ужище! - сказал Кэп. - Но как быть с моим шурином? Нельзя же
отпустить человека без нескольких слов напутствия и  утешения.  Надо  помочь
его душе отдать швартовы и сняться с якоря. Смерть в конце концов дело, всех
нас касающееся, раз никому ее не обойти рано или поздно.
   - То, что вы говорите, совершенно верно,  мой  друг,  я  и  сам  стараюсь
всегда быть наготове. Я часто дума г, Соленая Вода, счастлив тот, кто ничего
не оставляет после себя, когда ему выходит срок. Взять хоть меня. Я охотник,
разведчик и проводник, у меня ни клочка земли за душой, и все  же  я  владею
такими богатствами, что  со  мной  не  сравнится  и  обладатель  богатейшего
поместья в Олбани. Под небесным шатром, ступая по ковру сухих  листьев,  мне
так привольно бродить по земле, как будто я ее господин и владыка. А что еще
человеку нужно? И не сказать, чтобы не было у меня земных привязанностей,  -
правда, не бог весть они какие, если не считать Мэйбл Дунхем, да ведь  ее-то
с собой не унесешь. В  соседней  крепости  есть  у  меня  щенки  -  премилые
зверюшки, - но для  охоты  они  шумливы,  и  приходится  нам  временно  жить
поврозь. Признаюсь, трудно было бы мне расстаться с  "оленебоем";  но  я  не
вижу оснований, почему бы нам вместе  не  лечь  в  могилу,  ведь  мы,  можно
сказать, одного с ним роста - точка в точку шесть футов. А не считая собак и
ружья, единственное мое достояние - трубка, подаренная Змеем,  да  кое-какие
памятки от путешественников, все это можно уместить в  подсумке  и  положить
под голову, - а потому приказ о выступлении не застанет меня врасплох,  смею
вас уверить!
   - Вот-вот, то же самое говорю  и  я,  -  сказал  моряк;  оба  они  шли  к
блокгаузу, но так увлеклись каждый своей  проповедью,  что  забыли,  куда  и
зачем идут. - Точно так же обстоит дело у меня. Сколько раз я думал с легким
сердцем, когда нам грозило кораблекрушение, что владелец посудины  не  я,  а
кто-то другой! "Если старая калоша и пойдет ко дну, - говорил я себе, -  это
будет стоить мне жизни, но  не  состоянья,  а  это  как-никак  утешение".  Я
заметил, шатаясь по свету от  Горна  до  Нордкапа,  не  говоря  уж  об  этой
короткой, прогулке по пресным водам, что  если  у  человека  есть  несколько
талеров в ларце под замком, то под тем же замком он держит  свое  сердце.  А
потому все свои капиталы я ношу на себе зашитыми в пояс. Человек без  сердца
выеденного яйца не стоит, это все равно что рыба с продырявленным пузырем.
   - А человек без совести,  по-моему,  и  не  человек  вовсе,  так,  жалкий
ублюдок, и это знает всякий, кто имел дело с мингами. Меня  мало  интересуют
талеры и португальские золотые - это более ходкая монета в наших местах, - и
я с вами согласен, что, если у кого ларец набит червонцами, значит,  он  там
же схоронил свое сердце. Последний раз, как  в  стране  у  нас  был  мир,  я
столько  за  два  лета  наготовил  пушнины,  что  и  сам  было  возмечтал  о
собственности. Единственное, что меня тревожит, когда я думаю о женитьбе  на
Мэйбл, - это как бы мне не слишком привязаться к вещам из  желания  устроить
ее получше.
   - Вы рассуждаете как философ, мастер Следопыт, и,  насколько  я  понимаю,
как истинный христианин.
   - Я бы руки не подал человеку, который стал бы в  этом  сомневаться.  Для
меня белый человек не может не быть христианином, как и краснокожий не может
не верить в блаженные поселения. И, в сущности, допуская известную разницу в
верованиях и в учении о том, чем дух займется после смерти,  я  считаю,  что
каждый добрый делавар - добрый христианин, хотя бы  его  и  не  крестили,  а
каждый добрый  христианин  -  добрый  делавар,  в  рассуждении  человеческой
природы. Мы со Змеем частенько об этом толкуем, у  него  большой  интерес  к
этим вещам.
   - Черта с два у него интерес! - возмутился Кэп. - Кто это  пустит  его  в
церковь со всеми его скальпами за поясом?
