а  король  Лот  уже
мертв, королева все равно  продолжала  платить,  и  ребенок  по-прежнему
пребывал в безопасности. Других доказательств  Суле  и  не  требовалось.
Королева Моргауза, дама, отнюдь не славящаяся  мягкосердечием,  едва  ли
стала вскармливать бастарда своего супруга, более того  -  бастарда,  на
год старше собственного законнорожденного первенца  и  потому  имеющего,
пусть спорное, преимущественное право на престол и королевство.
   Выходит, незаконнорожденный сын королевы. Но от кого же? И здесь,  на
взгляд Сулы, не оставалось сомнений. Она  в  глаза  не  видела  сводного
брата королевы Моргаузы, Артура, Верховного короля  всей  Британии,  но,
как и все  в  округе,  слышала  немало  рассказов  об  этом  сотворившем
настоящие чудеса молодом человеке. И первая  из  этих  повестей  была  о
великой битве при Лугуваллиуме,  где  совсем  еще  юный  Артур  внезапно
появился подле короля Утера и повел его  войска  к  победе.  А  после  -
говорилось дальше в легенде, рассказываемой с гордостью и немалой  долей
снисхожденья, - он, еще не зная истины о своем происхождении,  возлег  с
Моргаузой, которая была незаконнорожденной дочерью Утера, а  ему  самому
приходилась сводной сестрой.
   Время совпадало. Возраст ребенка, и внешность его,  и  манеры  -  все
совпадало. Нетрудно тогда объяснить и  слухи  об  избиении  младенцев  в
Дунпельдире, не важно, произошло оно по приказу Лота или Мерлина, и даже
- ибо таковые обычаи сильных мира сего - оправдать его.
   А теперь Лот мертв, Мерлин тоже. Артура заботят иные,  более  великие
дела, да к тому же - если правдивы все байки, что достигают таверны, - к
сему времени бастардов у него уже не одна дюжина, и потому, вероятно, он
уже выбросил из головы ту роковую ночь  или  просто  позабыл  о  ней  за
повседневными заботами королевства.  Что  до  Моргаузы,  она  не  станет
убивать собственного сына. Ни за что.  Но  если  король  Лот  и  чародей
Мерлин мертвы, а Артур далеко, зачем ей оставлять его  здесь?  Разве  не
отпала нужда тайно держать его в этой одинокой заброшенной бухте?
   Сула покрепче прижала к себе  дитя:  страх  холодным  тяжелым  камнем
лежал у нее на сердце.
   - Сохрани его, богиня. Заставь Ее забыть о нем. Сделай так,  чтоб  он
остался здесь. Хорошенький мой, мой Мордред, мой мальчик из моря.
   Дитя, встревожившись от  внезапного  движенья,  крепче  обхватило  ее
руками и пробормотало что-то ей в плечо.  Звук  вышел  почти  неслышный,
заглушенный  складками  одежды,  но  она  затаила  дыханье  и   умолкла,
раскачиваясь и глядя поверх головы ребенка на стену хижины.
   Несколько минут спустя знакомые звуки и скрипы  привычной  комнаты  и
протяжный шорох моря за стенами как будто успокоили ее. Дитя  у  нее  на
руках задремало. Сула запела ласковую  колыбельную,  чтоб  его  сон  был
крепче:

   Из моря ты вышел,
   О, ясный мой принц,
   Мой Мордред!
   От феи бежал ты,
   От феи долговолосой,
   Что на волнах пляшет.
   Пришел от сестры той феи,
   Морской Царицы,
   Что пожирает плоть моряков утонувших,
   Что корабли топит в бездонной глуби!
   На землю пришел ты,
   И принцем земным станешь,
   И будешь расти, расти, мужать бесконечно...
   <Перевод Н. Эристави>

   Той ночью королева Моргауза не стала давать пир.
   Когда ей принесли весть о смерти  ненавистного  чародея,  она  долгое
время сидела без движенья, потом, взяв со  стола  лампу,  оставила  ярко
освещенный зал, где все еще велись шумные разговоры, и тайком  прошла  в
запечатанное подземелье, где обычно творила  свое  темное  колдовство  и
ждала проблесков виденья, что нисходили на нее.
   В переднем подземном покое на столе стояла наполовину пустая фляга. А
в ней плескались остатки яда, что смешала она для Мерлина.  Улыбнувшись,
королева прошла в другую дверь и опустилась на  колени  у  провидческого
озера-омута.
   Ясно ничего не разобрать. Спальный покой с изогнутой стеной. Выходит,
это комната в башне? На  постели  лежит  человек,  недвижимый  как  сама
смерть. И сам на смерть похожий: древний старик,  худой  как  скелет,  с
разметавшимися по подушке седыми волосами, со спутанной  седой  бородой.
