ты,  -  я понял, что ты
обознался...  ну, и  мне  стало страшно. Прости меня. Мне бы надо было сразу
тебе объяснить, чем удирать от тебя. Прости.
     - Но когда я предложил обучить тебя моему искусству и пригласил к себе,
ты сказал, что придешь. Почему?
     Его  белые руки судорожно  теребили  узелок.  Он  по-прежнему стоял  на
пороге - того гляди, убежит.
     -  Потому  что.. Когда ты сказал, что  он... тот, другой мальчик... был
такой, кто может перенять твое искусство...  Ты сразу это  почувствовал,  ты
сам сказал, и он это тоже знал... Так вот... - Мой гость сглотнул.  - Я тоже
такой.  Я  всегда чувствовал, что  в глубине  нашего  сознания  есть  двери,
готовые открыться навстречу свету, если только подобрать ключ. - Он замялся,
но не отвел от меня глаз.
     - И что же?
     - Поэтому,  когда  ты  позвал  меня  вдруг  из  тумана,  это  было  как
исполнение  мечты. Сам  Мерлин  обращается  ко  мне  по  имени и  предлагает
желанный ключ... Даже  когда  я понял,  что  ты обознался  и  принял меня за
другого,  умершего,  я решил, что, может быть, все  же смогу занять при тебе
его место... Но потом я понял,  как глупо с  моей стороны надеяться обмануть
самого Мерлина. И я не осмелился прийти.
     - Но теперь ты осмелился.
     - У меня не было выбора. - Он сказал это просто, буднично. - С той ночи
я  ни о чем другом не мог  думать. Мне было страшно, потому  что...  Да, мне
было страшно, но есть такие вещи, от которых невозможно  уклониться, которые
неотступно преследуют. И не дают ни жить, ни дышать. Ты понимаешь меня?
     - Отлично понимаю.
     Я  старался, чтобы мой голос  не задрожал  и  не  сорвался в звон,  но,
верно, в него  все же проник  как-то трепет моего сердца, потому что  сверху
еле слышно, певуче ему отозвалась арфа.
     Мальчик ничего не услышал. Он все  так же стоял передо мной, готовый ко
всему, храбрясь и смиряя себя в мольбе.
     - Теперь ты знаешь правду. Я - не тот мальчик, которого ты знал раньше.
Я тебе  незнаком. Неважно, какие чувства у меня там, внутри, - он хотел было
ткнуть себя в грудь, но вместо этого только сильнее сжал узелок, - ты можешь
думать, что меня учить не стоит  твоего труда, я понимаю и даже не прошусь к
тебе  в ученики. Но если бы  ты позволил...  если бы ты только  позволил мне
остаться  здесь,  я  бы  спал в  конюшне,  где угодно,  и помогал  бы тебе в
работе...  вот в этом, например, - он кивнул на ступку, в которой я растирал
иссоп,  - и тогда, может быть, в конце  концов ты убедишься... - Тут голос у
него  опять  пресекся.  Он  замолчал  и стоял,  глядя  мне прямо  в глаза  и
облизывая пересохшие губы.
     Не выдержал не он,  а я, и первым отвел взгляд. И даже отвернул голову,
чтобы спрятать радость, жаром бросившуюся мне в лицо.  Я погрузил  пальцы  в
кучу пахучей  травы  и растер ломкие стебли.  Чистый,  пряный аромат  иссопа
ударил мне в ноздри и поддержал мои силы.
     И тогда медленно, не поворачивая к нему головы, я произнес:
     - Когда я заговорил с  тобою на  озере, я  действительно принял тебя за
мальчика, с  которым путешествовал много  лет назад. Его  душа была созвучна
моей душе. Он умер, и с той поры я непрестанно  горевал о нем. При виде тебя
я подумал,  что обманулся тогда и что на самом деле он остался жив; но потом
на досуге  я сообразил, что теперь он был  бы  уже  не  мальчик,  а взрослый
мужчина.  Глупая  ошибка, так  можно  сказать. Подобных  ошибок я  обычно не
делаю. Ее породили усталость и  печаль, утешал я себя,  да еще теплящаяся до
сих  пор надежда, что, может быть, когда-нибудь он  -  или  иная родственная
душа - все же придет ко мне.
