ор,  как  покинул  его  в
Бретани. Он стал прямо неузнаваем. Высокий молодой мужчина, по виду  боец,
с решительным и серьезным выражением лица, которое ему очень  пристало.  Я
предоставил на их  с  Хоэлем  усмотрение,  надо  ли  посылать  вооруженный
эскорт, чтобы привезти его "жену  и  сына"  в  гавань.  И  они  решили  не
рисковать понапрасну, хотя и было очевидно, что тайну  удалось  сохранить.
Хоэль устроил так, что из Керрека через  лес  был  отправлен  под  охраной
небольшого отряда фургон с  товарами:  и,  когда  его  снарядили  обратно,
вполне естественно, что молодой человек с семейством,  которым  тоже  надо
было добраться до  побережья,  воспользовались  попутной  защитой  солдат,
сопровождавших возвратный груз (что там у них лежало в  туго  перевязанных
веревкой мешках, я не видел).  Бранвена  путешествовала  в  фургоне,  и  в
конечном счете Артур тоже. Он явно перерос уже женскую опеку,  его  тянуло
ехать рядом с солдатами, и Ральфу понадобилось  употребить  власть,  чтобы
держать его под крышей фургона при Бранвене, а не на  луке  седла  впереди
отряда. Когда они доехали и погрузились  на  корабль,  четверо  из  отряда
вышли в море вместе с ними, якобы для сопровождения все тех же драгоценных
мешков. На корабле  подняли  паруса.  Свет  костра  отражался  красным  на
волнах, и паруса у суденышка тоже алели на ветреном пламенеющем закате,  и
так они ушли, все уменьшаясь и уменьшаясь, покуда  вовсе  не  скрылись  из
глаз в дымном пламени.
     Когда же они пристали в Гланнавенте, на небе разгорался восход,  быть
может также зажженный пламенем сирийского костра. Я видел,  как  закрепили
канаты и все сошли по сходням на берег, где  уже  ждал  Эктор,  смуглый  и
улыбающийся, с  отрядом  хорошо  вооруженных  воинов  без  опознавательных
значков. С ними тоже был фургон для товаров, но, как только  они  отъехали
от города, из фургона извлекли паланкин для Бранвены  и  Артура,  и  отряд
поскакал в Галаву по военной дороге через горы, что лежат  между  морем  и
замком Эктора, а фургон плелся сзади своим ходом. Эта дорога проходит  два
перевала, а между ними лежит  низменная  болотистая  равнина,  которая  до
конца весны бывает затоплена полыми  водами.  Дорога  плохая,  разрушенная
ветрами, дождевыми потоками и зимними стужами, а местами, где в  половодье
образовались оползни, она совсем исчезает, и там сохранились  лишь  старые
тропы с еще доримских времен. Дикий край  и  дикий  путь,  но  вооруженным
всадникам в погожий майский день там проехать  не  составляет  труда.  Все
утро и весь день, окрашенный отблесками пламени,  трусили  они  вперед,  и
паланкин раскачивался между двумя  крепконогими  мулами,  но  внезапно,  с
наступлением вечера, с перевала скатился темный туман, и в нем я  различил
зловещий блеск оружия.
     Отряд Эктора уже спускался со второго перевала,  перейдя  на  шаг  на
крутом откосе, где скалы теснили  тропу.  Оставалось  совсем  недалеко  до
широкой речной долины, откуда ровная, прямая дорога подводит к взлобью над
озером, где стоит замок.  Впереди,  внизу,  освещенные  вечерним  солнцем,
виднелись вековые деревья и цветущие сады и нежная зелень возделанных нив.
Но на перевале между серыми отвесными скалами клубился туман, было  темно,
и лошади оскользались и оступались на крутых осыпях  и  на  мокрых  камнях
там, где тропа шла по  ложу  потока.  Должно  быть,  шум  бегущей  воды  и
заглушал все остальные звуки. Никто из едущих не замечал, что  впереди,  в
тумане, затаились вооруженные всадники.
     Граф Эктор ехал во главе отряда, а в середине покачивался и  кренился
паланкин и подле него, не отступая  ни  на  шаг,  продвигался  Ральф.  Они
приближались к засаде, вот уже поравнялись с  ней.  Я  увидел,  как  Эктор
резко повернул голову и вдруг  натянул  поводья,  так  что  конь  под  ним
вскинулся на дыбы, осел на круп и поскользнулся на щебне;  в  руке  Эктора
сверкнул в воздухе обнаженный меч. Солдаты на  крытой  тропе,  как  могли,
окружили паланкин и приготовились к сражению. Вот началась жаркая схватка,
и никто не заметил то, что видел я: из-за  скалы  в  тумане  выезжали  еще
всадники.