Она его не узнала.
   Старик открыл глаза, и это был...  Мерлин.  Темные  ужасающие  глаза,
глубоко сидевшие в сером черепе, глядели через многие мили.  Через  моря
смотрели ей прямо в глаза, в  глаза  королевы-ведьмы,  склонившейся  над
своим тайным омутом.
   Моргауза, прижимая к животу руки,  словно  для  того,  чтобы  оберечь
последнее, нерожденное еще дитя Лота, поняла, что  вновь  лгут  басни  о
смерти королевского чародея. Мерлин жив и,  пусть  он  и  состарился  до
срока, пусть здоровье его подорвано ядом, у него достанет сил обратить в
ничто ее саму и все ее планы.
   Не поднимаясь с колен,  она  принялась  с  лихорадочной  поспешностью
творить заклятье, которое, учитывая слабость старика, могло бы послужить
защитой от мести Артура ей и всему ее выводку.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

   Мальчику казалось, что он  один  во  всем  летнем  мире,  пронизанном
жужжанием пчел.
   Раскинув руки, он лежал навзничь  на  вершине  утеса  и  вокруг  него
колыхался на ветру вереск. Неподалеку чернела прямая  полоса  срезанного
дерна. Квадраты темно-бурого торфа,  сложенные  один  на  другой  словно
куски черного хлеба вдоль рва-шрама,  сохли  на  солнце.  Он  работал  с
рассвета, и ров вышел уже длинный. Теперь же мотыга  праздно  покоилась,
прислоненная к горке торфа, а мальчик дремал после полуденной трапезы. В
одной руке, лежавшей среди стеблей вереска, был еще зажат кусок ячменной
лепешки. Два улья его матери -  грубые  корзины  из  ячменной  соломы  -
стояли ярдах в пятидесяти от обрыва. Вереск пах сладостью, пьянил, точно
медовуха, которую со временем сварят из меда. В пальце от его лица время
от времени носились пчелы, словно крохотные камешки, пущенные из  пращи.
Ничего больше не нарушало тишину этого дремотного полдня,  только  снизу
издалека накатывали крики морских птиц, что гнездились на уступах утеса.
   Что-то переменилось в тоне этих криков.
   Мальчик открыл глаза, но не шевельнулся  и  стал  прислушиваться.  За
новыми  криками  потревоженных  маевок  слышались  теперь  более  низкие
визгливо-раскатистые и тревожные мяуканья крупных чаек. Сам  мальчик  не
двигался с места около получаса или даже больше, да и вообще птицы давно
уже привыкли к нему. Он повернул голову и увидел, как из-за обрыва шагах
в ста от него, словно снежный ком, поднимается стая трепещущих  крыльев.
За обрывом располагалась укрытая бухточка, узкий фьорд,  стены  которого
круто обрывались вниз без намека на пляж. Там гнездились  сотни  морских
птиц: кайры, длинноносые  бакланы,  маевки  и  среди  них  пара  крупных
соколов. Теперь он увидел и соколицу: с протяжными криками она  металась
взад-вперед посреди тучи чаек.
   Мальчик сел. Отсюда он не мог видеть лодки в  бухточке,  да  и  какая
лодка  могла  вызвать  такой  переполох  в  колониях  птиц,  чьи  гнезда
прятались высоко на обрыве. Орел? Никакого орла он не  видел.  В  лучшем
случае, подумал он, это может быть хищный орел, прилетевший охотиться за
птенцами, но любой малости, что нарушила бы монотонность дневных трудов,
можно было только порадоваться. Мальчик поднялся на ноги. Вспомнив,  что
в руке у него все еще кусок лепешки, он поднес его было ко рту,  но  тут
увидел на нем жука и с  отвращеньем  швырнул  его  в  сторону,  а  потом
побежал к бухточке, над которой шумели птицы.
   Добежав до самого обрыва, он осторожно заглянул  вниз.  С  визгливыми
криками взлетали все  новые  птицы.  Буревестники  со  свистом  взрезали
воздух, прямо под ним поднимаясь со скалы  в  неловком  парении,  широко
расставив  лапы  и  выпрямив  во  всю  длину  тяжелые  крылья.   Крупные
черноспинные чайки оглашали утес возмущенным мяуканьем.  Уступы,  обычно
белые от рядами насиживающих  свои  гнезда  маевок,  теперь  опустели  -
взрослые птицы с криком били крыльями воздух.
