я бы сказал, маленький  Мерлин,  что  тебе  тоже
лучше об этом не знать. Если бы твоя мама-принцесса захотела, она бы  тебе
сказала. Боюсь, ты скоро это поймешь.
     Я увидел, как он снова делает знак против дурного глаза, но  на  этот
раз спрятав руку. Я открыл рот, чтобы спросить, верит ли он россказням, но
он взял рог и поднялся.
     - Ты пообещал. Не забудь.
     - Хорошо.
     - Я наблюдаю за тобой. Ты идешь собственной дорогой в жизни, и иногда
мне кажется, что ты ближе к природе,  чем  к  людям.  Она  дала  тебе  имя
"сокола"?
     Я кивнул.
     - Тебе есть над чем подумать. На время лучше  забыть  о  соколах.  По
правде говоря, их  слишком  много  развелось  вокруг.  Ты  видел  голубого
вяхиря?
     - Которые вместе с белыми голубями пьют из фонтана и потом улетают на
свободу? Конечно. Я их кормлю зимой вместе с другими голубями.
     - У меня на родине говорили, что у вяхиря много  врагов,  так  как  у
него мягкое мясо и вкусные яйца. Он живет и наслаждается лишь потому,  что
вовремя скрывается.  Может  быть,  леди  Ниниана  и  называет  тебя  своим
соколенком, но ты еще не стал соколом, маленький  Мерлин.  Ты  всего  лишь
голубь. Запомни это. Веди незаметную жизнь и вовремя скрывайся. Такие  мои
слова. - Он положил мне руку на плечо. - Рана еще болит?
     - Щиплет.
     - Значит, дело пошло на поправку. Ссадина не будет долго щипать. Боль
скоро утихнет.
     Прошло немного времени, и все зажило без следа. Но  мне  запомнилось,
как саднила скула в ту ночь и я не мог заснуть. В  другом  углу  Сердик  и
Моравик не издали за все время ни звука, боясь, что я наслушался именно их
бормотанья.
     Когда они  заснули,  я  тихо  выполз,  перебрался  через  скалящегося
волкодава и поспешил в подвалы.
     Но сегодня ночью я не услышал ничего интересного, кроме пения  Олуэн.
Мягким и сочным, как у невиданной птицы, голосом она пела песню, которую я
раньше не слышал. Песня  была  про  дикого  гуся  и  охотника  с  золотыми
силками.



                                    4

     После этого жизнь пошла своим  чередом.  Мне  кажется,  что  в  конце
концов дед смирился с отказом матери выходить замуж. Отношения между  ними
оставались натянутыми еще неделю-две, но вскоре  королевский  гнев  остыл.
Вернувшись, Камлак осел во дворце, будто никуда и не уезжал.  Приближалось
обещающее хорошую добычу время охоты. Все вернулось на круги своя.
     Но не у меня. После происшествия во фруктовом  саду  Камлак  перестал
покровительствовать мне. Да и я больше не ходил за  ним.  Нельзя,  правда,
сказать, что он не проявлял ко мне доброты. Раз или два он защищал меня  в
небольших драчках с мальчишками, принимая мою сторону даже против Диниаса,
который пользовался теперь его расположением вместо меня.
     Однако я  больше  не  нуждался  в  подобном  покровительстве.  В  тот
сентябрьский день я усвоил еще один урок,  не  считая  преподнесенной  мне
Сердиком притчи о вяхире. Я самостоятельно занялся Диниасом. Однажды ночью
по пути в пещеру я заполз под его спальню и случайно услышал,  как  Диниас
со своим приятелем Брисом смеялись над совершенной ими днем проделкой. Они
проследили за Аланом, другом Камлака, отправившимся на свидание к одной из
служанок, и спрятались недалеко, откуда могли  беспрепятственно  наблюдать
за ходом встречи вплоть до ее счастливой развязки.
     Когда же Диниас на следующее утро вновь  устроил  мне  засаду,  я  не
отступил. Сказав пару слов, я спросил его между прочим,  не  видел  ли  он
сегодня Алана. Он запнулся,  покраснел,  потом  побледнел  (у  Алана  была
тяжелая рука, а вместе с ней и нрав) и бочком прокрался  мимо,  сделав  за
спиной знак от нечистой силы. Если ему так  хочется,  пусть  считает  меня
колдуном, а не обычным шантажистом. После этого случая мои  сверстники  не
поверили бы даже верховному королю, если бы  тот  приехал  и  назвал  меня
своим сыном. Меня оставили в покое.