     Должно быть, я вскрикнул. То есть вслух я не издал ни звука, но Ральф
вдруг поднял голову, будто пес на свист  хозяина.  Он  закричал,  осаживая
коня. Вместе с ним повернулись и другие и встретили новое нападение  лицом
к лицу - лязг, скрежет,  снопы  искр,  словно  из-под  кузнечного  молота,
бьющего по наковальне.
     Я, напрягая зрение, всматривался в огонь, мне хотелось  увидеть,  кто
такие эти напавшие всадники. Но разглядеть  их  не  удавалось.  В  темноте
сшибались мечи и щиты, сыпались искры, слышался стук, и звон, и  крики,  и
катились камни из-под копыт - и вот уже противник исчез в  тумане  так  же
внезапно, как появился, оставив одного убитого на каменной осыпи  и  увозя
поперек седла еще одного, истекающего кровью.
     Преследовать  их  по  горам  в   тумане   надвигающейся   ночи   было
бессмысленно. Один из Экторова отряда спешился, поднял убитого и перекинул
через  коня.  По  указанию  Эктора  тело  обыскали,  никаких  значков   не
обнаружили. Охрана снова окружила паланкин, и  отряд  двинулся  дальше.  Я
заметил, как Ральф украдкой обматывает тряпицей левую  руку,  куда  достал
из-за щита клинок неприятеля. А еще через минуту он со смехом наклонился в
седле к шторам паланкина и говорил: "Да, но ты  ведь  еще  не  вырос.  Дай
срок, пройдет годика два, и, обещаю, я подберу  тебе  меч  по  росту".  И,
протянув руку, задернул кожаную штору. Я напряг зрение,  чтобы  разглядеть
Артура, но сизый дым застлал всю картину, пастух громко крикнул собаку,  и
я вновь очутился на ароматном нагорье. Всходила луна, освещая руины храма,
где теперь ютились лишь совы - все, что осталось от культа богини.


     Так проходили праздные годы, которые я употребил на  путешествия,  но
об этом я рассказал в  другом  месте,  а  сейчас  нет  нужды  вдаваться  в
подробности. Для меня это были тучные годы, и не в тягость был мой путь, и
десница божия легко покоилась на мне, так что я повидал все, о чем  мечтал
когда-то; но во все это время я не получал ни вести, ни знамения  в  небе,
которое было бы мне призывом вернуться на родину.
     А потом, в один прекрасный день, когда Артуру уже шел седьмой год,  в
Пергаме, где я врачевал недужных и обучал учеников в лазарете, мне был дан
знак.
     Была ранняя весна, и целый день лил проливной дождь,  струи  хлестали
по  мокрым  камням,  белый  известняк  потемнел,  неустанные  потоки  рыли
глубокие борозды вдоль тропы, что ведет к больничным  кельям  у  моря.  Не
было пламени, в чьей сердцевине я привык видеть далекие  образы,  но  боги
там таятся за каждой колонной и самый воздух настоян на снах.  То,  что  я
увидел, было лишь сновидением, какие бывают у всякого, кто устал и забылся
сном.
     В тот вечер поздно нам принесли пострадавшего, на бедре у него  зияла
глубокая рана, и из нее фонтаном истекала его жизнь. Вдвоем  с  еще  одним
врачом мы провозились с ним, наверное, часа три, а  потом  я  спустился  к
морю обмыться от крови, щедро излившейся и заскорузшей на моей коже.  Была
надежда, что мой пациент останется жив: он  был  молод,  и  теперь,  когда
кровь остановили и рану зашили, он  спал.  Я  снял  с  себя  окровавленную
набедренную повязку - тамошний климат позволяет в сложные минуты  работать
полуголым, - вошел в воду и плавал до тех пор, пока не очистился, а  потом
растянулся отдохнуть на еще не остывшем песке. С наступлением вечера дождь
прекратился, ночь была безветренная, теплая и звездная.