   Мальчик лег на живот и подполз поближе к  краю,  чтобы  заглянуть  на
скалу под собой. Птицы ныряли мимо огромного скального выступа, укрытого
ковром тимьяна в пятнах белых цветов. Кустики руты колыхались на  ветру,
поднятом крыльями. Среди птичьего гвалта мальчик  различил  новый  звук,
крик, похожий на  крик  чайки,  но  в  чем-то  едва  различимо  от  него
отличный. Человеческий крик. Шел он откуда-то далеко снизу, с  какого-то
места, скрытого выступом скалы, но птицы там кружили гуще всего.
   Он осторожно отполз от края обрыва и поднялся  на  ноги.  У  подножия
утеса не было пляжа, и лодки в море не  было,  лишь  мерно  ударялись  о
камни морские волны. Скалолаз спустился вниз с  утеса:  была  лишь  одна
причина, зачем он мог это сделать.
   - Глупец, - пренебрежительно  пробормотал  мальчик.  -  Разве  он  не
знает, что все птенцы уже вылупились и яиц там больше не осталось?
   Почти неохотно он прошел вдоль обрыва утеса и, обогнув выступ  скалы,
увидел застрявшего под ним на уступе еще одного мальчика.
   Мальчик был ему незнаком. Немногие семьи жили  в  этом  затерянном  и
одиноком уголке острова, и все же сын Бруда не слишком ладил с сыновьями
других рыбаков. Быть может, странно, но даже когда он  был  совсем  мал,
родители никогда не поощряли его игр с другими детьми. Теперь, когда ему
минуло десять зим, когда он  вырос  и  налился  жилистой  силы,  он  уже
несколько лет помогал своему отцу в  трудах,  достойных  мужчины.  Давно
прошли те времена, когда в редкие свободные дни он с радостью предавайся
детским забавам. Впрочем, для детей рыбаков охота за яйцами  никогда  не
была детской игрой, и даже повзрослев, он по  весне  спускался  по  этим
самым скалам, чтобы собрать и принести матери  свежеотложенные  яйца.  А
позднее они с отцом, вооружившись сетями, спустятся туда, чтобы  поймать
молодых птиц, которых Сула ощиплет и высушит на зиму.
   Поэтому он хорошо знал, как лучше спускаться по этим камням. Знал  он
и  то,  насколько  они  опасны;  мысль  о  том,  чтобы  обременить  себя
человеком, настолько неловким, чтобы застрять на скале, да еще и  теперь
основательно напуганным, не обещала ничего приятного.
   Мальчик его заметил, запрокинул  лицо,  замахал  руками  и  выкрикнул
что-то неразборчивое.
   Скривившись, Мордред приложил рупором руки ко рту:
   - В чем дело? Не можешь подняться?
   Живая пантомима  снизу.  Казалось  маловероятным,  что  скалолаз  мог
расслышать слова. Мордреда, но сам вопрос был вполне очевиден, а  потому
очевиден был и ответ. Он повредил ногу, иначе, как ясно  дал  он  понять
жестами, ему и во сне бы не привиделось звать на помощь.
   На мальчика на  вершине  утеса  эта  бравада  не  произвела  никакого
впечатленья. Пожав плечами, что должно было означать скорее  скуку,  чем
что-либо иное, сын рыбака начал спускаться по утесу.
   Спуск был нелегким и в двух или  трех  местах  -  опасным,  и  потому
Мордред не спешил. Наконец он приземлился на уступе рядом со скалолазом.
   Мальчики внимательно изучали друг друга. Сын рыбака видел пред  собою
мальчика  приблизительно   одних   с   собой   лет,   с   гривой   ярких
золотисто-рыжих волос и со светло-зелеными глазами.  Лицо  у  него  было
чистое и румяное, а зубы здоровые. И хотя его одежда  была  испачкана  и
порвана камнями, пошита она была из доброй материи и окрашена в яркие и,
по виду, дорогие цвета. На одном его запястье  блестел  медный  браслет,
ничуть не ярче его волос. Сидел он,  положив  ногу  на  ногу,  и  обеими
руками крепко сжимал поврежденное колено.  Колено,  очевидно,  причиняло
ему немалую боль, но когда Мордред  с  презреньем  рабочего  человека  к
праздной знати поискал следы слез, то не увидел ничего.
   - Ты повредил колено?
   - Вывихнул. Я оскользнулся.
   - Нога сломана?
   - Не думаю, наверное, я просто что-то растянул. Болит, если я пытаюсь
на нее опереться. Должен сказать, я рад тебя видеть!  Я  торчу  тут  уже
целую вечность. Даже не думал, что кто-нибудь окажется поблизости и меня
услышит, особенно за гамом, какой подняли птицы.
