ние того, что ему представлялось его собакой.
   Не встретив ответного взгляда, не  услышав  дружеского  тявканья,  старик
попробовал засунуть пальцы  между  холодных  губ.  И  тогда  правда  молнией
пронзила его мысль, хотя  обман  еще  не  раскрылся  ему  во  всей  полноте.
Откинувшись в своем кресле, он поник головой, как под тяжелым  и  веакданным
ударом. Пока он был в забытьи, два молодых индейца поспешили унести чучело с
той тонкостью чувства, которое толкнуло их на благородный обман.
   - Собака мертва! - прошептал траппер после долгого молчания.  -  Собакам,
как и человеку, отмерен срок. Гектор честно прожил свою жизнь!.. Капитан,  -
добавил он, силясь поманить рукой Мидлтона, - я рад, что ты приехал,  потому
что эти индейцы - они добры и благожелательны, как свойственно  их  природе,
но не те они люди, чтобы как следует похоронить белого  человека.  И  еще  я
думал об этой собаке у моих ног. Нехорошо, конечно, укреплять людей в мысли,
будто христианин может ждать, что встретится на том свете со своей  собакой.
Но все же не будет большой беды, если зарыть останки  такого  верного  друга
подле праха его хозяина.
   - Будет, как ты пожелал.
   - Я рад, что ты согласен со мной. Так, чтобы зря не трудиться, положи  ты
мою собаку у меня в ногах. Или, уж все одно,  положи  бок  о  бок  со  мной.
Охотнику не зазорно лежать рядом со своей собакой!
   - Обещаю исполнить твою волю.
   Старик долго молчал - видимо, задумавшись. Временами он грустно  поднимал
глаза, как будто хотел снова обратиться к Мидлтону, но,  казалось,  какое-то
чувство, может быть застенчивость, каждый раз не давало ему заговорить. Видя
его колебания,  капитан  ласково  спросил,  не  надо  ли  сделать  для  него
что-нибудь еще.
   - Нет у меня ни одного родного человека на всем широком свете! -  ответил
траппер. - Умру я, и кончится на том мой род. Мы не были никогда вождями, но
всегда умели честно прожить свою жизнь,  с  пользой  для  людей  -  в  этом,
надеюсь, нам никто не откажет. Мой отец  похоронен  у  моря,  а  кости  сына
побелеют на прериях...
   - Скажи, где он был погребен, и тело твое будет покоиться рядом с ним,  -
перебил его Мидлтон.
   - Не нужно, капитан. Дай мне мирно спать там, где я жил, - там,  куда  не
доносится шум поселений! Все же я не вижу надобности, чтобы могила  честного
человека пряталась, точно индеец в засаде. Я  уплатил  одному  каменотесу  в
поселениях, чтобы он на могиле  моего  отца  поставил  в  головах  камень  с
высеченной надписью. Обошлось это мне в двенадцать бобровых шкурок и сделано
было на славу - искусно и затейливо! Вот он и говорит  каждому,  кто  бы  ни
пришел, что лежит под ним тело христианина, звавшегося так-то  и  так-то;  и
рассказывает, что делал в жизни этот человек, и сколько прожил лет, и  какой
он был честный. Когда мы разделались с французами в старой войне, я  съездил
туда нарочно, чтобы посмотреть, правильно ли все исполнено,  и  я  рад,  что
могу сказать: каменотес сдержал свое слово.
   - Так ты хотел бы и на свою могилу такой же камень?
   - На мою? Нет, нет; у меня нет другого сына,  кроме  Твердого  Сердца,  а
много ли знает индеец о том, как и что принято у белых людей? К тому же.., я
и без того перед ним в долгу, я так мало сделал, пока  жил  в  его  племени.
Ружье,  конечно,  покрыло  бы  цену  такой  штуки..,  но  я  знаю,  малый  с
удовольствием повесит его в своей зале, потому что много оленей и много птиц
было подстрелено на его глазах из этого  ружья...  Нет,  ружье  должно  быть
послано тому, чье имя вырезано на замке!