     Все оказалось к лучшему. Зимой часть пола в бане  обвалилась,  и  мой
дед посчитал положение опасным. Подвал засыпали и разложили  в  оставшемся
пространстве яд против крыс. Подобно лисенку,  выкуренному  из  норы,  мне
приходилось теперь защищать себя на поверхности земли.
     Через полгода после приезда Горлана, когда  холодный  февраль  сдался
распускающемуся зеленью марту, Камлак  начал  уговаривать,  сначала  мать,
потом деда, отдать меня в ученье. Думается, что моя мама  была  благодарна
ему за проявленную заботу. Я тоже старался показать своим видом,  что  мне
приятно, поскольку после инцидента в саду я не  питал  никаких  иллюзий  в
отношении его намерений. С  моей  стороны  не  составляло  никаких  усилий
убедить  Камлака  в  том,  что  мое  отношение  к  священству   претерпело
изменения. Заявление матери, что она никогда  не  выйдет  замуж,  уход  ее
придворных  дам,  частые  визиты  в  монастырь  Святого  Петра,  где   она
беседовала с аббатисой и  приезжавшими  священниками,  развеяли  наихудшие
опасения Камлака.  Он  боялся,  что  она  выйдет  замуж  за  какого-нибудь
уэльского принца, который от ее имени  правил  бы  королевством.  Или  что
объявится мой неизвестный отец  и  узаконит  меня  в  качестве  наследного
принца. Занимая высокое положение и располагая властью, он  мог  бы  силой
убрать Камлака. Для дяди не имело значения то, что в любом случае я не мог
представлять для него реальную опасность, особенно сейчас, так  как  перед
Рождеством он женился, и уже в марте  было  заметно,  что  его  жена  ждет
ребенка. Даже будущий ребенок Олуэн, которому осталось совсем  немного  до
появления на свет, не мог ему угрожать.  Камлак  пользовался  безграничным
доверием деда, и казалось маловероятным, чтобы брат при  такой  разнице  в
возрасте представлял опасность.  Камлак  был  хорошим  бойцом,  знал,  как
вызвать людские симпатии, был безжалостен и  рассудителен.  Безжалостность
проявилась во фруктовом саду. Рассудительность -  в  равнодушной  доброте,
выказываемой после  решения  матери  уйти  в  монастырь.  Я  заметил,  что
честолюбивые люди и люди, облеченные  властью,  боятся  малейших  и  самых
неправдоподобных угроз. Камлак не успокоился бы, пока не  сделал  из  меня
священника, благополучно выжив из дворца.
     Чем  бы  Камлак  ни  руководствовался,  видеть  своего  учителя   мне
доставляло  удовольствие.  Грек  -  переписчик  из   Массилии,   пропивший
состояние и обращенный в итоге в рабство. Теперь его  приставили  ко  мне.
Будучи обязанным мне за изменение своего статуса и освобождение от  черной
работы, он вкладывал душу в мое обучение,  не  ограничиваясь  религиозными
предрассудками,  так  характерными  для  маминых  бесед  со   священником.
Деметриус представлял из  себя  приятного  человека  и  безнадежно  умного
неудачника. Гений в иностранных  языках.  Его  любимым  развлечением  были
кости и выпивка (в случае выигрыша). Время от времени, когда он оказывался
в приличном выигрыше, я заставал его сладко спящим на неудобных  для  этой
цели книгах. Я никому не рассказывал и  радовался  случаю  отправиться  по
своим делам. Он был благодарен мне за  молчание  и,  в  свою  очередь,  не
поднимал шума и не допытывался, когда я  иной  раз  прогуливал.  Я  хорошо
справлялся с учебой и добился значительных  успехов,  что  в  определенном
смысле порадовало бы и мать, и дядю Камлака. Я и Деметриус  уважали  тайны
друг друга и достаточно хорошо ладили.
     Однажды августовским днем,  почти  через  год  после  приезда  короля
Горлана, я оставил Деметриуса безмятежно спать и  один  поехал  верхом  за
город.
     Мне прежде приходилось ездить этой дорогой. Быстрее  бы  вышло,  если
проехать по военной дороге мимо  барачных  стен  к  холмам  в  направлении
Карлеона. Но для этого потребовалось бы проехать через весь город,  а  это
означало, что тебя заметят и станут задавать вопросы. Мой же путь пролегал
по берегу  реки.  Рядом  с  конюшней  находились  ворота,  которыми  редко
пользовались, выводившие на широкую и ровную  дорогу,  по  которой  лошади
таскали баржи. Она уводила далеко за монастырь Святого  Петра.  Следуя  за
плавными изгибами Тайви, дорога  вела  к  мельнице,  куда  и  направлялись
баржи. Дальше я не заезжал. Но за мельницей и дорогой  вилась  тропинка  в
долину одного из притоков Тайви.