   - Не судите поспешно, друг Кэп, а глядите в корень! Все это  лишь  пустая
оболочка,  дань  среде  и  воспитанию,  а  также  естественным   склонностям
человека. Оглянитесь на род людской и постарайтесь понять, почему вы  видите
здесь красного, а там черного воина, а в других местах -  белые  армии?  Все
это, да и многое Другое, что я мог  бы  вам  указать,  создано  для  особой,
неизвестной нам цели. Нам не пристало отрицать факты и  закрывать  глаза  на
истину. Нет, нет, у каждого  цвета  кожи  свои  склонности,  свои  законы  и
верования, но нельзя осуждать того, кто этого еще как следует не разумеет.
   - Вы, верно, много читали, друг Следопыт, у  вас  на  все  такие  твердые
взгляды, - ответил Кэп, немало удивленный столь простым символом веры своего
спутника. - Теперь и мне все ясно как на ладони, хоть  сам  бы  я  до  этого
вовек не додумался. К какому же исповеданию вы принадлежите, мой друг?
   - Что вы сказали?
   - Ну, какой держитесь секты? Или какой установленной церкви?
   - А вот взгляните вокруг и сами посудите. Я  и  сейчас  в  церкви:  ем  в
церкви, пью в церкви, сплю а церкви. Земля и есть церковь божия, и  я,  смею
надеяться, повседневно и повсечасно служу моему творцу не  переставая.  Нет,
нет, я не отрекаюсь от своей крови и цвета кожи, я как родился христианином,
так христианином и умру. Моравские братья <Моравские братья  -  христианская
секта, основанная в Чехии в XV веке. В XVIII  веке  члены  этой  секты  вели
миссионерскую работу среди индейцев Северной Америки.> немало меня искушали;
побывал я в руках и у королевского пастора, хотя эта публика себя  утруждать
не любит; говорил со мной и католический миссионер из самого Рима,  когда  я
провожал его по лесу, но у меня про всех был один ответ: я уже христианин  и
не хочу  быть  ни  моравским  братом,  ни  членом  англиканской  церкви,  ни
папистом. Нет, нет, я не отрекаюсь ни от крови своей, ни от происхождения.
   - По-моему, ваше слово, мастер Следопыт, могло бы облегчить сержанту  его
путь через рифы и мели смерти. С  ним  никого  сейчас  нет,  кроме  бедняжки
Мэйбл, а ведь она, не говоря уж, что дочь ему, всего-навсего девушка,  да  и
по годам дитя.
   - Мэйбл слаба телом, друг Кэп, однако в этих вопросах,  пожалуй,  сильнее
нас, мужчин. Но сержант Дунхем - мой друг, к тому же он ваш шурин, и теперь,
когда мы выиграли битву и отстояли наши права, нам следует  обоим  быть  при
его кончине. Я проводил на своем веку  не  одного  умирающего,  -  продолжал
Следопыт; по своему обыкновению, он то  и  дело  останавливался  и,  ухватив
собеседника за пуговицу,  пускался  в  пространные  воспоминания  из  своего
прошлого, - я проводил  на  своем  веку  не  одного  умирающего,  видел  его
последнее содрогание, слышал его последний вздох; после горячки  и  сутолоки
битвы  полезно  задуматься  о  судьбе  тех,  кому  не  повезло  в  сражении,
понаблюдать, как по-разному ведет себя человеческая природа в  столь  важную
минуту. Иные уходят из жизни в слепоте косного невежества, словно господь не
дал им разума и сознания, тогда как другие, покидая  нас,  радуются,  словно
сбросили с плеч тяжелое бремя. Мне кажется, мой друг, что в эти  минуты  наш
ум работает с особенной ясностью и что все наши прошлые дела теснятся  перед
нашим внутренним взором.
   - Ручаюсь, что это так.  Мне  и  самому  приходилось  бывать  в  подобных
переделках, и, по-моему, человек от этого только лучше становится. Как-то  я
уже думал, что дни мои сочтены, и  заново  просмотрел  судовой  журнал  моей
жизни с таким старанием, какого от себя и не ожидал. И не то чтобы я  считал
себя великим грешником: если я и грешил, то  осторожно,  по  малости.  Хотя,
конечно, покопайся, найдется и у меня на совести куча всякого  мусора,  как,
впрочем,  у  любого  из  нас.  Не  был  я  ни  пиратом,  ни  изменником,  ни
поджигателем, ничего такого за мной не  водится.  А  что  до  контрабанды  и
прочих подобных несерьезных проступков, тут уж ничего не попишешь - я моряк,
а всякое ремесло, как известно, имеет свои  темные  стороны,  в  том  числе,
должно быть, и ваше, Следопыт, как оно ни полезно и почетно.