     Это  было  не  видение,  а  как  бы  сон  наяву.  Я  лежал,  так  мне
представлялось, с открытыми глазами и смотрел на сияющие мириады, а оттуда
смотрели на меня. Там среди небесного воинства был один отдаленный огонек,
затуманенный, слабый, точно глаз фонаря в вихре снега. Но  потом  он  стал
приближаться, ближе, еще ближе, покуда своим затуманенным светом не затмил
более яркие звезды, и я увидел горы,  и  берег,  и  реки,  подобно  жилкам
зеленого листа, бегущие по долинам моей родины. А снег вихрился все  гуще,
скрывая долины, и за  белой  пеленой  слышались  раскаты  грома,  и  крики
сражающихся ратей, и поднялось море, подмыло  берега,  и  вверх  по  рекам
потекла соленая влага, зеленые  луга  подернулись  серым  и  легли  черной
пустыней, и жилы их обнажились, как кости мертвеца.
     Я проснулся с сознанием, что должен вернуться на родину:  год  Потопа
еще не наступил, но приближался. К будущему снегу или еще через год, но мы
скоро услышим раскаты грома, и мне надо успеть оказаться на  месте,  между
королем и его сыном.



                                    2

     У меня был план вернуться через  Константинополь,  и  туда  уже  ушли
нужные письма. Теперь я предпочел бы более прямой  путь,  но  единственный
корабль, на который я мог сесть, шел  на  север  каботажным  плаваньем  до
Халкедона, что находится через  пролив  прямо  против  Константинополя.  Я
приплыл туда  позже,  чем  рассчитывал,  по  причине  противных  ветров  и
изменчивой погоды, и узнал, к своей досаде, что корабль, направлявшийся на
запад, ушел у меня, можно сказать, из-под носа, а  следующий  ожидался  не
ранее  как  через  неделю.  Из  Халкедона  ходят  главным  образом   малые
каботажные суда, большие же пользуются константинопольским портом. Поэтому
я решил перебраться через пролив, радуясь, несмотря  на  подгонявшее  меня
нетерпение, что увижу великий город, о котором столько слышал.
     Я готов был к  тому,  что  Новый  Рим  превосходит  великолепием  Рим
Старый, однако град Константинов оказался полон контрастов:  здесь  нищета
ютилась бок о бок с роскошью и повсюду  царил  дух  предпринимательства  и
отваги,  отличающий  молодые  города,  которые  растут,  распространяются,
поглощают чужое и жадно стремятся к процветанию и богатству.
     На самом-то деле это город древний: он тысячу лет назывался Византии,
по имени Бизы, который пришел и обосновался здесь  со  своими  людьми,  но
полтора столетия назад император  Константин,  перенеся  к  востоку  центр
своей империи, начал укреплять и отстроил седой Византии и  дал  ему  свое
имя.
     Константинополь живописно расположен на мысу,  образующем  с  берегом
естественную гавань, которую здесь называют Золотой Рог; и  действительно,
я никогда не видел столько богато нагруженных судов, как  за  время  моего
краткого плаванья из Халкедона через пролив. В  городе  много  дворцов,  и
роскошных  домов,  и  государственных  зданий  с   коридорами,   подобными
лабиринту, а у входов и выходов толпятся чиновники без числа, точно  пчелы
перед ульем. Повсюду сады, а в них пруды и павильоны  и  неутомимо  бьющие
фонтаны; в городе питьевой воды сколько душе угодно. С суши город  защищен
стеной Константина, а от Золотых Ворот в ней идет  широкая  дорога  Мезея,
перекрытая арками почти на всем протяжении, она проходит мимо трех форумов
с колоннадами и кончается величественной триумфальной  аркой  Константина.
Над  городскими  стенами   со   стороны   моря   возвышается   грандиозная
императорская   церковь   Премудрости    Божией.    Великолепный    город,
ослепительная столица, но все-таки не Рим, как  полагал  мой  отец  и  как
думают у нас в Британии; здесь все же Восток, и к Востоку обращен  великий
Константинополь. Даже одежды - горожане носят римские плащи и тоги  -  все
же имеют вид азиатский, и, хотя на латыни говорят повсеместно, на  базарах
звучит и  греческий,  и  сирийский,  и  армянский,  а  за  аркадами  Мезея
начинаешь чувствовать себя в Антиохии.
     Тому, кто не покидал берегов Британии, трудно  представить  себе  эти
места.  Жизнь  здесь  бурлит  и  кипит   и   постоянно   что-то   обещает.
Константинополь устремлен вперед, тогда как Рим и Афины  и  даже  Антиохия
словно обернулись назад, а Лондон, с его разрушающимися храмами и  наскоро
подлатанными башнями, где люди живут постоянно настороже, не отнимая  руки
от меча, казался отсюда таким же далеким  и  почти  таким  же  диким,  как
ледяные земли норманнов.