     Я замолчал.  Мой  гость не произнес ни слова.  Луна уплыла из  дверного
проема, и теперь он  стоял,  обрамленный  темнотой. Дальше  я говорил, глядя
прямо на него:
     -  А надо  мне  было догадаться,  что  это не  ошибка.  Это  рука  бога
перекрестила  твою дорогу с  моей  дорогой и  привела тебя  ко мне,  вопреки
твоему страху. Ты  - не тот мальчик, которого я знал,  но, если бы ты не был
ему  подобен, я бы просто не  обратил  на тебя внимания  и,  уж  конечно, не
заговорил с тобой. Та ночь была волшебной ночью, мне следовало это помнить и
довериться ей.
     Он с живостью отозвался:
     -  Я это тоже  чувствовал. Звезды  холодили мне  кожу, как снежинки.  Я
отправился багрить рыбу, но не тронул ни одной. В такую ночь никто не должен
умирать,  даже рыбы. - Я разглядел  улыбку на его устах, но, когда он набрал
воздуху в грудь  и обратился ко мне с вопросом, голос его дрожал: - Так ли я
тебя понял, что мне можно остаться? Я тебе гожусь?
     - Годишься.  -  Я вынул руки из кучи сухой травы и отряхнул  над столом
пальцы. - Кто из нас  теперь оспорит,  что нами управляет промысел  бога? Не
бойся меня.  Я очень  рад  твоему  приходу.  Я еще  предостерегу тебя, когда
придет  время  для  предостережений,  расскажу  о  том,  какую  тяжкую  ношу
взваливаешь ты  себе  на  плечи и  какие тернии ждут тебя  на  этом пути. Но
сейчас я не осмелюсь выговорить ни единого слова, могущего отпугнуть тебя от
меня. Войди же и дай мне тебя рассмотреть.
     Он повиновался,  а  я взял с  полки  и поднял ему навстречу незажженную
лампу - фитиль воспламенился и ярко запылал.
     Теперь  я убедился,  что  на  свету никогда  не принял  бы его за слугу
ювелира. Однако сходство было заметное. Правда, он оказался чуть выше ростом
и не так худ лицом, и кожа  у  него была нежнее, а пальцы - тонкие и ловкие,
как и у  того, - видно, никогда не исполняли грубой рабской работы. Но такая
же грива темных густых волос падала чуть не до самых плеч.
     И  рот был  очень  похож,  настолько  похож,  что  я  готов  был  опять
обмануться, - те же  мягкие, мечтательные очертания, за  которыми, как можно
было подозревать,  таилась  твердость, настойчивость в достижении  цели. Тот
Ниниан  умел  тихо отстраняться  от  всего, что его  не  интересовало,  он с
полнейшим  равнодушием  пропускал  мимо  ушей  разглагольствования  хозяина,
прячась от них в мир грез. Здесь передо мной было то же уклончивое упрямство
и  то  же  отсутствующее,  задумчивое  выражение  глаз,  которые,  и  широко
открытые, могли ничего не видеть вокруг. Глаза были серые с черным ободком и
прозрачные, как озерная  вода.  Позднее я  заметил, что они, подобно  воде в
озере,   способны  отражать  цвет   и   делаться   зелеными,   голубыми  или
черно-штормовыми в зависимости от настроения. Но теперь они смотрели на меня
заворожено и со страхом.
     -  Ах, лампа, - сказал  я. - Ты  что, не  видел  никогда,  как вызывают
огонь?  Это будет один из первых твоих уроков. Мой учитель тоже обучил  меня
этому прежде  всего.  А  может  быть, тебя  заинтересовали вон те  банки? Ты
смотришь  на  них так,  словно  думаешь,  что я  храню  в них  яды. Я просто
заготавливаю на зиму травы, которые вырастил в своем саду.
     -  Иссоп,  - произнес он и посмотрел  на меня лукаво, я бы сказал даже,
будь  он  девочкой,  что кокетливо.  - "Будучи  пережжен  с  серой, исцеляет
воспаление горла, а сваренный с медом, помогает от плевритов".
     Я рассмеялся.
     - Гален? Для начала  неплохо! Ты,  оказывается, умеешь читать? А знаешь
ли ты... Но нет, отложим до завтра. А сейчас вот что: ты ужинал?
     - Да, спасибо.
     - Ты сказал, что Ниниан - одно из твоих имен. Как бы ты  хотел, чтобы я
тебя называл?
     - Пусть будет Ниниан... если тебе это не причинит боли. Что сделалось с
тем мальчиком, которого ты знал? Ты, кажется, говорил, он утонул?
     - Да.  Мы  были в Корстопитуме,  и  он пошел  с  городскими мальчишками
купаться в реке Кор у моста, где она впадает в Тайн.  А вскоре они прибежали
и рассказали, что его унесло течением.
     - Мне очень жаль.
     Я улыбнулся ему.