   - Я тебя и не слышал. Я увидел чаек.
   - Что ж, благодаренье богам. А ты, похоже, недурной скалолаз.
   - Просто я знаю эти скалы. Я живу неподалеку.  Ладно,  придется  тебе
попробовать подняться. Вставай, давай посмотрим, что у  тебя  получится.
Ты вообще ногу-то опустить на землю можешь?
   Рыжий мальчик помедлил, вид у него был слегка удивленный, словно  тон
незнакомца был ему в диковинку.
   - Могу попытаться, - только и сказал он. - Я уже пытался раньше, но у
меня только закружилась голова. Я не... Сдается, кое-какие из этих  мест
и вправду худые, а? Может, тебе лучше пойти за помощью? Попросишь мужчин
захватить веревку?
   - Здесь на мили вокруг никого нет, - нетерпеливо отозвался Мордред. -
Мой отец ушел на лодке в море. Дома только мать, а от нее  здесь  пользы
никакой. Но веревку я могу найти. У меня есть одна  наверху.  С  ней  мы
как-нибудь управимся.
   - Прекрасно. - Мальчик попытался улыбнуться. - Не  волнуйся,  я  тебя
дождусь! Но постарайся поскорей, ладно? У меня дома будут волноваться.
   В хижине Бруда, подумал Мордред, его собственное отсутствие останется
скорее всего незамеченным. Мальчикам вроде него нужно сломать ногу и  не
появиться дома под конец дня, чтобы кто-то начал тревожиться о них. Нет,
это не совсем честно. Бруд и Сула временами квохтали над  ним  как  пара
кур над единственным птенцом. Он никогда не мог понять, почему;  за  всю
свою жизнь он не испытал ни единого недомогания.
   Уже уходя, Мордред увидел небольшую  корзинку  под  крышкой,  которая
стояла на уступе подле мальчика.
   - Корзинку я сейчас возьму с собой наверх, чтобы  она  нам  потом  не
мешала.
   - Нет, спасибо. Уж лучше я буду поднимать ее  сам.  Не  тревожься,  я
могу прицепить ее на пояс.
   Выходит, он все же нашел кое-какие яйца,  подумал  Мордред,  а  потом
выбросил корзинку из головы, сосредоточившись на подъеме на скалу.
   Подле  выкопанного  рва  стояли  грубые  волокуши,   сооруженные   из
выброшенных на берег морем досок: на этих волокушах обычно таскали  торф
к поленнице, сложенной возле  хижины.  К  волокуше  был  привязан  кусок
сравнительно прочной веревки. Отвязав ее со всей возможной поспешностью,
Мордред бегом вернулся к обрыву и снова преодолел медленный спуск вниз.
   Повредивший ногу мальчик глядел хладнокровно и весело.  Поймав  конец
веревки, он с помощью Мордреда закрепил его у себя на  поясе.  Пояс  был
богатый, из натертой кожи с серебряными с виду заклепками  и  застежкой.
Корзинка уже была закреплена на нем на особом крючке.
   Затем начался тягостный подъем. Он занял много времени - из-за частых
остановок на отдых или для того, чтобы рассчитать, как легче всего будет
преодолеть мальчику с поврежденной ногой тот или иной отрезок пути вверх
по скале. Ему, очевидно, было больно, но  с  уст  его  не  сорвалось  ни
единой жалобы, и указаньям Мордреда - нередко властным -  он  подчинялся
без промедленья и не  выказывая  страха.  Временами  Мордред  поднимался
наверх, чтобы, где возможно, закрепить веревку, а потом спускался, чтобы
подставить мальчику руку или плечо.  Местами  они  ползли  или  медленно
двигались, прижавшись к скале, а птицы тем временем  кружили  и  кричали
над ними, ветер, поднятый их крыльями, колыхал траву на утесе,  и  крики
их эхом отдавались от камней, почти, но не совсем заглушая глухие  удары
и плеск волн.
   Наконец скала осталась позади. Оба мальчика  благополучно  взобрались
на вершину и  буквально  проползли,  подтягиваясь  на  руках,  последние
несколько локтей. Еще несколько шагов они проделали  на  четвереньках  и
наконец уселись в траве,  стараясь  перевести  дух  и  разглядывая  друг
друга, на сей раз с удовлетворением и взаимным уважением.
   - Прими мою благодарность. - Рыжий мальчик говорил  с  церемонностью,
которая придала его словам вес истинной серьезности. - Мне  очень  жаль,
что я доставил тебе столько трудов. Даже один спуск по этой скале утомил
бы любого, но ты лазал вверх-вниз с проворством горного козла.