     В  Константинополе  я  остановился  у  дальнего  родича  моего  отца,
который, впрочем,  несмотря  на  отдаленность  родства,  принял  меня  как
кузена. Он происходил от некоего Адеана, шурина Максима, который служил  в
его войске и вместе с ним участвовал в последнем походе на Рим. Под  Римом
Адеан был жестоко ранен, его сочли  мертвым  и  оставили  на  поле  брани,
однако его вынесла и выходила одна  христианская  семья.  Впоследствии  он
женился на дочери этого семейства, стал христианином, и хотя  сам  никогда
не служил  Восточному  императору  (удовольствовавшись  только  амнистией,
дарованной по ходатайству тестя), однако сын  его  поступил  на  службу  к
Феодосию II, составил себе состояние и был вознагражден за службу женой из
королевского дома и роскошным дворцом вблизи Золотого Рога.
     Его правнук носил то же имя, но оно уже произносилось на византийский
лад: Адьян. Обликом он все еще был в значительной мере кельт, валлиец,  но
как бы обескровленный близостью к солнцу. Высокий, худощавый, лицо  узкое,
без румянца, темные глаза близко поставлены, как  на  всех  их  портретах.
Губы тонкие, тоже бескровные, - сжатый рот царедворца, привыкшего  хранить
секреты. Но он был не лишен юмора  и  умел  вести  умные  и  занимательные
беседы - редкое искусство в  стране,  где  все,  даже  женщины,  постоянно
толкуют о  возвышенных  духовных  материях,  и  притом  с  плоской,  чисто
плотской тупостью. Я и полдня не пробыл в Константинополе, а уже  поневоле
вспомнил то место в книге Галапаса, где он пишет: "Спроси, сколько  оболов
стоит товар, а тебе ответят рассуждением о догмате рождения и  нерождения.
Справься о цене на хлеб - услышишь, что Отец более велик,  нежели  Сын,  и
Сын ниже Отца. Поинтересуешься, истоплена ли баня, а тебе в ответ: Сын был
сотворен из ничего".
     Адьян принял меня очень радушно  в  роскошном  покое  с  мозаикой  на
стенах и полом  из  золотистого  мрамора.  В  Британии,  где  холодно,  мы
застилаем изображениями полы и плотно завешиваем ими  стены  и  двери;  на
Востоке же поступают иначе. Эта комната вся играла красками; в мозаике они
используют много  золота,  а  от  слегка  неровной  поверхности  создается
впечатление переливчатости, будто бы это не камень, а  воздушный  шелковый
занавес. Фигуры совсем как живые, разноцветные, многие очень  красивые.  Я
вспомнил растрескавшееся мозаичное панно у меня на родине в  Маридунуме  -
мне, ребенку, оно казалось прекраснейшей картиной в мире.  Изображало  оно
Диониса с дельфинами и виноградными лозами, но мозаика  выкрошилась,  лицо
бога кто-то подправил и не так вставил ему в  глаза  зрачок.  До  сих  пор
Дионис представляется мне косоглазым. Одной стороной комната  выходила  на
террасу, где был большой мраморный  бассейн  с  серебрящимся  фонтаном,  а
вдоль  балюстрады  в  горшках  росли  кипарисы  и  лавры.   Ниже   террасы
простирался напоенный солнцем дивный сад, в нем цвели розы, ирисы и жасмин
(хотя было всего лишь начало апреля), смешивая свое  дыхание  с  ароматами
тысячи разных кустов, и повсюду тянулись, указуя  в  небо,  черные  персты
кипарисов в золотых шишечках. А за садом  сверкали  воды  бухты,  кишевшей
судами всех размеров, так деревенские пруды в наших краях кишат плавунцами
и водяными блошками.
     У Адьяна меня ждало письмо от Эктора. После взаимных  приветствий  я,
испросив у хозяина позволения, развернул и прочел его.
     Писец Эктора писал хорошо, но длинноватыми периодами, которыми, как я
понимал, хотел возместить некоторую прямолинейность истинных  слов  своего
господина. Письмо, если отбросить поэтические  обороты  и  красоты  стиля,
подтверждало то, что я и так уже знал или предполагал. В крайне осторожных
выражениях Эктор  сообщал  мне,  что  Артур  (чтобы  писец  не  понял,  он
диктовал: "Друзилла и оба мальчика") в безопасности.  Но  надолго  ли  эта
безопасность, Эктор писал, что сказать трудно, и  передавал  мне  новости,
как они до него дошли.