     - Тебе  придется  хорошенько  потрудиться,  чтобы  возместить  мне  эту
потерю. Пошли же, Ниниан, надо выбрать, где ты будешь спать.
     * * *
     Так  у  меня появился помощник, а у моего бога -  новый  слуга. Десница
бога все это время лежала и на нем, и на мне. Теперь мне представляется, что
тот, первый,  Ниниан был лишь предвестником  - лишь отброшенной из  будущего
тенью - настоящего Ниниана, который явился ко мне из вод озера. С первого же
дня стало  ясно,  что внутреннее чувство не обмануло ни его, ни меня: Ниниан
Озерный,  правда,   не   владел   тайнами   моего  искусства,  но   оказался
необыкновенно способным учеником.  Он все схватывал на лету, впитывал в себя
и знания, и  навыки, как впитывает ткань  чистую воду. Он свободно  читал  и
писал  и, хотя не имел, в отличие от  меня в юности,  дара  языков, говорил,
помимо  местного  наречия,  на  вполне  сносной  латыни  и довольно  понимал
по-гречески,  чтобы  читать  ярлыки  на  банках  и  разбирать  рецепты.  Ему
довелось, по его словам, держать в руках перевод Галена, однако о Гиппократе
он знал только понаслышке. Я усадил его штудировать отца медицины в переводе
на  латынь, и  он одолевал меня вопросами, так что я и сам почувствовал себя
едва  ли  не  школяром  -  я так  давно не задавался  вопросами,  что  забыл
доказательства ответов. Чего он  не знал  и не желал знать - так это музыки,
здесь я впервые натолкнулся на его мягкое, но неодолимое упрямство.  Когда я
играл и пел, он  мечтательно слушал, светлея  лицом,  но  сам ни за  что  не
соглашался даже попробовать; и, сделав несколько безуспешных попыток обучить
его нотам на большой арфе, я вынужден был отступиться. Я очень  хотел, чтобы
он научился петь -  слушать, как  на моей арфе играет другой, мне было бы не
слишком  приятно,  но голос  у  меня с  годами испортился,  и я  рад был  бы
услышать, как новый, молодой  голос поет сочиненные мною песни.  Но он  ни в
какую. Улыбнется, настроит  мне арфу (на это он был способен  и согласен)  и
сидит слушает.
     Всему же прочему он обучался  жадно  и быстро. Вспоминая, каким образом
мой старый  наставник Галапас посвящал меня в тайны магического искусства, я
постепенно,  шаг  за  шагом, вводил  Ниниана  под  туманные своды  волшебных
чертогов. Даром ясновидения он  в  какой-то мере обладал, но,  тогда как я с
самого  начала  превосходил своего  учителя,  он в  лучшем случае  обещал  в
будущем  со  мной сравняться;  прорицание  же  оставалось  ему  недоступно -
хорошо, если он достигнет хотя бы половины моей высоты. Как все старые люди,
я боялся, что его юный ум и нежное  тело не выдержат тех трудностей и тягот,
с которыми я сам много раз справлялся. Как некогда Галапас - меня, я опаивал
его тонко действующими, но неопасными зельями, и  вскоре он уже видел образы
в пламени  очага или  лампы, но,  приходя в себя,  чувствовал  не более  чем
усталость  и  был разве что слегка встревожен. Он еще не  научился связывать
свои  видения  с  истиной.  И  тут я  не  хотел  ему  подсказывать; да и  не
происходило ничего существенного в эти  тихие  годы его учения, о  чем можно
было  увидеть  в  пламени истинное пророчество.  Раз или  два он  принимался
толковать мне что-то про королеву, Мельваса, Бедуира и короля, но  я говорил
ему, что эти видения слишком темные и лучше о них не задумываться.
     О себе, о  своем прошлом  он  по-прежнему не хотел ничего рассказывать.
Всю жизнь он  прожил на острове или по соседству, родители его, насколько  я
понял, были бедные обитатели одной  из окрестных приозерных деревень. Ниниан
Озерный - так  он себя назвал и больше ничего не считал нужным добавить. И я
этим удовлетворился. В конце концов,  его прошлое не имело значения; будущее
же его  зависело от меня. Я  не хотел его расспрашивать - как незаконный сын
неизвестного  отца  я  сам  немало  настрадался  в  его  возрасте  от  таких
расспросов  и потому, уважая его молчание, не выпытывал  о том, о чем  он не
хотел говорить.