   - Но есть человек, который  любит  тебя  и  с  радостью  осуществит  твое
желание, чтобы хоть этим доказать свою привязанность. И  он  не  только  сам
обязан тебе избавлением от многих опасностей, но еще и принял  в  наследство
неоплатный долг благодарности. Будет и  на  твоей  могиле  стоять  камень  с
надписью.
   Старик протянул свою иссохшую руку и с чувством сжал в ней руку капитана.
   - Я так и думал, что ты  будешь  рад  это  сделать,  но  просить  мне  не
хотелось, - сказал он, - ведь ты мне не родственник. Не ставь на нем никаких
хвастливых слов - просто имя, умер тогда-то, столько-то лет;  да  что-нибудь
из Библии. И больше ничего... Тогда мое имя  не  вовсе  пропадет  на  земле;
больше мне ничего не надобно.
   Мидлтон обещал, и опять последовала тишина, прерываемая  только  редкими,
отрывистыми словами умирающего, Он как будто закончил свои расчеты с миром и
только ждал окончательного призыва, чтобы  навек  уйти.  Мидлтон  и  Твердое
Сердце стали с двух сторон подле него и с печальным вниманием  следила,  как
меняется его лицо. Часа два эти изменения была почти  неощутимы.  Источенные
временем черты умирающего хранили выражение  тихого  и  благородного  покоя.
Время от времени он  заговаривал.  И  все  это  долгое  время,  торжественно
напряженное, пауни, как один человек, не двигались с  места  с  чрезвычайной
сдержанностью и терпением. Когда старик говорил, все наклоняли головы, чтобы
лучше слышать; а когда он смолкая,  они,  казалось,  думали  о  его  словах,
оценивая их мудрость. Пламя догорало. Старик молчал, и  были  минуты,  когда
окружающие не знали, жив он или уже отошел.
   Около часу траппер оставался почти недвижим. Только временами  его  глаза
открывались и закрывались. Когда открывались, их взгляд казался устремленным
к облакам, что заволакивали западный горизонт,  переливая  яркими  тонами  и
придавая  отчетливость  и  прелесть  красочному  великолепию   американского
заката, И этот час, и спокойная  красота  этого  времени  года,  и  то,  что
совершалось, - все это соединилось, чтобы наполнить  зрителей  торжественным
благоговением. Вдруг среди мыслей  о  своем  необычайном  положении  Мидлтон
почувствовал, что рука, которую он держал, с невероятной силой стиснула  его
ладонь, и старик, поддерживаемый своими друзьями, встал на  ноги.  Он  обвел
присутствующих взглядом, точно  всех  приглашая  слушать  (еще  не  отживший
остаток слабости человеческой!), и,  по-военному  вскинув  голову,  голосом,
внятным каждому, он выговорил одно лишь слово:
   - Здесь!
   И полная неожиданность этого движения, и  вид  величия  и  смирения,  так
примечательно сочетавшихся в старческом этом  лице,  и  необычайная  звонкая
сила голоса на мгновение  смутили  всех  вокруг.  Когда  Мидлтон  и  Твердое
Сердце, из которых каждый невольно протянул руку,  чтобы  старик  оперся  на
нее, снова поглядели на него, они увидели, что тот уже  не  нуждается  в  их
заботе.
   Они печально опустили тело  в  кресло,  а  Ле  Балафре  встал  и  объявил
племени, что старик скончался. Голос дряхлого индейца прозвучал, как эхо  из
того невидимого мира, куда только что отлетел кроткий дух траппера.
   - Доблестный, справедливый и Мудрый воин уже  ступил  на  тропу,  которая
приведет его в блаженные поля его народа!  -  сказал  престарелый  вождь.  -
Когда Ваконда призвал его, он был готов и тотчас отозвался.  Ступайте,  дети
мои, помните справедливого вождя бледнолицых и очищайте ваш собственный след
от терновника!
   Могилу вырыли под сенью  благородного  дуба.  Она  и  посейчас  тщательно
охраняется Волками-пауни, и ее часто показывают путешественникам  и  заезжим
торговцам, как место,  где  покоится  справедливый  белый  человек.  На  ней
поставили надгробный  камень  с  простою  надписью,  как  того  пожелал  сам
траппер. Мидлтон позволил себе единственную вольность - добавил  слова:  "Да
не дерзнет ничья рука своевольно потревожить его прах".