     Угроза вторжения, всегда присутствовавшая, но уже  давно  сводившаяся
лишь к единичным набегам, теперь опять начала  устрашающе  расти.  Окта  и
Эоза, вожди саксов, разбитые Утером в первый  год  царствования,  все  еще
содержались пленниками в Лондоне, но в  последнее  время  на  Утера  стали
оказывать давление - причем не только  союзные  саксы,  но  и  кое-кто  из
британских вождей, опасающихся недовольства на Саксонском берегу, -  чтобы
он освободил саксонских принцев на мирных условиях. Утер не соглашался,  и
были совершены две вооруженные попытки вызволить их  из  заточения  силой.
Обе они были подавлены, и весьма  жестоко,  и  теперь  другие  группировки
побуждали Утера немедля  предать  пленников  смерти,  на  что  он  не  мог
решиться, боясь рассердить федератов. Прочно  утвердившись  на  Саксонском
берегу, в угрожающем соседстве даже от Лондона, они готовы были, чуть что,
сразу вызвать из-за моря подкрепление и вторгнуться на  богатые  земли  за
валом Амброзия. А слухи между тем  поступали  еще  того  беспокойнее:  был
пойман гонец, который под пыткой признался, что  везет  залоги  дружбы  от
англов на востоке, на реке Абус, пиктским царькам к западу от Стрэтклайда.
Правда, всего лишь залоги, ничего более, добавлял Эктор,  и  он  лично  не
думает, что опасность может сейчас грозить с севера. Между Стрэтклайдом  и
Абусом лежат верные королевства Регед и Лотиан.
     Я пробежал глазами остальное и скатал письмо.
     - Мне надо немедля возвращаться на родину, - сказал я Адьяну.
     - Так сразу? Я этого опасался. - Он сделал знак слуге, тот поднял  из
чаши со снегом серебряный кувшин  и  налил  вино  в  стеклянные  кубки.  Я
удивился, откуда они берут снег, - оказывается, его привозят ночами с  гор
и хранят в погребах под соломой. - Сожалею,  что  ты  нас  покидаешь,  но,
когда прибыло это письмо, я так и подумал, что в нем дурные вести.
     - Пока еще не дурные, но дурные последуют. - Я объяснил ему, как мог,
положение в Британии. Он слушал с интересом. В Константинополе такие  вещи
понимают хорошо. С тех пор как гот Аларих взял Рим, здесь привыкли ожидать
громов с севера. Я продолжал: - Утер - могучий король и умелый полководец,
но он не вездесущ, а такое разделение сил внушает  людям  неуверенность  и
страх. Необходимо обеспечить престолонаследие. -  Я  постучал  пальцем  по
свитку. - Эктор сообщает мне, что королева опять в тягости.
     - Я слышал. Если родится мальчик, он будет объявлен  наследником,  не
так ли? Конечно, младенец на троне сейчас был бы не ко времени. Разве  что
найдется еще один Стилико, чтобы блюсти интересы государства.  Он  имел  в
виду  знаменитого  полководца,  который   оберегал   престол   малолетнего
императора Гонория. - Есть ли среди военачальников Утера  такой,  которому
можно поручить регентство в случае его гибели?
     - Эти скорее убьют, чем оберегут, насколько я их знаю.
     -  Тогда  Утеру  лучше  оставаться  жить  или  же  объявить  законным
наследником того сына, который у него уже есть.  Ему  сейчас  должно  быть
сколько? Семь? Восемь? Почему бы  Утеру  не  решиться  на  такой  разумный
поступок: признать его наследником, а тебя назначить регентом  на  случай,
если король падет в бою до достижения им совершеннолетия? - Он поглядел на
меня искоса сквозь стекло кубка. - Ну,  ну,  Мерлин,  зачем  так  подымать
брови? Весь мир знает, что ты увез мальчика  из  Тинтагеля  и  где-то  его
тайно содержишь.
     - А где, весь мир не говорит?
     - Говорит, конечно. Мир  неустанно  рождает  гипотезы,  как  вон  тот
водоем - лягушек. Всеобщее мнение таково, что ребенок спрятан  на  острове
Ги-Бразиль, где его вскармливают молоком сразу девяти  королев.  Не  диво,
что он процветает. Или же он, может быть,  при  тебе,  только  невидим.  В
обличье вьючного мула, например, а?
     Я засмеялся.
     - Разве я посмел бы? Кто же тогда, вы