да верхом на  Азинусе  торжественно  вывели  из
шатра. Новая эта церемония явно была рассчитана  на  то,  чтобы  сделать  из
пленника посмешище. Однако расчет не совсем оправдался: испуганным  зрителям
"колдун" представился величественным.
   Когда натуралист на своем осле вступил в круг,  Матори,  опасавшийся  его
влияния и потому постаравшийся выставить  его  жалким  и  презренным,  обвел
глазами собрание, выхватывая то одно, то другое темное лицо, чтобы увериться
в успехе своей затеи.
   Природа  и  искусство,  соединив  свои  усилия,  сумели  так   изукрасить
натуралиста, что он где угодно стал бы предметом  изумления.  Его  тщательно
обрили в наилучшем тетонском вкусе. От густой шевелюры, отнюдь не излишней в
эту пору года, оставили только изящную "скальповую прядь" на  макушке,  хотя
едва ли бы она сохранилась, если бы в этом случае обратились  за  советом  к
самому доктору Вату. На оголенное темя  был  наложен  толстый  слой  краски.
Затейливый рисунок, тоже в красках, вился и по лицу, придав  проницательному
взгляду глаз выражение затаенного коварства,  а  педантическую  складку  рта
превратив в угрюмую гримасу чернокнижника. Доктор был раздет  до  пояса,  но
для защиты от холода ему на плечи накинули плащ из дубленых оленьих  шкур  в
замысловатых узорах. Точно в издевку над  его  родом  занятий,  всевозможные
жабы,  лягушки,   ящерицы,   бабочки   и   прочее,   все   должным   образом
препарированные,  чтобы  со  временем  занять  свое  место  в  его  домашней
коллекции, были прицеплены к одинокой пряди на его  голове,  к  его  ушам  и
другим наиболее заметным частям его  тела.  Однако  этот  причудливый  наряд
показался зрителям не так смешон, как жуток. К тому же грозные  предчувствия
придали чертам Овида сугубую строгость  и  вызывали  у  него  смятение  ума,
отражавшееся в глазах. Ибо он  видел  свое  достоинство  попранным,  а  себя
самого ведомым, как он полагал, на  заклание  в  жертву  некоему  языческому
божеству. Пусть читатели явственно представят себе этот образ, и им  понятен
будет  ужас,  объявший  людей,  заранее  готовых  преклониться  перед  своим
пленником как перед могущественным слугой злого духа.
   Уюча провел Азинуса прямо в середину круга и, оставив там их обоих  (ноги
натуралиста были так крепко привязаны к животному, что  осел  и  его  хозяин
превратились,  можно  сказать,  в  единое  целое,  являя  собою   в   классе
млекопитающих некий новый отряд),  отошел  на  свое  место,  оглядываясь  на
"колдуна" с тупым любопытством и подобострастным восторгом.
   Зрители и предмет их созерцания были, казалось, одинаково удивлены.  Если
тетоны взирали на таинственные атрибуты "колдуна" с почтением и страхом,  то
и доктор Бат озирался по сторонам с тем же смешением необычных эмоций, среди
которых, однако, страх занимал едва ли не первое место.  Его  глаза,  в  эту
минуту получившие странную способность  видеть  все  увеличенным,  казалось,
останавливались не на одном, а  сразу  на  нескольких  темных,  неподвижных,
свирепых лицах, но ни в одном не находили  хотя  бы  проблеска  приязни  или
сострадания. Наконец его блуждающий взор упал на печальное  и  благообразное
лицо траппера. С Гектором в ногах старик стоял у  края  круга,  опершись  на
ружье, которое ему возвратили как признанному другу вождя,  и  раздумывал  о
скорбных событиях, каких можно было ожидать после совета, отмеченного  столь
важными и столь необычными церемониями.