   - Что ж, среди  проводников  и  разведчиков  на  границе  сколько  хочешь
отпетых негодяев, а есть и такие, что, вроде нашего квартирмейстера,  служат
за деньги двум господам. Я себя к ним не причисляю, хотя соблазны у  всякого
бывают, чем бы он ни занимался. Трижды искушал  меня  враг  человеческий,  и
как-то я даже чуть не поддался ему, хоть и не в такой мере, чтобы это  могло
меня тревожить на смертном одре. Первый раз напал я в лесу на связку шкурок,
принадлежавших, как я знал, одному французику; он охотился по  нашу  сторону
границы, где ему, разумеется, делать было нечего.  Двадцать  шесть  бобровых
шкурок - одна под стать другой, одна другой краше! Это был большой  соблазн,
я даже убеждал себя, что закон почти что на моей стороне,  хотя  время  было
мирное. Благо я вспомнил, что на охотников этот закон не распространяется  и
что бедняга, может, уже строит какие-то планы на зиму,  рассчитывая  продать
эти шкурки. Так я их и не тронул. Многие меня за это, конечно, ругали, но  в
ту ночь я уснул сном праведника, а это первое доказательство,  что  поступил
правильно. Другой раз я нашел ружье - единственное в этой части света, какое
может идти в сравнении  с  моим  "оленебоем".  Я  знал,  что  стоит  мне  им
завладеть или даже просто припрятать, и я стану заведомо первым  стрелком  в
наших краях. Я был тогда молод и неопытен по  части  стрельбы,  а  молодость
честолюбива и предприимчива. Однако, благодарение богу, я победил в себе это
чувство, а главное, дружище Кэп, в первом же стрелковом  состязании  победил
честь честью хозяина того ружья - он стреляв из него, а я из "оленебоя", - и
это в присутствии самого генерала!
   Тут  Следопыт  остановился,  чтобы  всласть  посмеяться;  его   глаза   и
загорелое, обветренное лицо так и сияли гордостью.
   - Но особенно искушал меня нечистый в третий раз. Я  случайно  набрел  на
шестерку отдыхавших мингов. Сами эти аспиды  спали,  а  их  оружие  и  порох
лежали сваленные в кучу немного в стороне, - я мог бы их прихватить,  никого
не беспокоя. Какая бы это была удача для Великого Змея: ему понадобилось  бы
меньше времени, чтобы снять с них  скальпы,  чем  мне  рассказать  вам  этот
случай. О, Чингачгук храбрый воин, и он не менее честен,  чем  храбр,  а  уж
такого добряка поискать надо!
   - И как же поступили вы в этом случае, мастер Следопыт? - спросил  Кэп  с
величайшим интересом. - Сколько я понимаю, вас ожидала либо  очень  удачная,
либо очень неудачная высадка на берег.
   - И удачная и неудачная, если хотите знать Неудачная потому, что  соблазн
был уж слишком велик; но все кончилось к общему удовольствию. Я не тронул  и
волоса у них на голове - белому человеку душа не позволяет снимать  скальпы,
- и даже не взял у них ни одного ружья. Я просто не доверял себе,  зная,  до
чего ненавистны мне эти минги.
   - В рассуждении скальпов вы совершенно правы, мой достойный друг, но  что
до оружия и пороха, любой призовой суд  <Призовой  суд  -  специальный  суд,
проверявший законность захвата каперами неприятельских  торговых  судов.>  в
христианском мире вынес бы решение не в их пользу.
   - Что верно, то верно, но надо же было показать мингам, что белый человек
не станет нападать ни на спящего,  ни  на  безоружного  врага.  Мне  слишком
дорого мое достоинство, мой  цвет  кожи  и  моя  религия,  чтобы  всем  этим
жертвовать. Я просто дал мингам выспаться и  подождал,  пока  они  снова  не
будут на военной тропе. А потом, действуя где из засады, а  где  с  флангов,
угостил негодяев в должной плепорции. -  Следопыт  любил  щегольнуть  ученым
словцом,  подхваченным  где-нибудь  в  дороге,  но  порой  перевирал  его  и
употреблял не в точном значении. - Только один минг и вернулся потом к  себе
в свой вигвам, да и то сильно припадая на одну  ногу.  По  счастью,  великий
делавар лишь немного задержался в пути, гоняясь за дичью, и поспел  как  раз
вовремя. А когда он поднялся с земли, пять скальпов висели у него  там,  где
им висеть положено. Так что, как видите, поступая  правильно,  я  ничего  не
потерял ни в рассуждении чести, ни трофеев.