     Приемы  врачевания,  анатомия,  целебные  снадобья  - вот  что ему было
интересно, и здесь он преуспевал. При этом он еще оказался в отличие от меня
искусным рисовальщиком.  В ту  первую зиму  своего  ученичества  он занялся,
просто   ради   удовольствия,  составлением   местного   гербария,   хотя  с
определением и разыскиванием полезных трав (а это добрая половина лекарского
искусства)  пришлось подождать до весны.  Да и куда  торопиться,  говорил он
мне, в его распоряжении вечность.
     Так, счастливая  и  благословенная, прошла зима;  каждый день не вмещал
изобилия, которым полнилась жизнь.  Быть  с Нинианом  значило обладать всем:
вернулась моя молодость, все схватывающая на лету, и снова перед нею будущее
разворачивало  свои  ослепительные  обещанья;  в то  же  время я наслаждался
спокойной жизнью размышлений и одиночества. Ниниан  чувствовал, когда у меня
появлялась потребность  побыть  одному, и  либо уходил к себе,  либо  просто
погружался в  молчание,  в глубокую  задумчивость,  так  что я не ощущал его
присутствия. Жить со мной в доме он не захотел, предпочитая, как он говорил,
расположиться отдельно, чтобы не опасаться быть мне помехой. Поэтому я велел
Море приготовить верхнее жилье, которое  предназначалось для  слуг, будь при
мне  слуги.  Это  было  помещение над  кладовыми  и  мастерской,  окнами оно
выходило на запад, и, несмотря на малые размеры и низкие стропила крыши, там
было уютно  и не душно.  Поначалу мне было показалось,  что  Ниниан завел  с
Морой шашни - он подолгу  болтал с ней то  в кухне, то у реки, куда  девушка
спускалась полоскать  белье,  и  до  меня  часто  долетал их  непринужденный
согласный  смех;  однако  никаких признаков  близости не было заметно,  а со
временем из разговоров с Нинианом я по отдельным его обмолвкам заключил, что
он столь же  неопытен в любви, как  и я.  И  это я счел вполне естественным,
ведь магическая сила росла в нем прямо  на глазах,  с каждой неделей. А боги
не дают нам два дара одновременно, они ревнивы.
     На  следующий  год  весна  наступила  рано:  мягкая,  солнечная  погода
установилась уже в марте, и потянулись в  небе стаи  диких  гусей, спеша  на
север к своим гнездовьям. Я простудился немного и несколько дней просидел  в
доме; но потом вышел понежиться на солнышке в саду. Горлинки уже были заняты
любовными  хлопотами.  От разогретой  садовой стены  исходило  тепло, как от
растопленного очага. Распустились цветки на ветвях айвы,  понизу вдоль стены
пышно цвели зимние ирисы. Из-за  конюшни доносился скрежет  огородной лопаты
трудолюбивого Варро.  Я  рассеянно думал о  том, какие растения  надо  будет
посадить в  этом  году.  Мысли были  сонные, приятные,  взгляд  покоился  на
переливчато-сизых грудках горлинок, слух ловил их убаюкивающее воркованье...
     Позже, вспоминая  тот  час, я  предположил,  что  на  меня  опять напал
таинственный обморочный  недуг и помрачил мое сознание. Такая мысль для меня
утешительна.  Но  кто знает, быть может,  то был не  прежний недуг, а просто
старость  да еще  недомогание после простуды, а также  успокоительная отрава
довольства.
     Очнулся я от  звука быстрых шагов по каменным ступеням,  открыл  глаза,
поднял  голову.  Сверху,  из  своей  комнаты,  спускался  Ниниан,  спеша, но
пошатываясь, словно это он, а не я был болен и не в себе. Сходя по лестнице,
он, чтобы не упасть, одной рукой  держался за стену. Вот  он нетвердо прошел
через  колоннаду  и, очутившись на солнце,  остановился, опираясь на одну из
колонн.  Я  увидел  бледные  щеки,  глаза в  пол-лица, влажные,  расширенные
зрачки. Губы пересохли,  зато на лбу выступили капли и две  глубокие борозды
боли пролегли между бровями.
     - Что с тобой?
     Встревоженный,  я  стал  было  тяжело  подниматься  на   ноги,  но   он
успокаивающим жестом остановил  меня, приблизился и  опустился у моих ног на
каменные плиты, залитые солнечными лучами.
     - Я видел сон, - проговорил он изменившимся голосом.  - Нет, я не спал.
Я читал у  окна. Там висит паутина, вся в капельках после ночного дождя. И я
залюбовался, глядя, как они искрятся на солнце...
     Только тут я понял. Протянув руку, я придержал его за плечо.
     -  Посиди  минуту  тихо. То,  что  ты видел, не забудется. Подожди меня
здесь. Успеешь рассказать.