   - Почтенный венатор, или охотник, или траппер, - сокрушенно сказал  Овид,
- я чрезвычайно рад, встречая вас здесь. Я  боюсь,  что  драгоценное  время,
назначенное мне для завершения великого труда,  близится  к  непредвиденному
концу, и я  желал  бы  передать  свою  духовную  ношу  человеку  хотя  и  не
принадлежащему к деятелям науки, но все же обладающему крохами знания, какие
получают даже самые ничтожные дети  цивилизованного  мира.  Ученые  общества
всего света, несомненно станут наводить справки о моей судьбе  и,  возможно,
снарядят экспедиции в эти края, чтобы рассеять  все  сомнения,  какие  могут
возникнуть по этому столь важному вопросу. Я почитаю за счастье, что  кто-то
говорящий со мной на одном языке присутствует здесь и сохранит память о моем
конце. Вы расскажете людям, что, прожив деятельную и славную жизнь,  я  умер
мучеником науки и жертвой  духовной  темноты.  Так  как  я  надеюсь,  что  в
последние мои минуты буду неколебимо спокоен и полон возвышенных мыслей, то,
если вы  еще  и  сообщите  кое-что  о  том,  с  какою  твердостью,  с  каким
достоинством ученого я  встретил  смерть,  это,  возможно,  поощрит  будущих
ревнителей науки на соискание той же славы и несомненно не  будет  никому  в
обиду. А теперь, друг  траппер,  отдавая  долг  человеческой  природе,  я  в
заключение спрошу: вся ли надежда  для  меня  потеряна  или  все-таки  можно
какими-то  средствами  вырвать  из  когтей  невежества  сокровищницу  ценных
сведений и сохранить ее для не написанных еще страниц естественной истории?
   Старик внимательно выслушал этот печальный призыв и, прежде чем ответить,
казалось, обдумал заданный ему вопрос со всех сторон.
   - Я так понимаю, друг доктор, - заговорил он веско, - ваш случай как  раз
такой, когда для человека шансы на жизнь и на смерть зависят только лишь  от
воли провидения, которому благоугодно изъявить ее  через  безбожные  выдумки
хитрого индейского ума. Впрочем, чем бы ни кончилось дело,  я  не  вижу  тут
особенной разницы, так как ни для кого, кроме вас самих, не  имеет  большого
значения, останетесь вы живы или же умрете.
   - Как! Сокрушают краеугольный камень здания науки,  а  вы  полагаете  это
маловажным для современников и для потомства? - перебил его Овид. - И замечу
вам, мой отягченный годами коллега,  -  добавил  он  с  укоризной,  -  когда
человека волнует вопрос  о  собственном  существовании,  то  это  отнюдь  не
праздная забота, хотя бы ее  и  оттеснили  на  задний  план  интересы  более
широкого порядка и филантропические чувства.
   - Я так сужу, - снова начал траппер, и наполовину не поняв тех тонкостей,
которыми его ученый сотоварищ постарался, как всегда, расцветить свою  речь,
- каждому только раз дано родиться и только раз умереть -  собаке  и  оленю,
индейцу и белому. И не вправе человек ускорить смерть,  как  он  не  властен
задержать рождение. Но я не скажу, что  невозможно  что-то  сделать  самому,
чтобы отдалить хотя бы ненадолго свой последний час; а потому каждый  вправе
поставить перед собственной мудростью вопрос: как далеко он  готов  пойти  и
сколько он согласен вытерпеть страданий, чтобы продлить свою  жизнь,  и  без
того уже, быть может, слишком затянувшуюся? Не одна тяжелая  зима,  не  одно
палящее лето прошло с той поры, когда я  еще  метался  туда  и  сюда,  чтобы
добавить лишний час к восьми десяткам прожитых годов.  Пусть  прозвучит  мое
имя - я всегда готов отозваться, как солдат на вечерней перекличке. Я  думаю
так: если вашу судьбу решать индейцам, то пощады не будет. Верховному  вождю
тетонов нужна ваша смерть, и он так поведет свое племя, чтобы оно никого, из
вас не пощадило; и не очень я полагаюсь на его показную  любовь  ко  мне;  а
потому следует подумать, готовы ли вы к такому странствию; и если готовы, то
не лучше ли будет отправиться в него сейчас, чем в  другое  время?  Если  бы
спросили мое мнение, я, пожалуй, высказался бы в вашу  пользу:  то  есть,  я
думаю, ваша жизнь была  достаточно  хорошей  -  в  том  смысле,  что  вы  не
причиняли никому больших обид, хотя из честности должен  добавить:  если  вы
подведете итог всему, что вами сделано, то получится самая  малость,  такая,
что и говорить о ней не стоит.
   Выслушав  это  столь  для  него  безнадежное  суждение,  Овид   остановил
печальный взор на философски спокойном лице  траппера  и  откашлялся,  чтобы
как-то прикрыть порожденное отчаяньем смятение  мыслей.  Ибо  даже  в  самых
крайних обстоятельствах жалкую природу  человека  редко  покидает  последний
остаток гордости.
