчал, на этот раз еще дольше. Наконец сумрачно произнес:
     - Измена - тяжкое слово.
     - Но справедливое. Герцог был другом моего отца и доверял мне. Ему  и
в голову не могло прийти, что я буду помогать Утеру в ущерб ему. Он  знал,
как я отношусь к Утеровым вожделениям. Ему неведомо было только,  что  мои
боги повелели мне на этот раз способствовать Утеру в утолении его страсти.
Но хоть я и не волен был поступить иначе, все равно это была измена, и нас
всех ждет за нее расплата.
     - Кроме короля, - твердо сказал Гандар. - Я  его  знаю.  Он  испытает
разве что минутное угрызение. Расплачиваться будешь ты один,  Мерлин,  как
ты один навел в себе мужество назвать вещи своими именами.
     - В разговоре с тобой. Для других  пусть  это  останется  повестью  о
колдовских чарах, вроде тех драконов, что по моему велению грызлись друг с
другом под Динас Эмрисом, или Хоровода Великанов, который по воздуху и  по
воде перенесся из Ирландии в Эймсбери. Но ты видел своими глазами,  каково
пришлось Мерлину Королевскому Магу. - Я помолчал, пошевелил больной рукой,
лежащей поверх одеяла, и  покачал  головой  в  ответ  на  его  озабоченный
взгляд: - Нет, нет, не беспокойся. Уже не так больно. И еще одну правду  о
той ночи я должен тебе открыть. Будет ребенок,  Гандар.  Понимай  это  как
надежду или как прорицание, но вот увидишь, на рождество родится  мальчик.
Утер не говорил, когда он намерен заключить брак?
     - Как только это будет пристойно. Пристойно! - повторил он с коротким
смешком и сразу закашлялся. - Тело герцога находится здесь, но  дня  через
два  его  перевезут  в  Тинтагель  и  предадут  земле.  И   тогда,   после
восьмидневного траура, король заключит брак с герцогиней.
     Я задумался.
     - У Горлойса был сын от первой жены.  Его  звали  Кадор.  Сейчас  ему
должно быть лет пятнадцать. Ты не знаешь, что с ним сталось?
     - Он здесь. Он участвовал в последнем  бою,  сражаясь  бок  о  бок  с
отцом. О чем договорился с ним  Утер,  неизвестно,  но  всем,  кто  воевал
против короля под Димилоком, даровано прощение и, кроме  того,  объявлено,
что Кадор будет герцогом Корнуолла.
     - Да, - подхватил я. - А сын Игрейны и Утера будет королем.
     - Когда в Корнуолле сидит герцогом его злейший враг?
     - Даже если я злейший враг,  разве  у  него  нет  на  то  достаточной
причины? За измену, быть может, придется расплачиваться долго и жестоко.
     - Ну, это, -  вдруг  бодро  возразил  Гандар,  подбирая  полы  своего
длинного одеяния, - покажет время. А теперь, молодой человек, тебе следует
еще поспать. Хочешь, я дам тебе снотворного?
     - Нет, спасибо.
     - Как рука?
     - Лучше. Заражения нет, я знаю, как это бывает. Больше я  не  причиню
тебе  хлопот,  Гандар,  перестань  обращаться  со  мною  как  с   немощным
страдальцем. Я выспался и чувствую себя вполне бодро. Ступай ложись спать,
обо мне не думай. Покойной ночи.
     Он ушел, а я еще долго лежал и прислушивался к шуму прибоя,  стараясь
обрести в ночной близости богов силу духа для предстоящего мне прощания  с
мертвым.


     Обрел я силу духа или нет, но все равно прошел еще день, прежде чем я
ощутил и в теле довольно силы, чтобы покинуть мою келью. Вечерело, когда я
отправился в большую залу замка, где был установлен гроб с телом  герцога.
Наутро его должны были увезти в Тинтагель и похоронить рядом  с  предками.
Но сейчас он лежал один в высокой  гулкой  зале,  где  недавно  пировал  с
пэрами и замышлял последнее сражение.
     Было холодно и тихо, только снаружи грохотал прибой и выл  ветер.  Он
переменился и дул теперь с северо-запада,  неся  с  собою  холод  и  влагу
близких дождей. Окна зияли без стекол или роговых пластин, и на  сквозняке
колыхались и распластывались дымные огненные  языки  факелов  в  настенных
скобах, покрывая свежей копотью древнюю каменную кладку. Голо и  неприютно
было под темными сводами - ни деревянной резьбы, ни цветных  изразцов,  ни
росписей по  стенам;  сразу  видно,  что  Димилок  -  всего  лишь  военная
крепость; герцогиня Игрейна, быть может, и не бывала здесь никогда.  Серый
пепел в очаге давно  остыл,  отсыревшие,  полуобгорелые  головни  блестели
каплями влаги.
     Тело герцога было уложено на возвышении посередине залы и покрыто его
военным плащом: белый вепрь на алом поле с двойной  серебряной  каймой.  Я
привык видеть эти цвета в сражении рядом с моим отцом. Видел  я  их  и  на
Утере, когда вез  его,  переодетого,  в  замок  Горлойса.  Теперь  тяжелые
складки плаща ниспадали до пола, а тело под ними словно сплющилось, усо