     Был  жаркий  дремотный  день.  Кругом  пахло  папоротником.   Голубые
стрекозы проносились над рекой, сверкая на солнце. Густую  траву  на  лугу
осаждали гудящие полчища насекомых.
     Точеные копытца моего пони  стучали  по  спекшейся  глине  бечевника.
Крупная лошадь серой масти в яблоках  неторопливо  тащила  по  течению  от
мельницы пустую баржу. Мальчишка, сидевший на загривке, что-то крикнул,  и
человек на барже приветственно поднял руку.
     На мельнице, когда я доехал до нее, никого не было  видно.  На  узком
причале лежали только что  разгруженные  мешки  с  зерном.  Рядом  с  ними
растянулась на солнце собака мельника.  Пес  не  потрудился  даже  открыть
глаза при моем появлении. Я натянул поводья. Из трубы потоком лилась вода,
и в водовороте пены мелькала форель.
     Пройдет несколько часов, прежде чем меня хватятся.  Я  направил  пони
вверх по берегу, к дороге. Он заупрямился, желая  повернуть  домой,  но  я
заставил его повернуть, и тогда  он  легким  галопом  поскакал  наверх,  к
холмам. Я преодолевал поворот за поворотом, взбираясь по дороге, петлявшей
вдоль крутого берега. Спустя немного времени я выехал из колючек и  редкой
дубовой рощи,  заполнявших  лощину,  поскакал  на  север  и  спустился  на
стлавшееся внизу открытое поле.
     Горожане пасли здесь свой скот, и трава была  ровной  и  короткой.  Я
прошел мимо бедного мальчика-пастуха, дремавшего  под  кустом  боярышника.
Рядом паслись его овцы. Он лишь мельком взглянул на меня, когда я проезжал
мимо, и поворошил кучку камней, которыми сгонял овец. Я  подумал,  что  он
собирается бросить в меня камень, но он,  достав  гладкий  зеленый  голыш,
запустил его в откормленных овец, отошедших слишком далеко. После этого он
снова погрузился в  дрему.  Поближе  к  реке,  где  росла  высокая  трава,
расположилось стадо черных коров. Пастуха с ними я не увидел.  У  подножия
горы маленькая девочка пасла гусей.
     Дорога снова пошла в гору, и мой  пони  замедлил  шаг,  выбирая  путь
между беспорядочно растущими  деревьями.  Сквозь  завалы  замшелых  камней
пробивался молодой орешник, полный орехов, рябина и  шиповник.  Папоротник
доставал мне до груди. Кругом сновали кролики, а две сойки, раскачиваясь в
полной безопасности на ветке граба, ругали на своем  птичьем  языке  лису.
Земля была слишком твердая, чтобы на ней могли остаться какие-либо  следы.
Отсутствие примятой травы или сломанных веток говорило о том, что до  меня
здесь давно никто не проезжал.
     Солнце стояло  уже  высоко.  Дул  легкий  ветерок,  отчего  в  кустах
боярышника постукивали друг о друга плотные зеленые ягоды. Я  все  погонял
своего пони. Среди дуба и остролиста теперь появились сосны.  В  солнечном
свете их стволы отливали красным цветом. По мере  подъема  земля  грубела,
сквозь тонкий слой дерна на поверхность выступали голые  серые  камни.  То
здесь, то там виднелись кроличьи норы. Я не знал, куда ведет эта тропинка,
только чувствовал, что я один и на воле. Ничто не говорило мне о том,  чем
обернется для меня сегодняшний день, какая путеводная  звезда  укажет  мне
дорогу на холм. Будущее еще не открылось мне тогда.
     Пони в нерешительности остановился, и я вернулся с  небес  на  землю.
Дорога раздваивалась, и было неясно, в какую сторону лучше  ехать:  налево
или направо - все равно приходилось объезжать чащу.
     Недолго колеблясь, пони выбрал путь налево, под гору, и я был склонен
последовать его выбору,  но  в  это  время  передо  мной,  слева  направо,
мелькнула птица и исчезла в деревьях. Острые крылья, голубовато-коричневая
окраска, хищные темные глаза и  изогнутый  соколиный  клюв.  И  совершенно
беспричинно, если не  считать  неожиданного  появления  птицы,  я  натянул
уздечку и повернул пони вслед, постучав пятками по бокам.