   -  Я  думаю,  почтенный  охотник,  -  возразил  он,  -  что,  всесторонне
рассмотрев вопрос и признав справедливость вашего  воззрения,  самым  верным
будет сделать вывод, что я плохо подготовлен к столь  поспешному  отбытию  в
последний путь; а потому  нам  следует  принять  какие-то  предупредительные
меры.
   - Если так, - сказал осмотрительный траппер, - я сделаю для  вас  то  же,
что стал бы делать для самого себя; но, поскольку время для  вас  уже  пошло
под уклон, я вам советую скорее приготовиться к  своей  судьбе,  потому  что
может так случиться, что ваше имя выкликнут, а вы так же мало будете  готовы
отозваться на призыв, как и сейчас.
   С этим дружеским назиданием старик отступил и вернулся в круг, обдумывая,
что предпринять ему дальше.  Трудно  было  бы  сказать,  что  в  нем  сейчас
преобладало: энергия и решимость или кроткая покорность судьбе.  Воспитанные
всем  укладом  его  жизни  и  прирожденной   скромностью,   они   причудливо
соединились, чтобы лечь в основу-этого необычайного характера.

Глава 28

   Колдунью эту в Смитфильде сожгут,
   А вас троих на виселицу вздернут.
   Шекспир, "Генрих VI"

   Сиу  с  похвальным  терпением  ждали  конца  приведенного  выше  диалога.
Большинство сдерживалось, испытывая тайный трепет перед непостижимым Овидом.
И  только  некоторые  вожди,  более  умные,   с   радостью   воспользовались
передышкой, чтобы собраться с мыслями перед неизбежной схваткой. Матори  же,
далекий от того и от другого, был  доволен,  что  может  показать  трапперу,
насколько он считается с его прихотями;  и,  когда  старик  оборвал  наконец
разговор,  вождь  бросил  на  него  взгляд,  выразительно  напомнивший,  что
переводчик должен оценить такое снисхождение.  Воцарилась  глубокая  тишина.
Затем Матори встал,  собираясь,  видимо,  заговорить.  Приняв  позу,  полную
достоинства, он внимательно и сурово оглядел собравшихся.  Однако  выражение
его лица менялось, по мере того как он переводил взгляд  с  приверженцев  на
противников. На первых он смотрел хотя и строго, но  не  грозно,  вторым  же
этот взгляд,  казалось,  обещал  всяческие  беды,  если  они  посмеют  пойти
наперекор могучему вождю.
   Но и в час торжества благоразумие и хитрость не покинули  тетона.  Бросив
вызов всему племени и тем самым утвердив свое право на  главенство,  он  был
как будто удовлетворен, и взор его смягчился.  Только  тогда  среди  мертвой
тишины вождь наконец заговорил, меняя свой голос в соответствии с тем, о чем
вел он речь и к каким прибегал красноречивым сравнениям.
   - Кто есть сиу? - начал он размеренно. - Он властитель  прерии  и  хозяин
над всеми ее зверями. Рыбы реки с замутненными водами знают его  и  приходят
на его зов. В совете он лиса, взором - орел, в битве  -  медведь.  Дакота  -
мужчина!  -  Выждав,  пока  не  улеглись  одобрительные  возгласы,  которыми
соплеменники встретили столь лестное для них определение, вождь продолжал:
   - А кто такой пауни? Вор, крадущий только у женщин; краснокожий, лишенный
доблести; охотник, выклянчивающий у других свою оленину. В совете он  белка,
что скачет с ветки на ветку; он сова, что кружит  над  прерией  ночью;  а  в
битве он - длинноногий лось. Пауни - женщина.
   Он снова умолк, потому что из нескольких глоток вырвался вопль  восторга,
и толпа потребовала, чтобы презрительные слова были переведены тому,  против
кого была направлена их жалящая насмешка. Прочитав приказ во взгляде Матори,
траппер подчинился. Твердое Сердце невозмутимо выслушал старика и,  очевидно
заключив, что еще не настал  его  черед  говорить,  снова  устремил  взор  в
пустынную даль. Матори  внимательно  наблюдал  за  пленником,  и  его  глаза
отразили неугасимую ненависть, питаемую им к единственному в прериях  вождю,
чья слава превосходила его собственную. Его снедала досада, что  не  удалось
задеть соперника - и кого? - мальчишку! Однако он поспешил перейти  к  тому,
что,  как  ему  представлялось,   вернее   должно   было   возбудить   злобу
соплеменников и толкнуть их на выполнение его жестокого замысла.