   Кэп одобрительно хмыкнул, хотя кое-какие положения в нравственном кодексе
Следопыта были недоступны его пониманию.  Так,  перекидываясь  с  одного  на
другое и то и дело останавливаясь в увлечении беседой, приятели шествовали к
блокгаузу. Но теперь они подошли так близко, что у обоих пропало  настроение
продолжать разговор,  и  каждый  стал  мысленно  готовиться  к  предстоящему
прощанию с сержантом.

Глава 28

   Земля, ты вновь бесплодна и бела!
   Твою беду оплакивает стих.
   Еще недавно здесь весна цвела,
   Росли нарциссы на полях твоих.
   Теперь бураны над тобой шумят,
   Зима пришла.
   Испорчен твой наряд.
   Спенсер.
   "Пастушеский календарь"

   Солдат в горячке битвы бестрепетно  встречает  опасность  и  смерть,  но,
когда переход в  мир  иной  совершается  в  минуты  спокойных  раздумий,  он
пробуждает в нас мысли о  нетленном  и  непреходящем,  сожаления  о  прошлом
вместе с сомнениями и гаданиями о том, что нас ждет впереди. Сержант  Дунхем
был человек храбрый, но ему предстояло отправиться в страну, где мужество  и
решительность уже не могли пригодиться, и его чувства  и  мысли,  постепенно
освобождаясь от земного плена, принимали обычное в этих случаях направление:
ибо, говоря, что смерть - великий уравнитель, мы прежде всего имеем в  виду,
что каждого она приводит к убеждению в суетности жизни.
   Человек своеобразных взглядов и навыков. Следопыт был  всегда  склонен  к
размышлению и привык  на  все  смотреть  с  вдумчивостью  и  даже  некоторой
отрешенностью философа. То, что он увидел в блокгаузе, не заключало  в  себе
ничего для него нового. Другое Дело Кэп: грубоватый, упрямый,  самонадеянный
и вздорный старик даже к смерти не умел отнестись с подобающей серьезностью;
невзирая на все происшедшее и на несомненную преданность шурину, он вошел  в
комнату умирающего, в значительной степени сохраняя  обычное  свое  черствое
равнодушие - плод долгой учебы в той школе, которая, преподавая  нам  немало
возвышенных истин, бросает свои наставления на ветер,  когда  имеет  дело  с
учениками, неспособными извлечь из ее уроков необходимую пользу.
   Едва войдя в комнату,  где  лежал  умирающий,  Кэп  со  свойственной  ему
бестактностью принялся рассказывать о событиях, послуживших причиной  гибели
Мюра и Разящей Стрелы.
   - Вот так-то они и снялись с якоря самым что ни на есть  скоропалительным
манером, - закончил он свой рассказ, -  и  для  тебя,  братец,  должно  быть
немалым утешением, что они опередили тебя в этом долгом плавании - ведь ни у
кого из нас не было оснований их любить. Я на твоем месте был бы  радехонек.
Матушка всегда говаривала, мастер Следопыт, что умирающим не след  причинять
лишние огорчения, напротив, их нужно  подбадривать  и  утешать  разумными  и
назидательными речами. Эти новости придадут бедняге куражу, если он  так  же
относится к дикарям-краснокожим, как я.
   Услышав это известие. Июньская, Роса встала и  бесшумно  выскользнула  из
блокгауза. Дунхем внимал Кэпу, уставясь перед  собой  невидящими  очами.  Во
многом уже освободившись от уз, привязывавших его к жизни, он начисто  забыл
Разящую Стрелу и нисколько  не  интересовался  Мюром,  зато  слабым  голосом
спросил, где Пресная Вода. За юношей тотчас же послали, и он предстал  перед
умирающим. Сержант ласково посмотрел на него, и этот  взгляд  ясно  говорил,
как он, Дунхем, жалеет, что неумышленно нанес ему обиду.  Теперь  у  постели
умирающего собрались Следопыт, Кэп, Мэйбл и Джаспер. Все они стояли над  его
соломенным тюфяком, и только дочь опустилась на колени и то и дело прижимала
ко лбу холодную руку отца и смачивала водой его запекшиеся губы.
   - Тебе недолго придется нас ждать, сержант, - сказал Следопыт; он столько
раз глядел в глаза смерти, видел столько одержанных ею побед, что не  ощущал
благоговейного страха, хоть и понимал,  сколь  различен  ее  приход  в  пылу
сражения и на тихом ложе, среди родных и близких. - Я твердо уповаю на  нашу
будущую встречу. Разящая Стрела ушел в дальний путь, но это не путь честного
индейца. Ты больше его не увидишь, его тропа не может быть тропой праведных.