     Плавно поворачивая, тропинка вела наверх.  Лес  оставался  слева.  Он
полностью состоял из густого и темного сосняка.  Деревья  росли  настолько
плотно, что проложить себе дорогу сквозь эту  чащу  можно  было  только  с
помощью топора. Я услышал хлопанье  крыльев.  Из  своего  убежища  вылетел
голубь-вяхирь и исчез на другой стороне рощи. Я поехал за соколом.
     Город и речная долина исчезли из вида. Пони брел по склону неглубокой
балки, на дне которой бежал узкий  и  быстрый  поток.  На  противоположной
стороне балки, на длинном склоне, покрытом  дерном,  выступала  каменистая
осыпь, увенчанная скальными обломками.  В  солнечных  лучах  они  отливали
синим и серым. Моя сторона  склона  была  усеяна  кустами  боярышника,  от
которого по земле шли косые тени. Вверху виднелась скала,  увитая  плющом.
Над ней в синем небе кружили клушицы, нарушавшие  своим  криком  тишину  в
долине.
     Копыта пони громко  стучали  по  запекшейся  земле.  Стояла  жара,  и
хотелось пить. Тропинка вела под  низко  нависавшую  скалу  высотой  футов
двадцати. У подножия по обеим сторонам  тропинки  рос  боярышник,  образуя
тенистую аллею. Где-то наверху слышалось журчанье воды.
     Я остановил коня и соскользнул на землю, отвел его в тень и, привязав
к кусту боярышника, осмотрелся в поисках источника.
     Скала у тропинки была суха. Снизу тоже не видно было следов воды. Тем
не менее журчанье слышалось ясно. Я сошел с тропинки и взобрался на другую
стороны скалы, очутившись на небольшой ровной поляне,  покрытой  дерном  и
усеянной кроличьим пометом.
     На поверхности склона я увидел вход в пещеру. Закругленное  отверстие
в камне было небольшим, но правильной формы, почти  как  у  арки.  Справа,
если стоять, как я, лицом ко входу, лежала россыпь поросших травой камней.
В камнях росли деревья рябины и дуба. Их ветви скрывали своей тенью вход в
пещеру; с другой стороны, всего в нескольких футах от арки, был источник.
     Приблизившись, я увидел маленький  блестящий  ручеек,  ниспадавший  в
круглое углубление в камне и не имевший стока. Скорее всего, вода  уходила
через камень или через какую-то трещину в земле, попадая в основной лоток.
В чистой воде я различал каждый камешек и каждую песчинку на дне каменного
углубления. Над ручейком возвышался папоротник-листовик. По краям рос мох,
а под ним свисала зеленая мокрая трава.
     Я встал на колени, наклонив голову, чтобы отхлебнуть воды, как  вдруг
заметил чашку. Она стояла в небольшой нише, скрытой  ветвями  папоротника.
Чашка была высотой с ладонь и сделана из  коричневого  рога.  Взяв  ее,  я
увидел, что в нише стоит маленькая деревянная  резная  статуэтка  бога.  Я
узнал его: подобное изображение я встречал раньше под дубом у Тир Мирдина.
Здесь же он стоял на собственной вершине, под открытым небом.
     Наполнив чашку, я выпил и пару капель выплеснул на землю - богу.
     После этого я вошел в пещеру.



                                    5

     Она оказалась больше, чем виделась снаружи. Несколько шагов внутрь, а
шаги я делал очень маленькие,  и  открылась  просторная  обитель,  потолок
которой терялся в  высоте.  Было  темно,  но  откуда-то  мягко  пробивался
бледный свет, освещавший ровный и чистый пол. Напрягая зрение, я  медленно
сделал шаг вперед и почувствовал, как медленно во мне нарастает  волнение,
которое я всегда испытывал, находясь в пещерах. Одни люди  так  волнуются,
оказавшись в воде, другие - в горах, третьи - при разжигании  огня.  Я  же
испытывал волнение в земных и  лесных  глубинах.  Сегодня  мне  понятно  -
почему. Но тогда я просто испытывал  чувство  любого  мальчика,  нашедшего
нечто новое. И это новое могло стать  моим  в  мире,  где  мне  ничего  не
принадлежало.
     В следующее мгновение я остановился как вкопанный.  От  неожиданности
по внутренностям разлился холод и меня захлестнуло сдерживаемое  волнение.