   - Если бы землю переполнили ни к чему не пригодные крысы, - сказал он,  -
на ней не стало бы места для бизонов, которые кормят и одевают индейца. Если
прерию переполнят пауни, на ней не будет места, куда могла бы  ступить  нога
дакоты. Волк-пауни - крыса,  сиу  -  могучий  бизон.  Так  пусть  же  бизоны
растопчут крыс и расчистят себе место. Братья, к вам обращался с речью малый
ребенок. Он сказал, что волосы его не поседели, а  замерзли;  что  трава  не
растет на том месте, где умер бледнолицый! А знает он  цвет  крови  Большого
Ножа? Нет! Мне ведомо, что не знает; он никогда не видел ее. Кто из дакотов,
кроме Матори, сразил хоть  одного  бледнолицего?  Никто.  Но  Матори  должен
молчать. Когда он говорит, все тетоны закрывают уши. Скальпы над его жилищем
добыты женщинами. Их добыл Матори, а он - женщина. Его губы  немы.  Он  ждет
празднества, чтобы запеть среди девушек!
   Эти слова, полные притворного самоуничижения, встретил шумный  ропот,  но
вождь, не слушая, вернулся на свое место, точно и  впрямь  решил  больше  не
говорить.  Ропот,  однако,  возрастал,  постепенно  охватив  все   собрание;
казалось, в совете вот-вот начнется  разброд  и  смятение.  И  тогда  Матори
выпрямился  во  весь  рост  и  стал  продолжать  свою  речь,  на  этот   раз
разразившись яростным потоком обличений, как воин, жаждущий мести.
   - Пусть мои молодые воины пойдут искать Тетао!  -  восклицал  он.  -  Они
найдут его продымленный скальп над очагом пауни. Где сын Боречины? Его кости
белее, чем лица его убийц. Спит ли Маха  в  своем  жилище?  Вы  знаете,  что
прошло уже много лун, как он отправился в блаженные прерии. О,  если  бы  он
был здесь и сказал бы нам, какого цвета была рука, снявшая с него скальп!
   Так хитрый вождь говорил еще  долго,  перечисляя  имена  воинов,  которые
встретили смерть кто в битвах с пауни, кто в пограничных схватках между  сиу
и теми белыми, что по духовному развитию недалеко ушли  от  дикарей.  Он  не
давал им времени  вспомнить  достоинства,  а  вернее  сказать  -  недостатки
отдельных воинов, которых он называл, продолжая быстро перечислять все новые
имена; однако так умело подбирал он примеры, так были  горячи  его  призывы,
которым его звучный голос придавал особую силу,  что  каждый  из  них  будил
отклик в груди того или другого слушателя.
   И вот, когда красноречие вождя достигло еще небывалого жара,  в  середину
круга вышел глубокий старец, с трудом передвигавший ноги под бременем лет, и
стал прямо перед говорившим. Чуткое ухо могло бы уловить,  как  оратор  чуть
запнулся, когда его пламенный взгляд впервые упал  на  неожиданно  возникшую
перед ним фигуру; но изменение тона было так незначительно, что только тот и
мог его заметить, кому хорошо были известны отношения между ними двумя. Этот
старец некогда славился красотой  и  стройностью,  а  его  глаза  -  орлиным
взором, неотразимым и пронизывающим. Но теперь его кожа сморщилась,  а  лицо
было изрезано множеством шрамов - из-за них-то полвека назад он и получил от
канадских французов прозвище, которое носили столь многие из славных  героев
Франции и которое затем вошло в язык дикого племени сиу, так как оно отлично
выражало заслуги храброго воина. Шепот: "Ле Балафре!" ,  пронесшийся  в  толпе  при  появлении
старца, не только выдал его имя и всеобщее к нему уважение,  но  и  позволил
догадаться что его приход  был  из  ряда  вон  выходящим  событием.  Старец,
однако, стоял молча и недвижно, а потому волнение быстро улеглось; все взоры
вновь обратились на оратора, все уши вновь впивали отраву его одурманивающих
призывов.
   Лица слушателей все явственней отражали успех  Матори.  Скоро  в  угрюмых
глазах большинства воинов зажегся злобный, мстительный огонь, а каждый новый
хитрый довод за то, чтобы уничтожить врагов, встречался все менее сдержанным
одобрением. Окончательно покорив толпу, тетон коротко воззвал к  гордости  и
доблести своих соплеменников и внезапно снова сел.