     Я встал, но он поймал меня за полу балахона.
     -  Ты  не  понял.  Это  было предостережение! Я знаю!  Грозит  какая-то
опасность...
     -  Я  отлично  понял. Но пока у  тебя не  пройдет головная боль, ты  не
сможешь ничего вразумительно рассказать. Подожди минуту. Я сейчас вернусь.
     Я отправился в кладовую. И, готовя  ему укрепляющее питье, думал только
об одном: он, читая и размышляя, увидел вещие  образы в искрящейся росинке -
я же,  лениво нежась в ярком свете солнца,  не  видел ничего. Я спохватился,
что руки у  меня немного дрожат. Да, подумал я,  много любви понадобится мне
для того, чтобы  кротко  стоять в  стороне и  смотреть, как  бог вместо меня
осеняет  теперь  своим крылом  другого. Пусть магическая сила приносит боль,
внушает людям страх, даже ненависть - все  равно для того, кто  ею  обладал,
отречься, уступить ее другому, кто бы он ни был, - слишком большая жертва.
     Я вынес кубок  с  питьем на солнце. Ниниан, все  так же скорчившись  на
каменных плитах,  прижимал  кулак к вспотевшему лбу. Вид у  него был  юный и
слабый.  Подняв  мне  навстречу  голову,  он  посмотрел  на  пеня  ничего не
видящими, слезящимися от  боли  серыми глазами. Я сел,  взял его  за руку  и
помог ему поднести кубок к губам.
     - Вот. Выпей. Тебе станет легче. Нет, нет, пока ни слова.
     Он  выпил. И снова свесил голову, прижав  теперь лоб к  моему колену. Я
опустил ладонь ему на волосы. Так мы сидели с  ним  неподвижно,  а горлинки,
вспугнутые его появлением,  постепенно слетались обратно и  снова  принялись
нежно  ворковать  на  черепичном на-вершье  садовой стены.  И из-за  конюшни
по-прежнему  раздавался  размеренный скрежет  лопаты  в  руках трудолюбивого
Варро.
     Но вот Ниниан пошевелился.
     Я снял руку.
     - Полегчало?
     Он кивнул и поднял ко мне лицо. Борозды боли уже сошли с его лба.
     - Да. Совсем прошло. Это  была не  просто головная боль - а словно игла
впилась в мозг. Со мной никогда в жизни такого не бывало. Это болезнь?
     -  Нет.  Это -  дар  ясновидения.  Теперь  ты  -  глаз  и  язык  самого
неумолимого из  богов. Ты видел сон наяву, люди  зовут такой сон видением. А
теперь можешь пересказать  его  мне,  и  посмотрим, было  ли твое видение  и
вправду вещим.
     Он подтянул колени, обхватил их руками. И заговорил, глядя мимо меня на
белую стену, по которой распластались черные плети айвовых ветвей с красными
раструбами  цветов.  Зрачки  его еще  оставались расширенными, голос  звучал
ровно и тихо, словно он пересказывал заученное.
     - Я видел серый простор  моря, взбаламученный штормовыми ветрами, волны
разбивались о скалы, сверкая белизной, точно волчьи клыки. И  серый галечник
береговой отмели  под  струями дождя. Волны  накатили  на берег  и выбросили
обломки мачт, разбитые бочонки, обрывки парусов - остатки кораблекрушения. И
тела  утонувших людей,  мужчин и женщин. Труп одного  мужчины волна оставила
вблизи меня, и я  увидел, что  этот  мужчина был  убит:  у него на шее зияла
глубокая рана, но кровь всю  вымыло море. И детские тела я видел тоже, троих
мертвых детей. Один голый ребенок был пронзен копьем. А за чертой  бурунов я
видел второй  корабль,  невредимый,  паруса его  были свернуты,  и  работали
весла, удерживая корабль на месте. Я видел, что  он глубоко  сидит в воде от
избыточного груза.  Высокий нос корабля  был круто изогнут  и украшен  парой
оленьих рогов, настоящих или вырезанных  из  дерева,  я не разглядел. А  вот
название корабля  я  прочел: "Король Олень".  Люди  на корабле смотрели, как
море выбрасывает на берег мертвые тела, и смеялись. Они находились далеко от
берега, но, поверишь ли, я слышал их речи вполне отчетливо...
     - Верю. Дальше.
     -  Они  говорили:  "Тебя направляли боги.  Кто бы  подумал, что  старая
лохань так нагружена богатствами! Твое везение и  честный раздел добычи всех
нас сделают богачами!" Эти слова