Что-то шевельнулось справа во мраке, совсем рядом со мной.
     Я застыл,  всматриваясь  и  прислушиваясь.  Никаких  звуков.  У  меня
"заработали"  ноздри,  и  я  осторожно  принюхался.  Никакого  запаха,  ни
людского, ни звериного. В пещере пахло, как мне показалось,  дымом,  сырым
камнем и самой землей. Но ощущался какой-то затхлый привкус, какой - сразу
не определишь. Но я знал, что, находись рядом со мной какая-нибудь  тварь,
воздух был бы другим, менее пустым. А пещера была пуста.
     Я попробовал тихо  сказать  по-уэльски:  "Привет".  Шепот  немедленно
вернулся обратно тихим эхом, свидетельствуя, что стена  находилась  где-то
близко. Затем легким свистом эхо ушло в высоту.
     Послышалось какое-то движение. Поначалу я подумал,  что  эхо  усилило
мой шепот. Нарастающий шелест походил  на  шуршание  женского  платья  или
занавесок на ветру. Что-то  пронеслось  мимо  моей  щеки  с  пронзительным
бесплотным криком, переходящим за пределы слышимого. За ним еще и  еще.  С
высоты потолка падали легкие, остро очерченные комки, сливавшиеся в единый
поток,  вихрь,  похожий  на  косяк  рыбы   в   водопаде.   Летучие   мыши,
потревоженные мной в своих вершинных покоях, устремились в дневную долину.
Они миновали сводчатый проход, образовав клуб дыма.
     Я стоял совершенно спокойно, размышляя о том, что,  наверное,  именно
мыши являлись источником необычного затхлого запаха.  Но  это  был  другой
запах. Я не боялся, что мыши коснутся меня. В темноте  или  на  свету  при
любой скорости летучие мыши ничего не задевают. Они - воздушные  создания.
Подобно тому, как частицы воздуха обтекают препятствия, так и мыши  похожи
на лепестки, уносимые вниз по течению. Они проносились между мной и стеной
пронзительным  потоком.  Движимый  детским  любопытством  посмотреть,  что
будет, я сделал шаг к  стене.  Поток  разделился,  и  меня  обдало  свежим
воздухом. Как будто меня не существовало. Но только я шевельнулся,  вместе
со мной шевельнулась и тварь. Протянутая рука натолкнулась  на  металл.  Я
понял, что там шевелилось, - мое собственное отражение.
     На стене висел кусок металла, отполированный до матового блеска. Он и
являлся источником бледного света. Блестящая поверхность зеркала  отражала
проходивший через вход свет и распространяла его по всей пещере.  Я  видел
себя, похожего на привидение. Отражение в зеркале попятилось, и  моя  рука
бессильно упала с висевшего на поясе кинжала.
     Мышиный поток иссяк, и в пещере стало тихо. Успокоившись,  я  стал  с
интересом изучать свое отражение в зеркале. Когда-то у  моей  матери  было
античное зеркало,  привезенное  из  Египта.  Но  потом,  посчитав  это  за
роскошь, она убрала его. Конечно, я часто видел отражение  своего  лица  в
воде, но ни разу до сих пор  мне  не  доводилось  видеть  себя  полностью.
Передо  мной  стоял  темноволосый  мальчик,  настороженный,  с  любопытным
взглядом. Само напряжение и переживание. В отраженном свете глаза и волосы
казались черными. Волосы были густыми и чистыми, но неухоженными.  В  этом
плане гораздо хуже, чем у пони. Туника и  сандалии  -  настоящий  срам.  Я
улыбнулся, и в зеркале появилось выражение, полностью изменившее мой  вид.
Угрюмое молодое животное, готовое  сразиться  или  обратиться  в  бегство,
превратилось в нечто быстрое и нежное. Уже тогда я понял, что  это  редкое
зрелище.
     Затем все исчезло, и настороженное животное вернулось на свое  место.
Я наклонился вперед, протянул  к  зеркалу  руку.  Гладкая,  отполированная
поверхность холодила. Кто бы ни являлся его хозяином,  это  наверняка  был
тот же человек, который использовал стоявшую у источника чашку из рога. Он
или совсем недавно покинул пещеру, или же жил здесь и должен  был  вот-вот
прийти и тогда застал бы меня.
     Я не испугался, а лишь насторожился, когда  увидел  чашку.  С  самого
раннего детства приходится учиться постоять за  себя.  Хотя  обстановка  в
нашей долине достаточно  спокойная,  однако  в