   - Я к этому привычен. Весной мы  собираем  яйца,  а  позже,  летом  -
оперившихся птенцов. Но здесь недобрые камни. С виду  спускаться  легко,
но камни совсем расшатаны ветром, так что здесь совсем небезопасно.
   - Этого можешь мне  не  рассказывать.  Вот  как  все  произошло.  Мне
показалось, там будет удобный упор для ноги, но камень  разломился.  Мне
еще   посчастливилось,   что   я   отделался   растянутым   коленом.   И
посчастливилось, что ты оказался поблизости. Я за весь день  ни  души  в
округе не видел. Ты сказал, что живешь неподалеку?
   - Да. В бухте в полумиле за вон теми утесами,  она  зовется  Тюленьей
бухтой. Мой отец - рыбак.
   - Как тебя зовут?
   - Мордред. А тебя?
   Мальчик снова бросил на Мордреда несколько удивленный взгляд,  словно
считал, что его спаситель должен знать его имя.
   - Гавейн.
   Очевидно,  сыну  рыбака  это  имя  ничего  не  сказало.  Он  коснулся
корзинки, которую Гавейн поставил  на  траву  между  ними.  Из  корзинки
доносилось любопытное шипенье.
   - Что там? Для яиц уже слишком поздно.
   - Пара соколят. Разве ты не видел их мать? Я боялся, что она  налетит
на меня и столкнет с уступа, но она  удовольствовалась  только  криками.
Вообще-то двух других я ей оставил,  -  ухмыльнулся  он.  -  Правда,  я,
разумеется, забрал лучших.
   - Соколят? - переспросил пораженный Мордред. - Но это  же  запрещено!
Они только для людей из дворца. Тебя и впрямь ждут большие неприятности,
если кто-нибудь их увидит. И как, во имя богини, ты подобрался к гнезду?
Я знаю, где оно - под выступом, где растут желтые цветы, но  это  же  на
пятнадцать футов ниже того уступа, где я тебя подобрал.
   - Это было легко, хотя потребовалось немало сноровки. Смотри.
   Гавейн приоткрыл крышку корзинки. Внутри Мордред увидел двух  молодых
птиц, уже совершенно оперившихся, но, по всей видимости, еще не вошедших
в полную силу. Они шипели и подпрыгивали в своей  темнице,  барахтались,
запутавшись когтями в мотке ниток.
   - Меня сокольничий научил. - Гавейн снова закрыл крышку. -  Опускаешь
в гнездо клубок шерсти, и птенцы на него набрасываются. Чаще  всего  они
запутываются в нитках, и тогда их можно вытащить из  гнезда.  Так  ты  к
тому же получаешь самых лучших, самых смелых. Но нужно  смотреть,  чтобы
не прилетела мать.
   - Так ты их добыл с того  уступа,  где  упал?  Уже  после  того,  как
повредил колено?
   - Ну, я явно застрял на уступе, и делать мне там было особо нечего, и
к тому же ведь именно за ними я и полез, - просто объяснил Гавейн.
   Это было что-то, что Мордред мог  понять,  и  из  уважения  к  новому
знакомому импульсивно сказал:
   - Но знаешь, тебе ведь и впрямь могут грозить  неприятности.  Слушай,
отдай мне корзинку. Если нам удастся выпутать их из шерсти, я отнесу  их
назад и погляжу, не смогу ли вернуть их в гнездо.
   Гавейн со смехом покачал головой.
   - Не сможешь. Не тревожься. Все в порядке. Я так и понял, что  ты  не
знаешь, кто я. Я, видишь ли, из дворца. Я сын королевы, старший ее сын.
   - Так ты  принц  Гавейн?  -  Мордред  вновь  окинул  взглядом  одежду
мальчика, серебро у него на поясе, вспомнил о его самоуверенной повадке.
От одного слова "принц" его  собственная  уверенность  в  себе  внезапно
растворилась, а с ней исчезли и естественное мальчишеское  равенство,  и
даже превосходство, которое дало ему умение лазать по скалам. Перед  ним
был не просто глупый мальчишка, которого он спас от опасности. Перед ним
был принц, более того - наследник трона, который однажды станет  королем
Оркнейских островов, если когда-нибудь  Моргауза  сочтет  нужным  -  или
будет вынуждена - отказаться от власти. А сам он - крестьянин. Впервые в
жизни Мордред внезапно почувствовал, что ему есть дело  до  того,  какое
впечатление он  производит.  Единственным  его  одеянием  была  короткая
туника из грубой ткани, сотканной Сулой из клочков  шерсти,  оставленных