Это было бы противно разуму, и точно так же, на мой взгляд, обстоит  дело  с
лейтенантом Мюром. Ты же честно нес свою  службу,  а  раз  так,  значит,  ты
можешь отправиться в самое долгое из путешествий с легким сердцем и  твердою
стопой.
   - Надеюсь, дружище; я всегда старался служить с усердием.
   - Верно, верно, - вмешался Кэп, - добрые намерения - это  половина  дела,
хоть ты и поступил бы умнее, кабы, чем причаливать к берегу  наобум,  выслал
сначала отряд разведчиков. Все бы, смотришь,  и  обернулось  по-другому.  Но
никто здесь не сомневается, что намерения у тебя были  самые  лучшие,  да  и
там, я думаю, это не вызовет сомнений, насколько я знаю наш мир и наслышан о
другом.
   - Да, так оно и есть: я хотел сделать как лучше!
   - Батюшка, о милый батюшка!
   - Магни убита  горем,  мастер  Следопыт,  ей  трудно  в  таком  состоянии
провести отца через рифы и мели, и придется нам полностью взять это на себя.
   - Ты что-то сказала, Мэйбл? - спросил сержант, переведя глаза на дочь; он
был уже слишком слаб, чтобы к ней повернуться, - Да, батюшка! Не полагайтесь
на собственные дела в надежде на милость и спасение; уповайте лучше на  бога
и его милосердного сына.
   - Что-то в этом роде, братец,  говорил  мне  как-то  священник.  Девочка,
может, и права.
   - Верно, верно, это святая истина. Господь будет нашим судьей,  он  ведет
вахтенный журнал всех наших дел и поступков. В последний  день  он  подобьет
итог и скажет, кто вел себя хорошо, а кто плохо. Мэйбл, по-моему, права,  и,
значит, нечего тебе бояться за баланс, ведь там-то  уже  не  будет  никакого
жульничества.
   - Положитесь на бога, отец, и на его милосердного сына. Молитесь,  милый,
милый отец, только его всемогущество вам поможет.
   - Я отвык молиться, Мэйбл. Братец, Следопыт, Джаспер, напомните мне слова
молитвы.
   Но Кэп едва ли даже представлял себе как следует, что  такое  молитва,  и
ничего не мог ответить. Следопыт, тот молился много  -  ежедневно,  если  не
ежечасно. Но он молился про себя,  не  прибегая  к  словам,  на  собственный
бесхитростный  лад.  В  этом  затруднительном  положении  он  был   так   же
беспомощен, как и моряк. Что же до Джаспера - Пресной Воды, хоть он  был  бы
рад гору сдвинуть для Мэйбл, этой помощи умирающему он  оказать  не  мог.  И
юноша понурил голову с тем смущением, какое испытывают молодые  и  здоровые,
когда они вынуждены признать свою слабость и зависимость от высших сил.
   - Батюшка, - сказала Мэйбл, - вы знаете "Отче наш"; вы  сами  учили  меня
молиться, когда я была ребенком.
   На лице сержанта мелькнула улыбка, он вспомнил,  что  и  впрямь  когда-то
выполнил для дочки по крайней мере эту часть родительских обязанностей.  Эта
мысль принесла ему огромное облегчение.
   Несколько минут он молчал, и окружающим казалось, что душа его обращена к
богу.
   - Мэйбл, детка моя, - сказал он  наконец  внезапно  окрепшим  голосом.  -
Мэйбл, я покидаю тебя, - так в последние минуты земного бытия  дух,  уже  не
замечает тела. - Я покидаю тебя, дитя мое; дай мне руку.
   - Вот она, батюшка! Возьмите обе! Вот они обе!
   - Следопыт! - сказал сержант, нащупав по другую  сторону  руку  Джаспера,
который стоял на коленях у его ложа. - Возьми ее руку, я оставляю ее на тебя
- будь ей отцом или мужем, как вы хотите - ты и она. Благословляю вас...
   В этот торжественный миг никто не  посмел  бы  указать  сержанту  на  его
ошибку. Спустя две минуты он отошел, накрыв  руки  Джаспера  и  Мэйбл  своей
ладонью. Мэйбл ничего не замечала, пока восклицание Кэпа не возвестило ей  о
смерти отца.  Подняв  голову,  она  встретила  устремленный  на  нее  взгляд
Джаспера и ощутила горячее пожатие е