   Замечательное красноречие вождя  было  вознаграждено  бурей  восторженных
криков, среди  которых  вдруг  послышался  глухой,  дрожащий  голос,  словно
исходивший из самых глубин человеческой груди и набиравший силу и  звучность
по мере того, как он доходил до слуха собравшихся.  Наступила  торжественная
тишина, и только теперь толпа заметила, что губы древнего старца шевелятся.
   - Дни Ле Балафре близятся к концу, - таковы были первые внятные слова.  -
Он как бизон, чья шерсть уже не растет.  Скоро  он  покинет  свое  жилище  и
пойдет искать другое, вдали от селений сиу. А потому он  будет  говорить  не
ради себя, а ради тех, кого он оставляет здесь. Слова  его  -  как  плод  на
дереве,  зрелый  и  достойный  стать  подарком  вождям.  Много   раз   земля
покрывалась снегом, с тех пор как Ле  Балафре  перестал  выходить  на  тропу
войны. Кровь его когда-то была очень горячей, но она успела остыть.  Ваконда
более не посылает ему снов о битвах, и он видит, что жить в мире лучше,  чем
воевать. Братья, одна моя нога уже сделала шаг  к  полям  счастливой  охоты,
скоро сделает шаг другая, и тогда старый вождь разыщет следы мокасин  своего
отца, чтобы не сбиться с пути и явиться на  суд  Владыки  Жизни  по  той  же
тропе, по какой уже прошло столько славных индейцев. Но кто  пойдет  по  его
следу? У Ле Балафре нет сыновей. Старший отбил слишком много коней у  пауни;
кости младшего обглодали собаки конзов! Ле  Балафре  пришел  искать  молодое
плечо, на которое он мог бы опереться, пришел найти себе сына, чтобы,  уйдя,
не оставить свое жилище пустым. Тачичена, Быстрая Лань тетонов, слаба  и  не
может служить опорой воину, когда он стар. Она глядит вперед, а не назад. Ее
мысли - в жилище ее мужа.
   Престарелый воин говорил спокойно, но слова его были ясны  и  решительны.
Их приняли молча. И, хотя кое-кто из вождей, приверженцев Матори,  покосился
на своего предводителя, ни у  кого  не  достало  дерзости  возразить  такому
дряхлому и такому почитаемому герою,  тем  более  что  в  своем  решении  он
опирался на исконный, освященный временем обычай своего народа. Даже  Матори
промолчал и ожидал дальнейшего с внешним спокойствием; но яростные огоньки в
его глазах показывали, с каким чувством наблюдал он  за  обрядом,  грозившим
вырвать у него самую ненавистную из намеченных жертв.
   Между  тем  Ле  Балафре  медленной  и  неверной  походкой  направился   к
пленникам. Он остановился перед  Твердым  Сердцем  и  долго,  с  откровенным
удовольствием любовался его безупречным сложением, гордым лицом, неколебимым
взглядом. Затем, сделав властный жест, он подождал, чтобы  его  распоряжение
выполнили, и один удар ножа освободил юношу от всех ремней - и тех, которыми
был он связан, и тех, что  притягивали  его  к  столбу.  Когда  юного  воина
подвели к старику, чтобы  тусклые,  гаснущие  глаза  могли  рассмотреть  его
лучше, Ле Балафре снова внимательно его оглядел  с  тем  восхищением,  какое
физическое совершенство всегда вызывает в груди дикаря.
   - Хорошо! -  пробормотал  осторожный  старец,  убедившись,  что  в  юноше
соединились все качества, необходимые для славного воина. -  Это  кидающийся
на добычу кугуар. Мой сын говорит на языке тетонов?
   Глаза пленника выдали, что он понял вопрос, но высокомерие  не  позволило
ему высказать свои мысли на языке врагов.  Стоявшие  рядом  воины  объяснили
старому вождю, что пленник - Волк-пауни.
   - Мой сын открыл свои глаза у вод Волчьей реки, - сказал  Ле  Балафре  на
языке пауни. - Но сомкнет он их в излучине реки с  замутненными  водами.  Он
родился пауни, но умрет дакотой. Взгляни на  меня.  Я  клен,  некогда  своею
тенью укрывавший многих. Листья все опали, никнут голые ветви. Один  зеленый
росток еще поднимается от моих корней.  Это  маленькая  лоза,  она  обвилась
вокруг зеленого дерева. Я